Посидим полчасика, обогреемся. В темноте-то нас не хватятся. Без нас там обойдутся. А тут, видишь, картошка.
Иван хотел возразить, но затевать спор при хозяйке не стоило.
«Черт с ним, потом наверстаем в работе», - решил он и принялся разглядывать избу. Половину ее занимала русская печь, хорошей кладки, с подтопкой. Вдоль свободной стены тянулась широкая лавка; на подоконниках стояли горшки с геранью; в переднем углу приткнулся шаткий скрипучий стол, покрытый клеенкой; некрашеный пол посредине застелен стареньким половиком. И совершенно неожиданными среди этого старинного деревенского убранства были картины. Их было много, они занимали всю свободную стену, простенок между окнами и даже висели над дверью.
- Скажите, откуда у вас столько картин?-спросил Иван.
Старуха посмотрела на него внимательным взглядом, и ее маленькие глаза засветились гордой лаской:
- А это Мишутка мой нарисовал. Мальчонкой еще.
- Где же он сейчас?
- Как где? В Москве. Слыхали небось такого - Кирсанова Михайлу Сергеевича.
- Народного художника Кирсанова? Это ваш сын?
- Он самый.
Рябов подошел к стене.
На холсте, вделанном в грубо обтесанную, некрашеную рамку, маслом был написан летний пейзаж. Только что прошел дождь. Он умыл деревья и напоил воздух ароматом свежести. Последние капли белым прозрачным бисером, отливающим всеми цветами радуги, усыпали мокрые травы. А солнце щедро ласкает землю теплом и светом. Эту буйную радость жизни остро ощущает и ласточка, устремившаяся в бездонную синь неба, и .теленок, что,, высоко подбросив задние ноги, несется по мокрой лужайке.
А вот другая картина. Человек идет по снегу. На нем облезлая солдатская папаха, короткий дырявый зипун, подпоясанный обрывком веревки. За пояс заткнут топор, за спиной - большая вязанка дров. Дороги не видно, человек по колено утопает в снегу. Метель взлохматила снежное поле, тугой ветер бьет в лицо. Человек отвернулся от ветра, видна его впалая щека, лихорадочный глаз с густой, покрытой инеем бровью, побелевший нос. Впереди за снежной стеной проступают мутные желтые пятна слабо освещенных окон. Самих изб не видно. Где-то, утонув в снегу, стоит изба этого человека. Там его, наверное, ждут, сгрудившись на остывшей печи, опухшие от голода ребятишки…
- Вот как раньше-то жили, - вздохнула за спиной Рябова старуха.
«Да, а мы уже и без телевизора жить не можем, - подумал Иван. - Ведь этот бедняк, наверное, революцию делал! Для нас, для того, чтобы мы хорошо жили. Вот и старуха до сих пор при деле состоит. А мы дождя боимся…»
Он посмотрел на Лязина. Тот сидел на корточках и, перекатывая с ладони на ладонь горячую картофелину, сосредоточенно дул на нее. «Вот такой небось и не помнит про революцию, а тоже в коммунизм собирается», - подумал Иван, и его вдруг охватила жгучая неприязнь к Лязину.
- А ну, вставай, пошли! - сердито сказал он Илье.
Лязин удивленно посмотрел на Ивана и не двинулся с места.
- Ты что, ошалел, что ли?
- Пошли, говорю!-уже с нескрываемой злобой проговорил Рябов и распахнул дверь. Лязин недоуменно пожал плечами, но, посмотрев внимательно на Ивана, торопливо сунул картофелину в карман и первым выскочил за дверь. Иван попрощался со старухой и тоже вышел.
Он шел быстро. Отставший было Илья вскоре догнал его и горячо зашептал:
- Вань, а Вань! Если спросят, где были, скажи, что по нужде отлучались.
Рябов промолчал. Илья вдруг заискивающе предложил:
- Хочешь я тебе портсигар подарю? Тот, что с богатырями…
Рябов остановился, резко обернулся и, схватив Илью за плечи, зло прокричал:
- Купить хочешь? Не знал я, что ты такой… - Он брезгливо оттолкнул Лязина и быстро пошел в сторону берега, откуда доносился глухой, сдержанный говор людей.
Ветер шумел верхушками деревьев, пробираясь в глубину леса, сердито шелестел последними, еще не опавшими листьями. Сверху сыпалась сухая снежная крупа, по лицу хлестали голые ветки, но Иван не ощущал ни холода, ни боли. Он шел, крепко сжав в кулаки засунутые в карманы руки, стараясь сдержать их нервную дрожь, удержать себя от желания обернуться и ударить Лязина. А тот, чуть поотстав, ворчал:
- День и ночь ишачим, а кто-то сейчас в тепле сидит, е девчонками под ручку разгуливает, - не унимался Илья.
Он не первый раз заводил подобные разговоры. Но раньше Иван как-то не придавал им значения. И хотя в душе он был не согласен с Ильей, но никогда не возражал ему. И не понять почему: то ли стеснялся, то ли боялся возразить - как-никак, а Илья имеет первый разряд по борьбе.
А теперь Иван вдруг почувствовал свое превосходство над Ильей. И ему неожиданно стало легко, он понял, что в его жизни произошло что-то очень важное, он перешагнул через какую-то грань.
МИНУТОЧКА
- Вымпел»? Соедините с первым.
- Одну минуточку, - телефонистка штаба бригады противолодочных кораблей Таня Наумова проверила, свободен ли комбриг, и сказала: - «Заря», первый вас слушает.
Убедившись, что абоненты разговаривают, Таня положила трубку и откинулась на спинку стула. Она знала, что разговор капитан-лейтенанта Гвоздева с комбригом будет долгим. Из командиров кораблей Гвоздев - самый молодой, и комбриг требует, чтобы он докладывал обо всем обстоятельно.
Чудак этот Гвоздев, даже не поздоровался. А ведь с того вечера пошла уже вторая неделя…
Раньше, до вечера, она ни разу не видела Гвоздева, потому что его корабль стоял где-то в другой бухте. Но Таня хорошо знала голос Гвоздева, как знала голоса почти всех своих абонентов. Гвоздев среди них был самым назойливым и сердитым. Если другие командиры умели терпеливо ждать, пока начальство освободится, то Гвоздев ждать не хотел, он требовал, чтобы его соединяли немедленно. Иначе он кричал:
- Сколько же можно? Я третий раз звоню! Слушайте, барышня…
И это «барышня» звучало как ругательство.
Даже неоновый глазок на панели коммутатора, когда звонил Гвоздев, мигал как-то торопливо и нервно.
Сам Гвоздев представлялся Тане человеком мрачным и злым. Она была уверена, что у Гвоздева бульдожье лицо с маленькими колючими глазками и квадратными челюстями- точь-в-точь такое, какими бывают лица бандитов в кинофильмах.
Но однажды она вдруг услышала за своей спиной:
- А, Минуточка! Я вас сразу узнал по голосу.
Она тоже узнала его по голосу. Но это был и его и не его голос: сейчас он звучал мягко и весело.
Таня осторожно обернулась и увидела в полуоткрытой двери высокого и стройного капитан-лейтенанта. У него было сухощавое, с правильными чертами лицо: прямой - «римский» - нос, красиво очерченные губы, густые темные брови и поразительно чистые светло-голубые глаза. Они смотрели на Таню с недоверчивым удивлением.
- Так это вы и есть?-Он шире распахнул дверь.- Здравствуйте. Вот не ожидал…
Наверное, он тоже представлял ее другой.
- А вы - Гвоздев,-уверенно сказала Таня.
- Точно! - Он все еще рассматривал ее удивленно, но в этом удивлении уже не было недоверия, а проскальзывало что-то радостное. Потом он серьезно сказал: - Вот что, Минуточка. Вы когда сменитесь? В шестнадцать? Тогда мы сегодня пойдем в кино. Решено?
- Хорошо, - согласилась Таня неожиданно для самой себя. Потом вдруг опомнилась, хотела что-то сказать, но Гвоздев уже ушел. И это ее почему-то особенно обидело.
«Сколько в нем самодовольства! - думала Таня.- Ведь он, собственно, и моего согласия спросил только ради формальности. Он, видимо, уверен в своей неотразимости. А я, дурочка, согласилась. Ну уж дудки! В кино я с ним не пойду!»
Но она пошла. Гвоздев встретил ее у штаба. Стоял у крыльца и нетерпеливо постукивал по колену свернутой в трубочку газетой. Должно быть, ему было неловко стоять вот так, на виду у всего штаба.
Таня тоже испытывала большую неловкость. Она вот уже четыре месяца работала в бригаде, но еще ни разу ни с кем из мужчин никуда не ходила, хотя от всевозможных приглашений едва успевала отбиваться. За ней в бригаде прочно утвердилась репутация недотроги, и многие из ее поклонников теперь настойчиво атаковали Настю Шершневу - девушку некрасивую, но зато менее строгую.
А может быть, Тане неловко было еще и оттого, что она и сама не знала, почему идет с Гвоздевым. Ей и хотелось и не хотелось идти. Наверное, в нем было что-то такое, что заставляло просто повиноваться ему.
Гвоздев был тщательно выбрит. Воротничок рубашки девственно чист. Вряд ли Гвоздев успел съездить на свой корабль. Скорее всего, он одолжил воротничок у кого-то из своих приятелей. Воротничок был великоват и оттого морщился, то и дело выскальзывал из-под лацкана тужурки, и Гвоздев сердито запихивал ее обратно. «А ведь это он, наверное, для меня сделал!»-самодовольно отметила про себя Таня. И ее ужасно умилял этот непокорный воротничок.
Смотрели «Карнавальную ночь». Гвоздев смеялся звонко и заразительно. До отказа набитый людьми дощатый сарай, наспех приспособленный под зрительный зал, содрогался от взрывов хохота.
А Таня потихоньку плакала. Она вспомнила Москву, выпускной бал, веселую толкотню станций метрополитена, и ей стало жаль себя. Зачем она приехала в этот суровый заполярный край? Ведь все равно ома не стала строителем. Не стала потому, что бригадир сразу же сказал ей: «Не сдюжишь ты, девушка. Здоровье твое, видать, хрупкое и еще больше его надрывать никакого резону нет. Найдем тебе что-нибудь полегче». И ее послали на курсы телефонисток, а потом сюда, в эту еще необжитую бухту, которая почему-то называется «губой». Все это ей казалось сейчас нелепым и жестоким. Телефонисткой она могла бы работать и в Москве.
Гвоздев вдруг спросил:
- Что с вами?
- Ничего. Просто так.
Он близко нагнулся к ней и, положив ей на плечо руку, сказал:
- Не надо.
Больше он не смеялся.
Когда зажгли свет, Таня сказала:
- Вот видите, я вам только настроение испортила.
Гвоздев хотел что-то ответить, но в это время к ним