«Что же они там! Почему отец не идет на помощь? Что случилось? Вода прибывает. Уже залиты носовой трюм, машинное отделение и половина кают».
Славка с тоской вспомнил надежный «Посейдон». Теперь он отдал бы все, лишь бы оказаться среди своих матросов: возле неунывающего Боболова и злого насмешника Смураги, увидеть монументального, как памятник, Веригина, застенчивого Шебалкина или сонного Курилова...
В каюте капитана на крохотном диванчике, упираясь погами в переборку, лежала Анна Сергеевна. Ее знобило. Простудилась она еще на берегу, крепилась, глотала лекарства, но теперь вот, в самый неподходящий момент, организм сдал.
Когда Анна Сергеевна устало прикрывала глаза, тотчас откуда-то выплывал подмосковный лес, яркий солнечный день, и они с Алексеем идут по тропинке к березовой роще. Сквозь деревья виднеется ресторан, в котором они только что были, и графский дворец, куда они идут. И она, как девчонка, обмирает оттого, что Алексей твердо держит в руке ее холодные от волнения пальцы. Шум в вершинах деревьев все нарастает и нарастает, удары приближающейся грозы становятся все сильнее и сильнее, раскаты грома гулко давят землю...
Анна Сергеевна открывает глаза, возвращаясь из забытья. Измученная, она задремала и теперь не сразу понимает, почему вокруг тьма и что это так страшно грохочет рядом. Прислушиваясь к шторму, она беззащитно сжимается в комочек и, чувствуя, как все сильнее ее знобит, с тоской вспоминает то раннее лето, теперь такое непостижимо далекое. Два года назад, после длительного и тяжелого рейса в северных широтах, она получила отпуск и поехала в Крым. Поехала, втайне радуясь, что в том же санатории будет и капитан. В поезде они встретились. И пока сидели в вагоне-ресторане, а мимо окон проносились кипенно-белые цветущие яблоневые сады, из которых красными пятнами резко выступали черепичные крыши домов, она рассказывала про Подмосковье. И так расхваливала родные места, что капитан усмехнулся с легкой иронией и сказал: «Хоть бы глазком взглянуть, что это за рай такой». — «Могу показать», — ответила она, холодея от мысли, что вот сейчас, может быть, решается ее судьба.
С Белорусского вокзала, вместо того чтобы ехать на Курский и пересаживаться в поезд, идущий на юг, они в такси поехали в Архангельское к ее матери.
Удары волн пушечной канонадой прогремели вдоль борта и вернули ее из тех счастливых дней в темную холодную каюту. Но она заставила себя отрешиться от этой каюты, от этих ударов и мысленно снова ушла туда, в теплое лето...
В первый же день их застал в лесу веселый июньский ливень. И они побежали. И хотя она с детства знала все тропинки и дорожки вокруг дворца и в лесных графских угодьях, они все же заблудились. Где-то рядом, за деревьями гудели автобусы, там проходило шоссе, но они никак не могли выбиться на дорогу и бежали под проливным дождем по высокой траве, по каким-то лопухам, напоролись на заросли малинника. Модная длинная юбка мешала ей, цеплялась за кустарники, холодно прилипала к коленям. Они остановились под густой елью, и она призналась, что не знает, куда идти. «Если бы вы были у меня штурманом, в следующий рейс я бы вас не взял», — улыбнулся Чигринов и, сняв с себя форменную куртку, накинул ей на плечи, а сам остался в тонкой белой рубашке. Она испугалась, что он простудится, и просила его тоже прикрыться курткой, ее хватит на двоих. Под курткой он стал целовать ее мокрые щеки, мокрые ресницы...
Вместо одного дня они провели у ее матери пол-отпуска. Она была счастлива, а мать все вздыхала, спрашивающе глядела на дочь, а когда выспросила все о нем, с горьким сожалением сказала: «Что ж, не смогла найти неженатого-то?» — «Не искала», — счастливо ответила она. «Ну, дай-то бог! — вздохнула мать. — Я тебе, конечно, не указ. Только гляди, дочка, как бы его обратно к детям не потянуло — родная кровь. Тогда как?..»
В каюту вошел Славка. Луч фонарика пошарил по переборкам, высветил африканские страшилища, метнулся в сторону и остановился на ее лице.
— Вода больше не прибывает, — ответил Славка на ее спрашивающий взгляд.
Анна Сергеевна сделала вид, что поверила, и сказала:
— И море вроде потише стало.
Славка прислушался, что творилось за бортом, и понял, что она тоже хочет успокоить его. Хотя ветер вроде бы действительно стал слабее.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он.
— Спасибо, ничего. Трясет только. — И, стараясь скрыть тревогу в голосе, спросила: — Почему они не идут? Потеряли нас?
Она сказала то, о чем все время думал и он.
— У них локаторы. Потерять они не могут.
— Да, да, — согласилась она. — Он должен нас найти.
Славке стало неприятно, что она упомянула отца.
В каюте наступило неловкое молчание.
— Есть хотите? — спросил в темноте Славка. Он выключил фонарик, берег батарейки.
Есть она не хотела.
— Вот... я принес, — неуверенно сказал Славка. — Согреетесь. Давайте налью. Я кружку принес. В столовой взял.
— Налей, — согласилась она.
В темноте послышался стук горлышка бутылки о кружку.
Она выпила, обожгла горло, на миг задохнулась. «Ром, кажется, — подумала она. — Конечно, капитан Щербань должен пить гавайский ром и курить кубинские сигары».
Анна Сергеевна почувствовала, как тепло, разлившееся по телу, расходится по рукам и ногам; Стало действительно теплее.
— Хлеб вот здесь, с маслом, — сказал Славка. — И мясо. Холодное, правда.
— Нет, Слава, не хочу.
У Анны Сергеевны потеплело на сердце от Славкиных эабот. Хороший мальчик! Ершист, грубоват, но это от застенчивости.
Впервые она позавидовала Надежде Васильевне. Сама она никогда не имела детей и только сейчас по-настоящему поняла, как это плохо. Анна Сергеевна редко думала о Надежде Васильевне. Но сейчас она думала о том, как тяжело матери там, на берегу. Она должна знать, что случилось с сыном, капитан обязан докладывать на берег обо всем.
— А я поем, — сказал Славка.
— Поешь, конечно, поешь. Может, и выпьешь? Согреешься.
— Нет, не хочу.
— Ну и правильпо, — одобрила она и прикурила мятую отсыревшую сигарету.
В каюте приятно запахло дымом.
Славка услышал, как она закашлялась.
— Там постель, — сказал он. — Одеяла есть. Давайте я вас накрою.
— Накрой, — согласилась она.
Славка на ощупь прошел в спальню капитана, принес одеяло.
— Зачем вам здесь лежать? Идите туда, там удобнее.
— Нет, — отказалась Анна Сергеевна. — Я лучше тут.
Славка накрыл ее одеялом.
— Еще одно одеяло есть, — сказал он.
— Ты сам накройся. Замерз, наверное?
— Есть немного, — сознался Славка.
***
Повиснув на подкильном конце, Грибанов пилил и пилил стальной трос. Главное сейчас — одолеть этот проклятый трос. Григорий Семенович тяжело дышал. Левая рука, которой он держался за канат, онемела. Канат постоянно дергало — «Посейдон» то подскакивал на волне, то ухал вниз.
— Петя, дай-ка воздуху побольше.
Шебалкин повернул вентиль баллона со сжатым воздухом и увеличил подачу. В шлеме загудело. Воздушная струя ударила в щиток и, обтекая лицо, приятно холодила щеки. Григорий Семенович, на минуту прекратив пилить, жадно хватал ртом пресный, пахнущий резиной воздух. Невыносимо болело сердце. Сейчас бы валидол под язык и полежать на диванчике.
Григорий Семенович нашарил трос, определил, что несколько прядей уже перепилено — проволочные каболки остро топорщились. Еще немного, и можно рвать лебедкой.
«Ну, начнем...» И снова, держа одеревеневшими пальцами пилку и чувствуя, как вода проникает в слабую манжету водолазной рубахи и что свитер уже мокрый до плеча, Григорий Семенович начал пилить. Каждое движение рукой болью отдавалось в груди. «Успеть бы...» — мелькнула мысль.
Дело все же двигалось. Ощупав подпиленный трос, Григорий Семенович сказал:
— Петя, приготовьте крюк.
— Крюк готов, Григорий Семенович, — отозвался Шебалкин.
— Добро. Как там у вас?
— Утихло слегка.
— Утихло — значит, ударит, — пробормотал Грибанов.
— Что вы сказали? — переспросил Шебалкин.
— Спускай... крюк, — с трудом ответил Григорий Семенович. От острой боли потемнело в глазах, заломило левую руку.
«Ничего, ничего, — подбадривал себя старый водолаз. — Это потому, что приходится держаться. Вот и затекла. Надо было беседку сделать, сидел бы как король на именинах, пилил бы обеими руками. Ладно, шут с ней, с болью. Поболит-поболит, да перестанет. Не впервой». Но боль не отпускала. «Успеть бы...» — опять подумал Григорий Семенович и потянул за выброску, на которой должны были спустить крюк с тросом от лебедки.
Он ощупал надпиленный трос, подцепил его крюком и приказал:
— Вира!
Трос натянулся.
По подкильному концу Григорий Семенович перебрался на безопасное расстояние и ждал, когда лопнет надпиленный трос. Боль в груди усиливалась, тяжело спускалась вниз по руке, и рука немела, становилась чужой.
— Воздуху дай, Петя.
— Даю.
Шебалкин увеличил подачу воздуха. Григорий Семенович жадно задышал. Он чувствовал, как деревенеют щеки и мертвеют губы, чужой становилась вся левая половина тела. «Ничего, ничего, — успокаивал он себя. — Осталось немного. В аптечке есть нитроглицерин».
Трос лопнул. Это Григорий Семенович понял по чокающему звуку разрыва и глухому удару крюка по корпусу судна. «Ну, теперь дело пойдет!» Он стал перебираться по ходовому концу к винту. Каждое движение отдавалось в груди, в спине, но он, стиснув зубы, зацепил крюк за трал.
С каждым рывком все больше оголялись лопасти винта. Раздергать трал на ступице винта, а там крутнуть машиной — и остатки разлохмаченного трала соскочат сами.
— Петя, ты про воздух не забывай. Там у тебя давление в баллонах падает.
— Нет, Григорий Семенович, — удивленно ответил Шебалкин. — Давление нормальное. Я не забываю.
Григорий Семенович понимал — воздуху не хватает потому, что начинается приступ. Он всегда так начинается, удушьем. «Успеть бы».
— Открой-ка на полный, а то у меня тут как в тропиках.