— Здравствуйте, Артем. Вам что, поесть приготовить?
— Да мы сами управимся, Вера, не беспокойся. Спи спокойно, — ответил Твердохлебов.
…Они соорудили нехитрую закуску — котлеты, нарезанные помидоры и лук, хлеб, кружочки копченой колбасы, свежие огурцы — и уже откупорили вторую бутылку.
— Ну, хорошо, а Степанкова за что взяли? Всю Гражданскую прошел, два Боевых Красного Знамени, в Первой Конной корпусом командовал, на Халхин-Голе был… его за что? Какой он враг народа? — тяжелым голосом спрашивал Артем Рубанов и дымил папиросой, сверля взглядом Твердохлебова.
— Органы знают, кто он оказался на самом деле и за что его взяли, — ответил Твердохлебов.
— А ты? Ты не знаешь? Мы же дружили с ним, Василий! Водку вместе пили! И что, мы не знали, кто он был?
— Выходит, не знали, Артем… — развел руками Твердохлебов. — Ладно, не знали. А комкора Шелеста взяли, это что? Тоже враг народа? Он же Царицын вместе с товарищем Сталиным оборонял… — напирал Рубанов. — А Лизачева взяли — тоже враг народа? Комдив каких поискать! Для него советская власть дороже жизни была! Тоже враг народа? — Рубанов ударил кулаком по столу.
— Выходит, враг был… — опустил голову Твердохлебов. — Ты пойми, Артем, не могут органы так грубо ошибаться! Ведь заговор был? Был! Тухачевский, Корк, Эйдеман, Егоров — уж как высоко сидели! И заговор против товарища Сталина плели! Тоже не веришь?
— Не верю, — резко ответил Рубанов, налил в стакан только себе, махом выпил и повторил: — Не верю!
— Ну, не знаю, не знаю… — пробормотал Твердохлебов.
— Хорошо, Василий. — Рубанов погасил в пепельнице окурок и тут же закурил новую папиросу. — А вот завтра меня возьмут и скажут тебе — враг народа, ты поверишь?
— Кончай ты, Артем, что ты, в самом деле… — поморщился Твердохлебов, но Рубанов перебил, требовательно глядя на него:
— Нет, ты все-таки ответь мне, старому другу: поверишь?
— Нет, — глухо ответил Твердохлебов. — Не поверю.
— А вот теперь я тебе не верю, — выдохнул дым Рубанов. — Как миленький поверишь. Через не могу. И знаешь, почему?
— Интересно, — нахмурился Твердохлебов.
— Потому что сделали из нас… бессловесных болванов!
— Ну, ты кончай, Артем! — уже с возмущением произнес Твердохлебов.
— Боишься? — усмехнулся Рубанов. — Вот-вот, Василий, мы уже сами себя боимся… Вот что страшно, как ты этого не понимаешь?
— Ты меня извини, Артем, но ты сейчас рассуждаешь, как враг, — тяжело выговорил Твердохлебов.
— Что и требовалось доказать, — кивнул Рубанов.
— Что ты хочешь доказать, что?! — взорвался Твердохлебов. — Мы живем в окружении врагов! Товарищ Сталин это хорошо понимает! Он разгромил оппозицию в партии! Чего они хотели? Свергнуть советскую власть! Реставрировать капитализм! Если в партии были такие враги, то они и в армии есть! Ты думаешь, иностранные разведки сложа руки сидят? Их щупальцы везде! Да это каждый ребенок понимает! Даже странно, Артем, что мне приходится это объяснять тебе!
— Действительно странно, — усмехнулся Рубанов.
— И хватит об этом! А то черт знает до чего договоримся.
— Намек понял. Бывай, Василий. — Рубанов плеснул себе в стакан, выпил, резко поднялся и загрохотал сапогами из кухни.
Василий услышал, как громко хлопнула входная дверь.
А ночью Вера прижалась к нему всем телом, проговорила со страхом:
— Боюсь, Вася… все время боюсь… А вдруг тебя тоже так вот — придут и заберут?
— Не бойся, Вера, — глядя в потолок и поглаживая жену по плечам и голове, ответил Твердохлебов. — Со мной такого быть не может…
Твердохлебов облизнул потрескавшиеся окровавленные губы, повернулся неловко и сморщился от боли. Закашлялся, выплюнул кровавый сгусток на пол и вновь откинулся на спину, тяжело, с хрипом дыша. Вдруг рывком поднялся, сел на топчане и, глядя в стену, громко сказал:
— Все. Больше не могу. Надо кончать это дело.
Он стащил с себя гимнастерку, потом снял нижнюю рубаху, всю в кровавых пятнах, оторвал оба рукава. Потом разодрал вдоль шва рубаху и связал полосы с рукавами.
Превозмогая боль, он взгромоздился на топчан и, приподнявшись на цыпочки, привязал конец самодельной веревки к прутьям решетки. Повернулся спиной к окну, прошептал:
— Прощай, Вера… не ругай меня…
В коридоре солдат позванивал связкой ключей. Проходя мимо камеры Твердохлебова, солдат словно почувствовал что-то. Он отодвинул резиновый кружок, закрывавший дверной глазок, и посмотрел внутрь. Отшатнулся, стал лихорадочно перебирать ключи, отыскивая нужный. Наконец нашел, щелкнул замком и рванул дверь на себя.
Загораживая своим телом окно, висел, подогнув ноги, Твердохлебов.
Солдат бросился к нему, вскочил на топчан, обхватил Твердохлебова за бедра и, обернувшись к двери, закричал что было мочи:
— Сюда-а-а! Помогите-е-е!!
Глава девятая
В блиндаже было темно, лишь на столе дрожал маленький огонек, выглядывавший из снарядной гильзы. В темноте раздавалась негромкая мелодия, которую выводила гармошка.
— Эх, жаль, Павла Никитича убили, — послышался голос Лехи Стиры. — Щас бы рассказал какую-нибудь книжку… Сколько человек за свою жизнь книжек прочитал — это ж рехнуться можно! Главное, все ведь помнил! Бывают же люди!
Вошел солдат с охапкой дров, с грохотом уронил их на землю рядом с печкой-буржуйкой. Став на колени, положил щепу в печку, зашуршал спичками, разжигая огонь.
— Дождь идет? — спросил кто-то солдата.
— Да сыплет, будь он проклят, — ответил тот. — Второй день как зарядил без передыху…
— Хорошо, блиндажи не протекают.
— Немцы строили — обстоятельно сделано. Не то что мы — тяп-ляп.
— У нового комбата в блиндаже даже полы настланы — доски сосновые.
— Как там наш старый комбат поживает? — вздохнул в темноте кто-то.
— Поди, уже расстреляли, — отозвался другой голос.
Человек зажег спичку, и огонек осветил лицо Чудилина. Он прикурил, выдохнул дым, сказал:
— У нас это дело недолгое.
— Да типун вам на язык с лошадиную голову! — зло ответил Балясин. — Ну за что его, а? За что?
— В НКВД найдут, за что, — ответил Чудилин. — Раз к ним попал, значит, виноватый.
— Слушать вас — тоска смертная! — Леха Стира поднялся, пошел из блиндажа, спотыкаясь в темноте о чьи-то ноги.
Он вылез в окоп, поежился от мозглявой сырости и холода. Сыпал мелкий мглистый дождик. По ходу сообщения шел солдат.
— Ротного Глымова не видал? — спросил его Стира.
— Не… не видел. — Солдат прошел мимо.
Стира, не спеша, двинулся по ходу сообщения, цепляясь плечами за земляные стенки. Дождь полил сильнее, и Леха поднял воротник шинели, нахлобучил поглубже фуражку с треснувшим козырьком. Справа он увидел другой ход, узкий, с осыпавшимися стенками, заросший бурьяном. Видно, им давно не пользовались. Стира, влекомый любопытством, свернул вправо. Ход вел к холмистому полю, по направлению к немецкой линии обороны, потом начал вилять то вправо, то влево и вдруг кончился. Перед Стирой открылась круглая яма-укрытие. На дне блестело несколько танковых траков. Стира огляделся — от этой круглой ямы ход сообщения вновь, петляя, уходил в сторону немецкой линии обороны. Леха прошел десятка два метров, потом плюнул и повернул обратно. Вышел снова к яме. И вдруг на противоположной ее стороне увидел полузасыпанную железную дверь.
Стира полой шинели счистил с двери сырую землю и обнаружил щеколду и замок.
— Интересное дело… — пробормотал Стира и, не долго думая, шарахнул по запору прикладом автомата.
Дужка замка лопнула, замок упал в земляную жижу. Стира с силой рванул дверь на себя, но она подалась на удивление легко. Он протиснулся внутрь.
На него пахнуло холодом и сыростью. Он понял, что попал в какое-то помещение вроде блиндажа, но ничего не было видно — глаза упирались в кромешную тьму. Стира зажег спичку, посветил и увидел сбоку, прямо у входа, железный щиток и рубильник. Стира потянул рубильник вниз, и пространство осветилось слабым желтым светом трех электрических плафонов. Стира проследил за проводами от щитка с рубильником и увидел, что они тянутся вниз, потом по земле — у стены стояли шесть здоровенных танковых аккумуляторов, соединенных между собой.
— Фью-ить! — присвистнул Стира, оглядываясь.
Это был склад. Деревянные ящики были сложены штабелями по шесть штук — один на один. Некоторые ящики разбились, и Стира увидел такое, от чего у него перехватило дыхание, — на дощатом полу валялись банки тушенки, сгущенного молока и еще какие-то непонятные консервы.
— Чудны дела твои, Господи… — выдохнул Стира и прошел вперед. Поднял одну банку, вскрыл ножом, прямо пальцами стал цеплять куски тушенки, мыча от удовольствия.
Покончив с банкой, Стира вытер жирные пальцы о полу шинели и пошел вдоль сложенных ящиков. И увидел другой большой штабель — это были ящики с бутылками.
— Ой, мать честная… — Он кинулся к ящикам, вынул одну бутылку с яркой темно-коричневой этикеткой. Прочитал вслух: — Ро-о-ом… твою мать… это все ром, что ли?
Он стал осматривать ящики — кроме рома нашел коробки с коньяком, водкой и каким-то светлым вином. Одним ударом о ящик Стира ловко отколол горлышко у бутылки с ромом и сделал несколько жадных глотков. Порезал об острые края горлышка губы, кровь вместе с ромом потекла по подбородку, но Лехе было на это наплевать, он пил и пил. Потом вскрыл еще одну банку тушенки, уселся на ящик и принялся обстоятельно закусывать, время от времени прикладываясь к бутылке с ромом. Глаза его шарили по блиндажу в поисках новых сюрпризов и остановились на пирамиде небольших пакетов из непромокаемой крафт-бумаги. Стира надорвал один из пакетов, вытащил пачку галет.
Теперь он зачерпывал тушенку из банки галетой и отправлял целиком в рот, продолжая стонать от удовольствия. Потом закурил и проговорил, обращаясь к самому себе, потому что больше обращаться было не к кому:
— Это ж какой фарт привалил, боже ты мой, это ж как в сказке… тут же всю войну прожить можно припеваючи… — Он снова обвел взглядом сумрачные своды блиндажа, штабеля ящиков.