— Ты выпил, что ли? — потянув носом, спросил Твердохлебов.
— Ну, выпил. Расстреливать будешь? — повеселел Глымов. — Давай! Эх, мать моя Расея! Мало наказывать не любят, чуть чего — расстрел! Пол-России постреляли, пересажали, остальных — немец добьет! Кто останется, а Василь Степаныч?
— Ну тебя, Антип Петрович, к чертям собачьим, — сплюнул Твердохлебов и, поднявшись, пошел в темноту.
— Э-эх, начальники, — вслед ему проговорил Глымов, — всем делам печальники…
К комбату Головачеву подошел сержант-особист, козырнул:
— Товарищ комбат…
— Гражданин… — поправил его Головачев.
— Ну да, гражданин. Проводную связь наладили.
— Это хорошо. Будем связываться. Пошли!
…Савелия положили в ту самую маленькую комнатку, где раньше лежал представленный к Герою Советского Союза танкист. Он тихо стонал во сне. Медсестра Света сидела у кровати, время от времени промокала марлей мокрый от пота лоб, каждый раз ужасаясь виду Савелия — загипсованные ноги раскинуты в стороны, наглухо забинтованы грудь и левая рука, светится восковой бледностью мертвенно-белое лицо. Савелий больше походил на большую белую куклу, чем на живого человека.
— Пи-и-ить… — прошептал Савелий.
Света схватила со столика белый фаянсовый чайник, осторожно приподняла голову Савелия и стала по каплям лить воду в полуоткрытый рот. Потом поставила чайник обратно, села на стул и замерла.
В комнату заглянула Галя, спросила громким шепотом:
— Ты всю ночь с ним сидеть будешь?
— Иди, иди, — шепотом ответила Света, — я еще посижу.
— Ну ты, ей-богу, чокнутая, Светка. Завтра знаешь, сколько работы? И так три ночи не спали.
— Иди, Галь, иди… я посижу…
Дверь беззвучно закрылась. Савелий вдруг перестал стонать, открыл глаза и спросил сиплым, чужим голосом:
— Я… живой?
— Савва! — встрепенулась Света, наклонилась над ним. — Саввушка… живой, конечно. Мы не дадим тебе помереть. Мы же договорились еще раз встретиться…
— Вот и встретились, — снова просипел Савелий.
— Ничего, ничего, тебя ранили немножко, будешь выздоравливать. Главврач сказал, что ты живучий. — Она осторожно поцеловала его в мокрый от пота лоб и села на стул, сложив руки на коленях и не сводя с него лучистых, любящих глаз.
— В батальон не вернулся, — сказал Савелий. — Наверное, уже дезертиром объявили.
— Да наплевать тебе на них! Ты тяжело раненный! — яростно ответила Света.
— Да… повезло… — слабо улыбнулся Савелий. — Сколько сейчас?
— Четверть пятого… Скоро утро… Попить не хочешь?
— Хочу…
Света осторожно поднесла чайник к губам Савелия, и тот стал жадно пить.
— А этот майор выздоровел? Выписался? — спросил Савелий, напившись.
— Какой майор? — переспросила Света.
— Ну, танкист… которого к Герою Советского Союза представили.
— Умер… Ты на его кровати лежишь, — ответила Света.
— Героя хоть успел получить? — спросил Савелий.
— Да. Через два дня умер после того, как стал Героем, — ответила Света.
— Стал? — слабо улыбнулся Савелий. — Он им был…
— Был, конечно, — поспешно поправилась Света и добавила: — Он вообще был очень хороший дядечка. Весь персонал госпиталя плакал, когда он умер…
Савелий с трудом проглотил ком в горле, поморщился от боли:
— По мне плакать никто не будет.
— Типун тебе на язык! Зачем так говоришь? Маму пожалей. Ты один у нее?
— Еще двое старших братьев имеются.
— Тоже на фронте?
— Где им еще быть-то? Ладно, Свет, иди, я один полежу. Отдохни хоть немного.
— Да я не устала…
— Иди, говорю, — поморщился Савелий, — я хочу один побыть.
— Ладно, я немножечко посплю и сразу вернусь. — Света встала, наклонилась над Савелием и тихонько поцеловала его в губы.
Она вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь, и Савелий остался один. В ночной тишине было слышно, как работает генератор, светил ночничок на столике рядом с кроватью.
Савелий беззвучно заплакан — слезы скатывались на щеки из широко раскрытых глаз…
Потом он заснул и увидел живого шофера Толика. Тот возмущенно смотрел на Савелия и кричал:
— У меня в штабе дивизии знаешь, какая красотуля есть? Старлей! Шифровальщица! Только посмотришь на нее — сразу кончаешь!
Штрафники готовились к бою, а боя не было. Под утро ударила артиллерия немцев. Первые снаряды разорвались далеко за тем местом, где находился склад, совсем близко от позиций штрафного батальона. Но следующий залп был точным — рвануло над тем местом, где под землей был склад.
— Ну, все, — пробормотал Леха Стира. — Щас нас с землей мешать будут.
Шквал огня обрушился на штрафников. Тяжелые снаряды пробили своды подвала, вместе с землей летели куски бетона, обломки бревен, консервные банки.
Окопы были неглубокие, и если снаряд взрывался неподалеку, то осколки разили прятавшихся на дне солдат. А снаряды рвались беспрестанно. Оглохшие от грохота штрафники втискивались в землю — больше укрыться было негде.
Твердохлебов подполз к Головачеву, прокричат:
— Уходить надо! По-быстрому! Все здесь поляжем!
— А склад? — в ответ прокричал Головачев.
— Нету больше склада — посмотри!
Головачев оглянулся — снаряд за снарядом ложился в котловину, где был склад, и огромная впадина все расширялась. Рядом рванул взрыв, и Твердохлебов, и Головачев вжались в землю, обняв друг друга. Сверху на спины сыпались щепки, клочья бумажных пакетов, комья земли.
— Без приказа не могу! — закричал Головачев и, поднявшись, побежал по окопу, натыкаясь на лежавших солдат.
В углублении рядом с пулеметным гнездом стоял ящик телефонной проводной связи.
— Работает?! — крикнул, подбегая, Головачев.
— Пока фурычит! — ответил телефонист.
Головачев схватил телефонную трубку, покрутил ручку.
— Алло! Первый! Алло! Первый! Первый!
— Первый на проводе!
— Комбат Головачев говорит! Противник открыл артиллерийский огонь! Да, крушат нас снарядами! — кричал в трубку Головачев. — Склад почти уничтожен! Да, огонь страшенный! Прошу разрешения отходить на позиции! Или нас всех здесь уничтожат!
— Почему они открыли артиллерийский огонь?! Как они узнали, что вы там!?
— При захвате склада наткнулись на немцев. Двое или трое ушли! Майор Харченко убит!
— Харченко убит?
— Да! Прошу разрешения уходить!
— Склад?! Что со складом?! — хладнокровно и спокойно спрашивали на том конце провода.
— Склада больше нет! — срывая голос, закричал Головачев. — Снаряды разбили его вдрызг! Вы слышите?!
Загрохотали новые взрывы. Несколько снарядов легло в окоп — пулеметного гнезда больше не было. Пулеметчики медленно сползли в огромную воронку. Телефонист лежал на спине у ног Головачева и пустыми глазами смотрел в утреннее небо.
— Склада больше нет! — снова закричал в трубку комбат Головачев. — Он уничтожен снарядами.
— Отходите! — сказали в трубке, и связь пропала.
— Отходи-и-им! — протяжно закричал Головачев, побежав по окопу. — Отходи-и-им!
Снова загремели взрывы, белыми искрами замелькали в воздухе выброшенные взрывной волной банки с тушенкой, фасолью и сосисками…
— Что с ранеными делать, комбат?! — кричал Балясин. — Много раненых!
— На себе понесем! На шинелях тащите! На горбу! На карачках! — почти в истерике орал в ответ Головачев.
А в утреннем небе вновь прогудели снаряды, и новая серия взрывов сотрясла землю…
Генерал Лыков положил трубку, сказал удрученно:
— Харченко убит.
— Ох, черт возьми, — выдохнул начальник штаба Телятников. — Как это случилось?
— При захвате склада, видно, наткнулись на немцев. Наверное, бой завязался. Ну и…
— А что это за канонада?
— Новый комбат штрафников Головачев сказал, что немцы артиллерией уничтожают склады. Не было печали, так черти накачали… — Лыков закурил папиросу. — А я уже в штаб армии доложил, расхвастался, как студент.
— Потери большие у них?
— Вернутся — доложат. Чего Харченко, дуралей, сам туда полез?
— Кому отличиться не хочется? — усмехнулся Телятников. — А тут такое верное дело. Да еще продовольствие — и орден схлопотать можно.
— Вот и схлопотал смертушку… за немецкие сосиски. Да еще меня в особый отдел фронта тягать будут…
Штрафники отступали по ходам сообщения, и взрывы снарядов накрывали их. Идти приходилось гуськом, затылок в затылок, да еще тащить на шинелях и просто на горбу раненых. Они и хотели бы бежать, а приходилось плестись, с трудом передвигая ноги. Многие выбирались из окопов и теперь уже действительно бежали, но осколки снарядов догоняли их, и они падали на бегу, пытались ползти, превозмогая боль, заливаясь кровью. А снаряды все выли и выли в воздухе, грохотали взрывы, и черными смерчами тяжко вздымалась к небу земля…
Комбат Головачев семенил, согнувшись в три погибели, нес раненого солдата-особиста, худого паренька лет двадцати. Сбоку, метрах в десяти от окопа, ударил снаряд, тонко засвистели осколки, и один угодил Головачеву в грудь. Комбат захрипел, упал лицом в землю. Он еще жил, и в предсмертном сознании вспыхнули и покатились, как с неба звезды, далекие воспоминания…
…Праздничный стол был накрыт. Сверкали чистотой тарелки, громоздились блюда с салатом и винегретом, холодцом, свиными ножками, тонко нарезанной колбасой, сыром. Частокол водочных бутылок, перемежался с вином и шампанским. Гости еще не пришли, и Головачев сидел, развалившись, на диване, в парадной гимнастерке с тремя рубиновыми шпалами в петлицах, двумя орденами Боевого Красного Знамени, двумя Красной Звезды и медалями. Двенадцатилетний сын Мишка сидел у него на коленях, ощупывал, рассматривал ордена и медали, тыкал пальцем и спрашивал:
— А это Боевое Знамя за что?
— За Халхин-Гол.
— А этот?
— За Испанию.
— А этот?
— Про озеро Хасан слышал?
— Это когда с японцами?
— Точно, Мишка, с японцами! — улыбнулся Головачев.
— А почему у тебя ордена Ленина нету?