Лопухина-старшая первой взяла себя в руки и строго кашлянула:
— Лизонька, нельзя так открыто выражать чувства. Это просто неприлично, и твой покойный отец подобное бы не одобрил.
— Но, мама! Его ведь могут убить!
— И Николая Михайловича… э-э-э… в смысле… отца Николая… Доченька, на войне любого могут убить!
— Его не могут! — крикнула Лиза со слезами в голосе.
И в глубине души Дарья Алексеевна была согласна с ней. Господь не допустит гибели Федора Толстого и… и остальных, потому что это будет просто несправедливо и нечестно! Такая любовь должна быть вознаграждена! И вознаграждения достойна не только Лизонька, но и… Нет, грешные мысли стоит оставить на потом, сначала устроить бы судьбу дочери.
А Федор Иванович является в высшей степени достойной партией. Дело даже не в знатности и древности рода — в нынешние времена, как при Петре Алексеевиче, они не играют никакой роли. Тут другое! Толстой в Красной гвардии. И этим все сказано!
— Что сказано, матушка? — переспросила Лизавета Михайловна. — О чем ты говоришь?
— Я молчу.
— Очень громко молчишь.
Дарья Алексеевна, раздосадованная на то, что ненароком произнесла вслух потаенные мысли, не ответила. К чему слова, если и так все понятно? Дочку замуж, а самой… Так, а приданое? Деньгами как-то неблагородно, деревни с крепостными взяты в казну еще весной… Надо бы с графом Кулибиным посоветоваться — приближенный к императорской особе механик дурного не подскажет. А если… ну да, если войти в долю с Иваном Петровичем на каком-нибудь оружейном заводе? Вполне пристойный подарок молодоженам. Это вам не плебейские суконные мануфактуры, наподобие тех, в которые вложены средства у Вяземских. То-то Зинаида Петровна сразу перестанет нос задирать.
В размышлениях Лопухина-старшая не сразу расслышала возглас дочери:
— Матушка, да там же сам государь Павел Петрович! Ты только посмотри!
— Где? — Дарья Алексеевна встрепенулась и вгляделась внимательнее. — Господи помилуй!
Из дверей соседнего дома действительно появился император. Нетвердо стоящий на ногах, поддерживаемый с двух сторон Александром Андреевичем Тучковым и неизвестным егерем, он сжимал в руке обломок шпаги и улыбался. Вот повернул голову к Федору Толстому и что-то сказал. Тот вытянулся во фрунт и показал на Ивана Лопухина. Все трое одновременно рассмеялись.
— Матушка! — взвизгнула Лизавета Михайловна. — Мне государь рукой помахал! Два раза!
— Значит, нужно поставить на стол два новых прибора. Ужин, надеюсь, не остыл?
— Но там же еще простой солдат?!
Дарья Алексеевна укоризненно посмотрела на дочь:
— У Павла Петровича, дорогая моя, нет простых солдат. И распорядись же, наконец, насчет приборов!
«Собственноручное письмо графа П. Завадовскаго графу А. А. Аракчееву. 20 сентября 1801 г. С.-Петербург.
Милостивый государь мой, граф Алексей Андреевич. Просил и еще прошу Вашего сиятельства возстановить порядок учения и очистить от негодяев Ярославскую гимназию, в которой оные, пианствуя во славу Русского оружия и его победу, изблевали хулу английскому монарху и всем его родственникам женскаго полу. Каково же основателю оной, Демидову, видеть таковые плоды от своих благотворений! Я надеюсь, что ваши распоряжения и посланный экзекутором, о чем меня уведомляете, подымут в Ярославле падшее учение.
Дай Бог вам также перевести партию Бахуса и своею попечительностию превратить в светило хаос Московскаго университета, студенты коего выдвинули петицию с требованиями позволить им сожительствовать с адмиралом Г. Нельсоном как с непотребными девками.
Присовокуплю к сим желаниям истинное мое почтение и нелицемерную преданность, с коими пребываю вашего сиятельства покорнейшим слугою.
«Рапорт московскаго обер-полициймейстера Каверина московскому генерал-губернатору Х. И. Бенкендорфу.
Вчерашняго числа было благородное собрание, где я по болезни моей быть не мог, а г-н полициймейстер полковник и кавалер Ивашкин уведомил меня, что в оном было 225 персон, и что некоторые приезжали и были в собрании во фраках, что привело их к побоям со стороны возмущенных сим беспардонным пренебрежением дворян.
Директор Благороднаго в Москве собрания господин действительный тайный советник и кавалер Апполон Андреевич Волков вчерашняго числа, встретясь со мной в манеже берейтора Хиарини и объяснив мне, что Благородное собрание ныне почти совсем прекращается, дал мне знать, что при наступлении теперь времени к новой подписке на оное для будущаго года, дабы совершенно не разрушить онаго, предполагает он не воспрещать приезжать в оное и во фраках, приводя в доказательство, что не все, кто носит фрак, является англинским пособником. Я сего числа, нарочно был у господина действительнаго тайнаго советника и кавалера Николая Ивановича Маслова, который также с своей стороны находит дозволение сие с выгодами, Благороднаго собрания сообразным. Не могши дать сам собою согласия моего, также и не имея права без согласия директоров допускать в одеянии, называемом фрак, суде бы кто в сие собрание в оном приехал, представя о том Вашему Высокопревосходительству, испрашиваю начальническаго в резолюции предписания».
Резолюция Христофора Ивановича Бенкендорфа: «Хоть голые приедут. Плевать».
ГЛАВА 20
Нездоровый какой-то блеск в глазах у нашей любезной хозяйки. И, что самое странное, его вижу исключительно я один. Остальные преспокойно стучат вилками и ножами и совсем не замечают бросаемые Дарьей Алексеевной взгляды. Ефимыч вон вообще смущен столь блистательным обществом и молчит. Уткнувшись в тарелку. Кого тут стесняться, меня? Разве что юной девицы, непрерывно подкладывающей особо лакомые кусочки красногвардейцу Федору Толстому. Пробивается к сердцу через желудок? Напрасно, есть более короткий путь. Нет, не поймите превратно, ничего такого неприличного не подразумеваю…
Наклоняюсь и шепчу через стол достаточно громко, чтобы смогли услышать все:
— Говорят, у некоего гвардейца нынче винтовка осечку дала?
Тучков, защищая подчиненного, пытается оправдаться:
— Сколько времени из боев не выходили, Ваше Императорское Величество! Такое только люди могут выдержать, а железо… оно бездушное, вот и подводит иногда.
— Все равно непорядок! И виновника непременно надо наказать самым строгим образом.
Толстой молчит. Вряд ли его можно чем напугать после марша из Петербурга в Ревель, тамошнего побоища и последних событий в городе. А вот Лизавета Михайловна сидит ни жива ни мертва, не смея сделать лишний вздох. Что нельзя сказать о ее матушке — та откровенно наслаждается действом, видимо, вспомнила семейную историю об устроенной Петром Великим свадьбе прадеда и прабабушки. Понятливая женщина, однако! И нет-нет да стрельнет глазками в сторону отца Николая. Уж не собирается ли она… вот чертовка. Хотя простительно — пять лет как вдова.
Но не дело делает, ох не дело! На батюшку у меня совсем иные планы.
— А ну-ка встань, вьюнош! — Красногвардеец поднялся и насупился. — Как же тебя казнить?
— Десять лет расстрела! — крикнул изрядно набравшийся Иван Лопухин. — Пусть Лизавета и расстреливает. Или он ее, если догадается чем!
— Дурак! — В старшего брата полетел соусник. — Феденька тебя самого… ой…
— А вот этого не нужно, чай, не французы! — Стучу ножом по графину. — Феденька, говоришь?
Как же забавно краснеют девицы! И отвечает шепотом:
— Федор Иванович.
— Нет уж, поздно оправдываться. Толстой!
— Я, Ваше Императорское Величество!
— Вот и наказание — берешь сию юную красавицу в жены! Заслужил пожизненное заключение! И чтоб завтра же обвенчались.
Неблагодарное это дело — загадывать наперед. Вот так строишь-строишь планы, а потом появляется что-то непредвиденное, и все летит в тартарары. Не получилось со свадьбой с утра: еще затемно в дом Лопухиных прибыл прапорщик Акимов с взводом егерей. Они доставили боеприпасы и две новости: обе плохие. Первая новость — у Кулибина и Ловица кончились химикаты для производства гремучего пороха, так что патронов к винтовкам не видать как своих ушей. Наскребли из остатков на последние полтыщи штук, а на требования новых отвечали исключительно грубо.
Второе известие поначалу показалось хорошим — Кутузов наконец-то овладел ситуацией в столице и выдавливает паникующего и лишенного общего командования противника из города. Есть, правда, кое-какая загвоздка… Именно отсутствие командиров не позволяет провести с англичанами и шведами переговоры о капитуляции. Михаил Илларионович даже взял на себя смелость и пообещал сдавшимся справедливый суд, но успеха не имел. Пришлось ему действовать грубой силой.
И вот сейчас неприятель, числом не менее трех тысяч, намерен пробиваться по единственно свободному пути — мимо дома Лопухиных. А сколько нас? Из красногвардейцев в строю только четырнадцать человек, остальные ранены. Взвод Акимова — еще тридцать, да я с Ефимычем. Итого… хреново!
— Ваше Императорское Величество! — Тучков взволнован. — Государь, вам необходимо срочно отойти в более безопасное место.
— Да? — изображаю удивление. — Никуда я не пойду, Александр Андреевич, тем более в одиночестве.
— В сопровождение будет выделено…
— Какое сопровождение, капитан? А ты с кем останешься?
Командир красногвардейцев помрачнел, но упорно стоял на своем:
— И тем не менее, Ваше Императорское Величество… Народ не простит, если…
— А не помолчать бы тебе, Александр Андреевич? Молод еще царям-то перечить. Vox populi нашелся! Я, между прочим, тоже народ!
— Воля ваша, государь, — отступился капитан. Только в выражении лица явственно читалось невысказанное: «Сволочь ты, а не народ!»
Да пусть думает что хочет, хоть матом ругается, все равно отсюда не уйду. Нельзя уходить по одной простой причине — сразу за заставой, в которую упирается улица, поставлены палатки полевого госпиталя. Восемь сотен человек. И тридцать штыков охраны. И пятьдесят патронов на всех.