А заявления писали немногословные: «Хочу быть в первых рядах защитников Родины…», понимая, что именно означало быть в первых рядах, что значил этот призыв «коммунисты, вперед!». Это уже потом, значительно позднее, я стал отличать коммунистов реальных, истинных, от тех, кто вступал в ВКП(б), а потом и в КПСС ради карьеры или чтобы пролезть хоть и в небольшие (батальонные, полковые, а на гражданке — в районные), но руководящие партийные органы, на более или менее высокие должности. Особенно они стали наглеть, эти псевдо-коммунисты, во времена Хрущева-Брежнева, а особенно — Горбачева. Но и там, на фронте, они выделялись своей неискренностью и лицемерием. Примеры этому многим из нас были видны уже тогда. Разгадывали мы их без особого труда, попадались они нечасто, но были откровенно чужими в среде боевых офицеров, над ними открыто подтрунивали, их сторонились, но со многих из них — как с гуся вода.
Хотя кандидатом в члены ВКП(б) я был с осени 1943 года, но только теперь, когда мне присвоили очередное воинское звание, а на моей груди красовался первый боевой орден, я решил, что мне не стыдно вступать в члены большевистской партии. Я и теперь, в начале XXI века, горжусь тем, что именно тогда, в середине XX века, перед решительными боями по завершению освобождения Белоруссии, за один день до перехода в наступление, в политотделе 38-й гвардейской Лозовской стрелковой дивизии мне вручили новенький партбилет. Это было для меня равноценно самой высокой правительственной награде.
Интересно, что несколькими днями раньше, находясь в волнительном ожидании этого события, я увидел во сне Ленина и Сталина, которые якобы в моей землянке одобрительно оценили мои действия на фронте. Как я тогда был окрылен этим сновидением! И еще долгое время этот сон как-то придавал мне силы и уверенность в себе. Партия тогда для всех нас была партией Ленина-Сталина, и мы твердо верили, что Сталин — это Ленин сегодня. Такова тогда была вера и в эти имена, и в партию. Эта вера поднимала нас, умножала наши силы и, в конечном счете, ускоряла приближение Победы. Как теперь известно, три миллиона коммунистов отдали свои жизни за Родину.
И я считаю: те, кто теперь говорит о том, что тогда, вставая в атаку, вовсе не кричали «за Родину!», «за Сталина!», а если эти слова и произносились, то только политруками, — лукавят. Просто им самим никогда не приходилось личным примером поднимать взводы или роты в атаку под дождь пулеметный. Не часто звучали эти слова и у нас, не всегда для них были подходящие обстоятельства, но я, например, не раз произносил их, хотя и не был политработником по должности. Наверное, каждый боевой офицер-коммунист считал себя немного комиссаром в лучшем смысле этого слова. Так было, и не стоит теперь открещиваться от этого. Не надо и корректировать свои тогдашние чувства во времени, как делали и делают, ставя себе такую мимикрию в заслугу, многие наши политики и историки. Как это делал один из главных в прошлом коммунистических идеологов, подельник бывшего главы СССР Горбачева, академик Александр Яковлев. Да и не менее главный (тоже в прошлом) политработник Советской Армии генерал Волкогонов.
Вот и закончился мой, будем считать, начальный период фронтовой жизни, длившийся пока только чуть более полугода, но по штрафбатовской «выслуге» 1:6 — более трех лет. Теперь она пойдет под другими ощущениями, под другими собственными оценками. Ведь теперь я коммунист, и я гораздо больше отвечаю за успехи, а еще больше — за неудачи или промахи. Теперь я во сто крат больше должен служить личным примером в бою. Да и не только в бою, во всем остальном — тоже. И я был горд этой возросшей моей ответственностью.
Глава 11Активная часть «Багратиона». Буг, битва за Брест
Когтями терзает стервятник проклятый
Великое сердце страны.
Пылают в ночах белорусские хаты,
Деревни врагом сожжены. И
что моя рана? Ведь слезы туманят
Страны моей горестный взор!
Во мне еще силы и крови достанет
С врагами сразиться в упор.
В июле 1944 года наш батальон, вместе с левофланговыми частями 1-го Белорусского фронта, перешел от длительной, относительно пассивной обороны к наступлению. Во многих публикациях о штрафбатах сквозила мысль, что их предназначением были лишь разведка боем да атаки без артподготовки.
Мы переходили в наступление. Наконец настал черед и нашего фланга 1-го Белорусского фронта подключиться к уже набравшей силу операции «Багратион» по освобождению Белоруссии. И было приятно сознавать, что наш «Белорусский штрафбат» своим вкладом в освобождение Рогачева подготовил почву для начала «Багратиона».
За последние две недели нас хорошо пополнили боеприпасами. Видимо, не зря нас призывали в обороне экономить патроны. Теперь, перед наступлением, боеприпасы выдавали без ограничений. На каждый автомат ППШ мы получили по 200–250 патронов в «цинках», металлических упаковках из тонкого оцинкованного железа, или в картонных просмоленных пачках. К автоматам было по два магазина, каждый емкостью 71 патрон. Бойцам с винтовками-трехлинейками выдали, в дополнение к табельным подсумкам, еще по два.
Выдали нам и сухие пайки, объем которых остряки, переставляя буквы в слове «сухой», именовали, как «с х. й паек». Мало чем эти пайки отличались от тех, что выдавали нам в феврале, перед рейдом в тыл к немцам за Рогачев. Разве что теперь туда входили небольшие баночки с американским, непривычно остро пахнущим, сыром (все американское и английское по-прежнему у нас именовалось «вторым фронтом»), да соленое, немного пожелтевшее, но не потерявшее от этого своей прелести, свиное сало. Все это было выдано на 3–5 суток активных боевых действий. Правда, предусматривалось хотя бы раз в сутки, если будет позволять боевая обстановка, горячее питание из наших походных кухонь, к регулярности и полновесности порций из которых мы привыкли в обороне. Тыловые службы хорошо позаботились даже о ремонте и замене износившейся обуви: впереди были длительные боевые походы по болотистой и песчаной земле Полесья. Только до границы с Польшей предстояло пройти с боями более сотни километров.
Поскольку переменный состав из боевых офицеров был обут в основном в сапоги, а «окруженцы» почти все — в ботинки с обмотками, то изношенное, как правило, заменялось равнозначной обувью, если не считать, что многим пришлось поменять свои вконец истрепанные «хромачи» на «кирзу». На замену давали и новенькие английские ботинки (тоже «второй фронт»!). Они были не привычными для нас черными, а коричневыми, и даже оранжевыми, парадно блестящими, но зато грубыми, неэластичными, с непривычно толстой, негнущейся подметкой. Как потом оказалось, подметки эти были сделаны из прессованного и чем-то проклеенного особого картона, который через 2–3 дня передвижения по белорусским болотам разбухал, а сами ботинки напрочь теряли и былой лоск, и прочность. А вот обмотки, прилагавшиеся к этим ботинкам, тоже не черные, как наши, советские, а цвета хаки, оказались достойными похвалы — прочными, долговечными. Годились даже на чулки и были ценным подарком девушкам прифронтовых деревень.
Ремонт обуви, наверное, везде в армейских условиях отличался определенной изобретательностью в экономии починочного материала. Помню себя еще красноармейцем разведвзвода в 1941 году на Дальнем Востоке в дивизии полковника Чанчибадзе, на фронте ставшего генералом, а к концу войны — командующим 2-й гвардейской армией. То дальневосточное время вспоминается очень напряженной боевой учебой, одной из главных составляющих чего была маршевая подготовка. Ей были подчинены и физзарядка, и всякие передвижения в строю, не говоря уже о марш-бросках по пересеченной местности. А что это такое на Дальнем Востоке, кто там бывал, знает: сопки, тайга, болота даже на сопках! Да нужно еще учесть, что марши эти совершались с «полной выкладкой», то есть кроме винтовки (пулемета) — вещмешок с грузом не менее пуда!
В одном из таких тяжелых марш-бросков, где соревновались все разведывательные подразделения дивизии, нашему взводу удалось прийти первым. И хотя к финишу мы, особенно новобранцы, пришли еле передвигая ноги, зато со строевой песней! Вконец обессилевшие после завершающего, почти километрового марш-броска бегом, от усталости мы были уже «никакие». И не попадая в такт нестройного шага, хриплыми голосами, пересохшими ртами, но пели! Пели через все свои, казалось, последние силы. Правда, вначале песня звучала слабовато, но с каждым шагом ее сила крепчала, она сама поднимала дух и силы, становилась громче, бодрее, а колонна взвода — ровнее и шаг ее четче.
А пели мы почти всегда «Дальневосточная, опора прочная…». Комдив Чанчибадзе, встречая на финише разведчиков, был, наверное, тронут тем, что пели мы песню, которую он очень любил, да и шагали уже в ногу, с поднятыми головами и приличным равнением. Остановил он взвод, объявил всему взводу благодарность и добавил со своим кавказским акцентом: «…и награждаю взвод адным пара новий батынок!» Надо сказать, что обувь, особенно у «стариков», которым уйти в запас помешала война, порядком износилась, так что сроки носки их сапог давно уже истекли. И вот эту «пара батынок» наш взводный лейтенант вручил красноармейцу, самые потрепанные сапоги которого были затем пущены на починку тех, что еще можно было починить. И не одну пару починили!
Полковник Чанчибадзе П. Г.
Вот таким же методом делался ремонт «ходовой части», обуви, и здесь, на 1-м Белорусском. Было и удивительное: привезли несколько пар новеньких трофейных немецких сапог. Пусть, мол, не желающие брать ботинки с обмотками поменяют их на добротную обувь, путь-то предстоит неблизкий! В это время у нас, в том числе и на фронте, появился красочный плакат, на котором изображен советский солдат, надевающий новый сапог, и подпись: «Дойдем до Берлина!». И ведь не нашлось никого, кто бы захотел совершить этот обмен. Уж очень свежи, наверное, были в памяти другие плакаты, на которых изображены эти кованые фашистские сапоги, топчущие священную землю нашей Родины, а бежавшим из немецкого плена они, наверное, навевали недобрые воспоминания.