РОП (ротный опорный пункт).
Для меня это распоряжение оказалось насколько неожиданным, настолько и несуразным, и я на какое-то время просто опешил. Такая форма организации обороны роты была бы целесообразна тогда, когда в роте, как минимум, три более или менее полнокровных взвода. В этом случае в первой траншее занимают оборону два взвода, а третий оборудует позицию во втором эшелоне, и таким образом РОПы становятся основой сравнительно глубоко эшелонированной обороны всего батальона трехротного состава. А у нас, как оказалось, не только батальона, но даже и роты-то не было! Своими малыми силами я никак не мог организовать ротный опорный пункт, не ослабляя и без того очень жидкую оборону переднего края. Об этом тут же по телефону я и доложил Батурину, сказав ему, что его приказ смогу выполнить только при условии, если мне подчинят еще минимум два полных взвода или когда в роту прибудет пополнение, достаточное еще для двух взводов.
Батурин разразился резкими, негодующими фразами, пригрозив при этом, что он может передумать и не послать командующему фронтом представление о моем назначении на должность командира роты. Понимая, что, пока мое назначение не узаконено приказом по фронту, комбат запросто может его отменить, я тем не менее (как говорят, «закусил удила») тут же, не раздумывая, спросил его, кому и когда он прикажет сдать командование ротой. После долгого и тягостного молчания Батурин весьма недовольным голосом изрек: «Пока командуйте! Я еще с вами разберусь!» И тут словно бес снова меня попутал, и я вместо уставного «Есть!» выпалил: «Приходите в окопы, здесь на месте и разберетесь». Батурин, еще ни разу не побывавший у нас в окопах, и вообще на переднем крае, вскипел и срывающимся на крик голосом ответил: «Я сам знаю, где мне быть, когда и куда приходить!» На этом разговор оборвался.
Потом мне мой бывший ротный Матвиенко, уже ставший майором, заместителем комбата, говорил: «Зачем ты лез на рожон? Ну сказал бы „Есть!”, а делал бы как нужно!» Что же, не было у меня ни тогда, ни после такой «смекалки»… Наш новый комбат Батурин (он все еще был «новым») оказался человеком, как я убедился вскоре, еще и злопамятным. Были обстоятельства, в которых я не раз чувствовал ярко выраженную немилость батуринскую, почти до самого окончания войны. Правда, Филя Киселев, начштаба, ближе знавший Батурина убеждал, что мне это только казалось.
Между прочим, комбата уже наградили орденом Александра Невского, видимо «за успешную организацию боев» при восстановлении флангов Наревского плацдарма. После этого он приказал некоторых офицеров, фактически обеспечивших ему его первый орден, представить к наградам не выше этого ордена. Об этом сказал мне Иван Матвиенко, и мы вместе стали составлять реляции на награждение командиров взводов. Жору Сергеева мы представили к ордену Александра Невского, Федю Усманова — к «Богдану Хмельницкому» III ст. Мне Батурин велел передать, что я буду представлен тоже к «Александру Невскому». Мне пришлось рассказать Матвиенко и Киселеву о своей глупой истории с «дважды орденоносцем». Поэтому я попросил их уговорить комбата согласиться на положенный мне за подбитый танк орден Отечественной войны любой степени. Иван Владимирович заверил меня, что он сам будет писать на меня представление к ордену.
Когда Батурину представили наградные листы на всех офицеров роты, он долго не соглашался поставить свою подпись на моем. Получалось, что его подчиненный, да еще такой строптивый, получит более высокую награду, чем он сам. Как рассказывал мне потом Матвиенко, мой наградной лист активно и настойчиво защищали он и Филатов, Филипп при этом не присутствовал, был занят по каким-то штабным делам. В общем, суммарными усилиями им, кажется, удалось убедить комбата подписать представление к нужному ордену. Батурин собственноручно исправил «первую» степень на «вторую», потом положил с другими наградными листами в сейф для отправки в вышестоящий штаб, желчно заметив при этом, что «ордена не выпрашивают, ими награждают по заслугам».
Получалось, что в единоборстве с немецким танком я не победил и такого ордена не заслужил, хотя, как мне стало потом известно, Иван Матвиенко перед тем предлагал представить меня к ордену Красного Знамени, кавалером которого сам он уже был. Когда мне рассказали, как происходил этот разговор, я понял, что в наши с комбатом служебные и личные отношения вбит еще один кривой и ржавый гвоздь.
Но орден Отечественной войны II степени я все-таки получил. И вручал его мне не сам комбат Батурин, а замкомбата майор Матвиенко. Наконец-то с меня, как гора с плеч, свалилась тяжесть моего «орденского» казуса перед близкими, все эти долгие месяцы так тяготившего мою совесть. Как стало мне известно теперь, уже почти 70 лет спустя, когда мне передали ксерокопии наградных листов того периода, на самом деле Батурин написал, наверное, подменив подписанный «при свидетелях» назло и мне, и моим «ходатаям», совсем другой наградной лист, представление к ордену Красной Звезды.
Майор Матвиенко И. В.
Но случилось так, что бывшему моему ротному, майору Матвиенко, наш мудрый батальонный доктор запретил после контузии некоторое время «высовываться» на передний край. В этот период он временно выполнял функции офицера связи по доставке важных документов в штабы войск, которым наш батальон был в то время придан. И, стремясь поправить несправедливость в ситуации с моим награждением,
Иван Владимирович все-таки нашел возможность передать в кадровый орган соответствующее дополнение к наградному листу.
Эти же ксерокопии убедили меня и в том, что согласованное решение пустить мою роту на минное поле приняли комдив и комбат совместно, может, даже без ведома командарма Батова. Косвенным доказательством этого служит следующий факт.
Генерал Борисов В. А.
За время боевых действий на Наревском плацдарме Батурин ни разу не побывал даже в окопах, когда мы после тяжелых боев и больших потерь на минном поле почти месяц держали оборону Учитывая гипертрофированное самомнение Батурина, я пришел к выводу, что, получив должность комбата штрафников с правами командира дивизии, комбат и возомнил себя такого же ранга начальником. Поэтому и его КП находился на таком же удалении от переднего края, как и дивизионный, да и условия себе он создавал почти «генеральские», хотя не каждый генерал мог позволить себе на фронте иметь пару дойных коров, как это сделал наш командир батальона, воевавшего теперь только по-ротно. Видимо, на Наревском плацдарме ему удалось разместиться где-то вблизи КП комдива, и там при личной встрече и был решен вопрос о том злосчастном минном поле. А в наградном листе на Батурина, наверняка сочиненном им самим и подписанном командиром 44-й гвардейской Барановичской стрелковой дивизии генералом Борисовым, перечислены все подбитые нашей ротой танки, самоходка «фердинанд», за все бои на Наревском плацдарме уничтоженные фрицы — все причислялось батальону под командованием Батурина, который фактически передал одну-единственную тогда нашу роту на время боев одному из полков этой дивизии и «умело ими руководил в бою». Вот ксерокопия того наградного листа, ставшего платой за минное поле.
Рота продолжала стоять в обороне, отбивать довольно острые, но и безуспешные попытки сбросить нас с плацдарма. Шла, так сказать, фронтовая окопная жизнь со всеми ее «прелестями». Может, потому, что еще не подтянулись базы снабжения фронта и армии, а может, по каким-то другим причинам, но стало значительно хуже с питанием.
Солдатского пайка, несмотря на «сидячий» образ жизни в обороне, без атак, изнурительных маршей, перебежек и переползаний, бойцам стало не хватать, и к ним вернулась фронтовая манера делить хлеб, сахар.
Происходило это так: кому-то из бойцов доверяли резать хлеб или делить сахар и еще что-либо, «делящееся» на приблизительно равные доли. Затем, обычно командир отделения или кто-нибудь им назначенный, отворачивался, прикрывал глаза шапкой, а «хлеборез» или кто-то из «доверенных лиц», указывая пальцем на одну из порций, вопрошал: «Кому?» И отвернувшийся должен был назвать одного из бойцов. И не было никаких обид, никакого роптания, если даже кому-нибудь и казалось, что соседу досталась порция побольше. А поскольку мы, командиры взводов и рот, в боевой обстановке питались из общего солдатского котла, я настоял, чтобы и для нас порядок этот был неукоснителен. Здесь не было никакой возможности чем-нибудь разнообразить наше окопное «меню». Была уже глубокая осень. Да и местного населения, у которого можно было бы, как в Белоруссии, что-либо купить или выменять, вблизи наших позиций не наблюдалось.
Одновременно с этим осложнением случилась и другая напасть, к которой привыкнуть мы не могли, уж очень она была неприятной. В связи с устойчивым похолоданием бойцам выдали шапки, шинели, а нам, офицерам, зимнее обмундирование. Особенно рады мы были меховым барашковым жилетам. Поменяли наконец всем нательное белье. Правда, походных бань, как это бывало в обороне на белорусской земле, нам не прислали, а уж сколько времени мы, все окопники, не мылись! И то ли из-за того, что эти жилеты, обмундирование и белье не прошли перед выдачей нам должную санобработку или она была проведена не надлежащим образом, то ли из-за оставшихся после немцев в землянках подстилок или других вещей, но вскоре нас замучили новые враги — насекомые. Не очень приятная деталь фронтового быта. Мои просьбы организовать поочередную помывку в походных банях с внеплановой сменой белья и хотя бы частичной санобработкой обмундирования вроде бы были услышаны, но не были почему-то реализованы.
Наконец невдалеке от наших окопов, в низине развернули походную дезинфекционную камеру, на солдатском жаргоне — «вошебойку». И, главное, — без бани и без смены белья. Поочередно сдавая в нее то гимнастерки с брюками (оставаясь на холоде в нижнем белье), то рубахи с кальсонами, бойцы прожаривали свое обмундирование. А мы, командный состав, сдали туда и свои меховые жилеты, считая их главной причиной постигшего нас бедствия. Сами мы почему-то не сообразили и никто не предупредил нас, что от высокой температуры в этой дезкамере наши жилеты съежатся и покоробятся, что их не только носить не придется, но даже надеть не удастся.