– Закладывай, – приказал старшему сержанту.
Численко просунул в петлю гранату, отвел пращу на размах броска, прижал скобу воспламенителя, разжал усики чеки и бережно вытащил ее.
– Готово, командир. Раз, два, три!
Воронцов ухватил тяжесть гранаты, с силой, ускоряя вращение, крутанул ремень над головой, разжал пальцы, конец ремня выскользнул, и граната черным шариком закувыркалась в сторону осинника, откуда короткими очередями продолжал бить пулемет. «Фенька», заброшенная на довольно приличное расстояние, взорвалась, едва достигнув земли.
– Стой на месте, – сказал Численко, проследив за полетом гранаты. – Недолет – пять метров. Давай еще одну, командир. Раз, два, три!
Воронцов лихо крутанул над головой пращу своего офицерского ремня, стараясь угадать необходимый угол поправки, отпустил конец. Черный, кувыркающийся ком гранаты ушел, казалось, по той же траектории, что и первый. Граната на этот раз хрястнула в воздухе, долететь до земли ей не хватило, казалось, всего лишь мгновения. Именно это мгновение и накрыло пулеметчика осколками.
– Артиллеристы, вашу мать! Быстро к самолету! – услышал Воронцов голос капитана.
За протокой молчали. Пользуясь паузой, которая не могла продолжаться долго, двое младших лейтенантов из группы капитана Омельченко подбежали к самолету, быстро разбросали маскировку. Один из них тут же залез в кабину. Истребитель был развернут носом в сторону протоки.
– Ларионов, что там с самоликвидатором? – крикнул Гришка младшему лейтенанту, который копошился в кабине летчика.
– Похоже, не сработало.
– Ладно, закладывай побольше. Сработает, когда все ухнет.
Из-за протоки снова началась стрельба. Протока порядком обмелела, вода едва доходила до колен, и «древесные лягушки» быстро начали продвигаться вперед, изредка постреливая наугад через подтопленные заросли ольх и прибрежного кустарника. Теперь их казалось больше и атаковали они двумя группами.
– Огонь! – крикнул Воронцов.
Капитан со своими младшими лейтенантами тем временем находился возле самолета. Демонтировать что-либо ни времени, ни возможности не оставалось. Младшие лейтенанты торопливо распихивали взрывчатку всюду, куда только было можно, прямо в вещмешках, разматывали провод электрического взрывателя. Капитан что-то кричал то своим подчиненным, то Воронцову.
– Отойди! Отведи людей, Сашка! – услышал он и тут только сообразил.
Один из младших лейтенантов, сидевший в кабине, сосредоточенно смотрел на протоку через выбитый фонарь. Вначале Воронцов подумал, что он ранен и, уткнувшись в приборную доску, не может вылезти из кабины. Но в следующее мгновение он высунулся через выбитое стекло «фонаря» и крикнул капитану Омельченко:
– Пушки исправны, командир!
Ах вот оно что, понял Воронцов. Храбрые и находчивые ребята, эти смершевцы.
– Давай, быстро! Разворачивай! – распоряжался капитан Гришка.
– Не развернем, командир!
– Помогай кто может!
И тут Воронцов понял, что задумали смершевцы. Он приказал пулеметчику Темникову усилить огонь, прикрыть их отход, а остальных отвел к самолету.
– Бревно! Бревно давай! – командовал один из младших лейтенантов, который все эти дни, ничем особо не выделяясь, двигался в середине колонны. – Приподнимай! Фюзеляж заводи! Заводи-заводи! Хорош!
Воронцов, ухватившись за обрубленную, искромсанную фанеру хвостового стабилизатора и руля высоты, вместе со всеми толкал фюзеляж вправо. И трехтонная махина истребителя, носом наполовину зарывшегося в землю, начала сдвигаться, затем наползла на рычаг подсунутого бревна и начала подниматься. В момент, когда угол горизонта стал подходящим, самолет неожиданно задрожал, загремел торопливыми выхлопами всех бортовых орудий и пулеметов. Воронцову и бойцам, обхватившим хвостовые части истребителя, показалось, что младший лейтенант, по-прежнему сидевший в кабине, запустил двигатель. Но в следующее мгновение они увидели сизые трассы, свивавшиеся в одну широкую дорожку, и все поняли. Дорожка уходила за протоку. Она рубила по воде, по ольхам, по кустарнику, росшему по обрезу противоположного берега. Фонтаны грязной воды смешивались с обрубками деревьев и человеческих тел, грохот авиационных пушек и пулеметов сливался с воем и стоном людей, оказавшихся в зоне огня.
– Отходи! – Капитан Омельченко размахивал автоматом и первым отскочил от самолета.
Следом за ним побежали остальные. Воронцов приказал двоим автоматчикам прикрывать отход.
– Отходить начнете, когда я добегу до дамбы! Отходить только через дамбу! Иначе потеряемся! Там, на берегу, заляжете и сразу открывайте огонь! Прикроете основную группу! – И он, придерживая болтавшийся на поясе запасной автоматный диск, побежал за Темниковым, который, пригнувшись, с трудом волок тяжелый МГ с дымящимся стволом. – Быстрей, Егорыч! Быстрей!
Хрипя и отплевываясь тягучей горькой слюной, они повалились возле дамбы. Темников тут же установил пулемет, оттянул рычаг затвора и устало, в несколько приемов, сказал:
– То-то, Александр Григорич… ноги только… и выручили…
Автоматчики, остававшиеся в заслоне, тоже встали и, делая зигзаги, пригнувшись, бежали к ним. А из-за протоки уже кричали, матерились и махали руками. Там все уже было готово к взрыву. И взрывники, видимо, нервничали, боясь, что «древесные лягушки» вот-вот опомнятся от внезапного залпа и понесенных потерь, возобновят огонь и могут перебить провод взрывателя. Как только Лучников и Численко пробежали мимо и прыгнули в протоку, Воронцов сказал пулеметчику:
– Давай, Егорыч, прикроем славян! – И, выискивая за дальней протокой хоть что-то похожее на движение, открыл огонь короткими очередями.
Темников тоже сделал несколько очередей. МГ рыкнул, захлебываясь торопливым боем, и замолчал.
– Ты чего? – оглянулся на пулеметчика Воронцов.
– А видишь… Вроде задело… А, командир? Посмотри-ка… – И Темников, видимо, хотел показать ему правое плечо, на котором расплывалось темное пятно, но не справился со своим телом и начал заваливаться набок.
Воронцов подполз к пулеметчику. Перевернул его на спину.
– Егорыч? Куда?
– Рука… Не владею…
Он оглянулся. Там, по мелководью дамбы, бежали, обгоняя друг друга, Численко и Лучников. Он крикнул им, но голос его никто не услышал в грохоте стрельбы и других криках. Кричал капитан, и один из младших лейтенантов, кажется, Акулич, привстав на колено, махал обеими руками. Воронцов понял, что все готово к взрыву и что они, заслон, своей медлительностью могут испортить все.
Пятно на плече Темникова стало просачиваться через комбинезон бурой слизью.
– Потерпи, Егорыч. – И Воронцов перекинул левее сошки пулемета, прижал к плечу короткий рог приклада и, ловя в прицел мелькающие среди обрубленных ольх и взбудораженной воды фигурки «древесных лягушек», начал вылавливать их, одну за другой – короткими и длинными, смотря по обстоятельствам, очередями. Наконец лента закончилась. Воронцов изо всех сил швырнул раскаленный МГ в воду, выбирая где поглубже. Взвалил на плечо Темникова и, пошатываясь от тяжести, побрел через залитую водой дамбу.
Со стороны Винокурни, по всей ширине берега, прикрывая их, лупили автоматы и несколько винтовок. Матерился капитан Гришка. С той стороны, куда был направлен их огонь, тоже стреляли. Несколько пуль стайкой пронеслись совсем рядом и с небольшим перелетом взбили фонтанчики мутной воды, перемешанной с серой листвой, поднявшейся со дна. Только бы не теперь, лихорадочно колотилась под самым горлом мысль о том, что могло произойти в любое мгновение. Только бы не теперь. Нет, он не может умереть от пули того, чьего сына, быть может, именно сейчас записывают в тылу на его, старшего лейтенанта Воронцова, отчество, чтобы не отдавать в детский дом, чужим людям, на произвол судьбы. Если это сейчас произойдет, думал Воронцов, если очередная пуля сейчас собьет его вместе с его ношей в воду, то большей несправедливости быть не может. А что ты видел вокруг себя все эти годы, мысленно подтолкнул он себя к наихудшему, словно заранее пытаясь смириться со всем, что может случиться с ним и с пулеметчиком Темниковым. Нет, нет, только не сейчас. Абсурд не может иметь такую чудовищную логику.
Там, за спиной, тоже орали по-русски. И возможно, думали то же и боялись того же.
Взрыв был такой огромной силы, что Воронцов в какое-то мгновение почувствовал, как его измученное усталостью тело теряет вес и притяжение земли и, словно сухой лист, затерянный среди травы и, казалось, надежно прилипший к приютившей его почве, невесомо поднимается и летит куда-то прочь. Он ударился каской о какой-то предмет. Поднял голову и увидел перед собой знакомые сапоги. Стоптанные донельзя и расквашенные на болотах до такой степени, что, казалось, снимать их уже нельзя, развалятся, они лежали неподвижно. Сапоги принадлежали Добрушину, оставленному позади, за протокой и дамбой, коноводом. Почему он здесь? Воронцов вскочил на колени и увидел, что Василий Фомич, самый пожилой солдат его роты, которого, конечно же, не следовало брать в этот рейд, лежит, вытянувшись во весь свой невеликий рост. Кто-то из своих уже приготовил его тело. А может, и сам лег, почувствовав, что умирает. Над левой бровью небольшая, размером с пуговицу, рана. Рана еще живая, в ней что-то пульсировало, и вниз по виску стекала вязкая струйка.
– Что ж ты наделал, Василий Фомич? – сказал, глядя ему в лицо, Воронцов. – Зачем же ты сюда пришел?
Воронцов поправил сложенные на груди руки старика. Не всем убитым на войне довелось так правильно лежать. На какое-то время Воронцов забыл о раненом Темникове, которого срочно надо было перевязать и отправить в тыл. Он смотрел на своего верного связиста и корил себя за то, что взял его сюда, в этот негаданный рейд за линию фронта. Ему сразу вспомнились слова Василия Фомича, который, с улыбкой восхищения глядя на молодых бойцов, всегда говорил: «Оно да, война дело молодецкое. А мы, старики…» Что ж ты, отец, голову-то под пулю подсунул так неурочно? Зачем сюда пришел? Ведь тебе где приказано было находиться? При лошадях. А ты… Услышал стрельбу, молодым пришел помочь…