— Древние надписи смотрел? — изронил он как бы невзначай. — На стенах, на обломках…
— Конечно! — истово отвечал Залуженцев. — Скажем, надпись на Тьмутараканском камне: «Князь Глеб мерил море по леду». Берестяные грамоты… Нигде ни намёка!
— А самая древняя надпись — какая?
— Самая древняя — первая четверть десятого века. На глиняном сосуде из Гнездовских курганов. Но там всего одно слово…
— Что за слово?
— «Горухща». Некоторые, впрочем, читают: «горушна». Две буквы слились, поэтому, кто прав, судить сложно…
— А перевод?
— «Горчица». Или «горчичные»…
Старый колдун Ефрем Нехорошев тихонько засмеялся, покручивая всклокоченной головой.
— Это чтобы горчицу с пшеном не перепутать? — не без ехидства осведомился он. — Не смыслили, видать, предки-то в сельском хозяйстве, раз горшки подписывать приходилось…
— Да, — сказал Аркадий. — Мне тоже это кажется натяжкой. Но, знаете, есть ещё одно прочтение: «Горух пса».
— Это как?
— «Писал Горух».
— Кто такой?
— Неизвестно. Некто по имени Горух. Научился грамоте, обрадовался, а тут как раз горшок… Ну и оставил автограф.
— М-да… — мрачно подвёл итог старый колдун. Затем загадочная улыбка изогнула сухие старческие губы. — Давай-ка, Аркаш, кофейку попьём…
В молчании они выпили кофе. Клиент просто отставил пустую чашку, учитель же с учеником опрокинули гущу на блюдца — и, всмотревшись, неопределённо хмыкнули.
— Короче, так, — решительно молвил Ефрем. — Никакая это не горчица и никакой это не Горух. Это, Аркаша, как раз то, что ты ищешь…
— Почему? — потрясённо вырвалось у того.
— Ну ты же сам сказал! Первая русская надпись. Сделана просто так и на чём попало. Одно-единственное слово. Перевести толком не могут. Ну какое ещё слово можно написать просто так и на чём попало?
— Да, но… Как доказать?
— Ну-у, мил человек… — укоризненно протянул колдун. — Это уж не моя печаль… Тебе что нужно было? Направление поиска? Ну, вот оно тебе, направление поиска… Ищи.
Аркадий Залуженцев поднялся из кресла — и пошатнулся.
— Сколько я вам должен? — еле слышно выпершил кандидат филологических наук. Глаза у него были нежные-нежные, наивные-наивные, как у боксёра после глубокого нокаута. Маячила впереди мировая известность, а то, глядишь, и Нобелевская премия.
— Нисколько, — сказал чародей. — Деньги я только за колдовство беру.
Проводив клиента, повернулся к ученику.
— Горухща… — с искренним удивлением повторил он, как бы пробуя слово на звук. — Надо же! Никогда бы не подумал…
Точка сборки
Где событья нашей жизни,
Кроме насморка и блох?
Дверь подъезда, очевидно, была ровесницей блочной пятиэтажки и добрых чувств не вызывала. Разве что какой-нибудь реставратор старинных икон, давно помешавшийся от постоянного общения с прекрасным, пожалуй, остолбенел бы в благоговении, представив, сколько слоёв краски можно со сладострастной последовательностью снять с этой двери, погружаясь всё глубже и глубже в прошлое, пока наконец не доберёшься до сероватого левкаса хрущёвских времён.
Однако в данный момент Лариса Кирилловна не имела ни малейшего желания оценивать увиденное с исторической или хотя бы с эстетической точки зрения. «Не тот адрес дали…» — удручённо подумала она при одном лишь взгляде на парадное.
Кто может жить в таком подъезде? Мигранты-нелегалы. Но уж никак не личность, известная всему Баклужино — от Божемойки до Тихих Омутов!
Потянув сыгравшую на двух шурупах дверную ручку, Лариса Кирилловна всё же рискнула войти. Стены и отчасти потолок неблагоуханного помещения были густо заплетены рисунками и надписями антиобщественного содержания. Если верить номерам на увечных почтовых ящиках, нужная ей квартира находилась на пятом этаже. Лифта хрущёвке, естественно, не полагалось.
Убедившись окончательно в своей ошибке, Лариса Кирилловна ощутила сильнейшую досаду и, вздохнув, двинулась тем не менее по лестнице (со второго пролёта — брезгливо опираясь на перекрученное железо перил). Во время передышки на каком-то из этажей она обратила внимание, что воздух стал чуть свежее, панели почти очистились от рисунков, да и света прибавилось. Это показалось ей добрым предзнаменованием.
Наверху без щелчка открылась и закрылась певучая дверь, посыпались быстрые шаги. Лариса Кирилловна отступила к стене. Вскоре мимо неё сбежал по ступенькам скромно одетый мужчина средних лет. Судя по состоянию плаща, брюк, обуви, причёски — женат, но не первый год. Весь в мыслях, он даже не заметил, что кто-то даёт ему дорогу. Внезапно Лариса Кирилловна обомлела: на левой щеке незнакомца пылал свежий оттиск поцелуя, исполненный вульгарно-алой помадой чумахлинского производства.
«Вот стерва…» — чуть было не позавидовала она, как вдруг поняла, почему обомлела. Мужчина только что был окинут взглядом с головы до ног и обратно. Как же ей сразу не бросилась в глаза такая яркая скандальная подробность? Впору предположить, что след поцелуя возник в ту долю мгновения, когда Лариса Кирилловна бегло оценивала степень ухоженности туфель незнакомца.
Несколько сбитая с толку, она достигла пятого этажа и остановилась перед странной дверью, где взамен замочной скважины красовался приколоченный обойными гвоздями фанерный ромбик, а у порога лежал опрятный и словно бы отутюженный квадрат мешковины. Оглянувшись, Лариса Кирилловна удостоверилась, что коврики, брошенные перед тремя прочими дверьми, носят отчётливые следы вытирания ног. А на эту тряпку будто и наступить боялись.
— Ну и долго она там вошкаться будет? — раздражённо продребезжал старческий тенорок. — Открой ей, Глеб…
С тем же напевным скрипом, что звучал минуту назад, дверь отворилась. Лариса Кирилловна вскинула глаза — и беззвучно застонала при мысли о невозможности помолодеть лет на пятнадцать (если совсем откровенно, то на двадцать пять). На пороге стоял рослый юноша с отрешённым строгим лицом, показавшимся от неожиданности поразительно красивым.
Всё-таки ошиблась. В парикмахерской, давая адрес, говорили, что колдун далеко не молод. Скорее дряхл.
— Простите… — пробормотала Лариса Кирилловна. — Я, кажется, не туда…
Юноша смотрел на неё как бы издалека.
— Туда, — негромко заверил он. — Проходите…
Повернулся и ушёл в глубь квартиры, видимо, не сомневаясь, что гостья последует за ним. Решившись, она переступила девственно чистую мешковину и, пройдя ободранным коридорчиком с деревянной лавкой вдоль стены, растерянно приостановилась. В смысле опрятности комнатёнка была под стать прихожей. Глаза разбежались от невероятного количества вещей, подлежащих немедленной отправке либо в музей, либо в мусорный бак.
Сидящий у требующего скатерти стола сухощавый старичок в потёртом лоснящемся халате и таких же шлёпанцах одарил вошедшую пронзительным взглядом из-под косматой брови, потом, однако, смягчился, кивнул. Должно быть, сам колдун. Редкая бородёнка, нечёсанные патлы… А молодой, надо полагать, — помощник. Подколдовок.
— Располагайтесь, — сказал молодой и, выждав, пока посетительница преодолеет неприязнь к предложенному ей облезлому засаленному креслу, продолжил: — Слушаю вас…
— Помогите мне вспомнить! — вырвалось у неё.
Колдуны переглянулись.
— О чём? — спросил молодой.
— Зачем? — спросил старый.
Такое впечатление, что простенькой своей просьбой Лариса Кирилловна всерьёз озадачила обоих. Поначалу суровый Ефрем Поликарпович (так звали колдуна) вроде бы вознамерился препоручить гостью рослому красавцу Глебу, но уже после первых минут беседы нахмурился, пододвинул табурет поближе — и стал внимательно слушать.
— Нечего вспомнить? — недоверчиво переспрашивал Глеб. — Как это нечего?
— Так, — безвольно распустив рот, отвечала она. — То ли жила, то ли нет…
— А мужа с сыном?
Пойманная врасплох Лариса Кирилловна нервно рассмеялась.
— О них забудешь! — сгоряча подхватила она. — Домой приду — сидят, как две болячки. Один ноет, другой права качает… — И осеклась, сообразив, что о семейном положении ею не было сказано ещё ни слова. Он что же… в мыслях читает? Смотри-ка, такой молодой… С виду и не подумаешь…
— То есть помнить помните, а вспоминать не хочется, так?
— Так, — с неохотой призналась она.
— А мнемозаначек — много?
— Чего-чего много?
— Н-ну… мнемозаначек… — И рослый красавец в затруднении оглянулся на учителя.
— Тайных воспоминаний, — с недовольным видом перевёл тот. — Безгрешное ворошить — это, знаешь, и удавиться недолго. А вот как насчёт грехов? Тоже без удовольствия вспоминаешь?
Лариса Кирилловна тревожно задумалась. С грехами у неё было не густо: замуж выходила девушкой, мужа любила, изменила ему впервые не со зла, а из чистого любопытства, желая уразуметь, чем один мужчина отличается от другого. Особой разницы не ощутила — и с тех пор, если ей и доводилось изменять, делала она это скорее с чувством лёгкого недоумения, нежели с удовольствием.
— А ну-ка припомни что-нибудь навскидку, — отечески грубовато потребовал вдруг колдун.
Лариса Кирилловна растерялась:
— Из тайного?
— Можно и из явного…
— Ну вот… Сняли мы в мае дачный домик за Чумахлинкой… — поколебавшись, начала безрадостно перечислять она. — Природа, озёра… Шашлыки… Хорошее было мясо — на Центральном рынке брала… Сожгли. А ночью — лягушки. До утра спать не давали…
Умолкла. Уголки крашеного рта безнадёжно обвисли.
— Ну? — с мягкой укоризной вставил Глеб. — Даже лягушек помните…
— Лягушек-то помню! А остальное?
— Что остальное?
— Ну… — Она беспомощно оглядела напоминающую склад комнату. — Начнёшь жизнь перебирать — страшно становится. Думаешь: неужели вот только это и было? И ничего больше? — Округлые плечи её обессиленно обмякли. — Может, сглазили меня, что всё хорошее из памяти ушло…