Ссориться с людьми Боря Штерн не умел (случай с мэтром Б. ссорой не назовёшь), а если пытались втянуть в окололитературные склоки и дрязги — он либо уклонялся, либо пытался сделать их литературными, а это уже, согласитесь, совсем другой коленкор.
— Ребята! Ну что вы там делите? Посмотритесь в зеркало! Сколько вам лет? Старые, толстые, лысые… Давайте лучше вместе повесть напишем. Я начну, а вы продолжите…
В этом весь Штерн.
Мягок, покладист, но только до определённой степени. Как там у Матфея? «И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два». Полпоприща Боря, пожалуй, одолеет. Потом неминуемо опомнится — и пошлёт принудителя куда подальше.
Особенно забавно вышло в Дурмене (это под Ташкентом), где, не помню уже за каким дьяволом, собрал нас на закате (или на заре?) перестройки кооператив «Текст».
Распахивается дверь номера, и на пороге возникает писатель К. Этакий, знаете, губитель женских сердец. Серая тройка, галстук, петушья осанка, в руке — бутылка шампанского, глаза горят. Он собрался на поиски приключений — и ищет напарника. Однако в номере вокруг красного пластмассового ведра с розовым мускатом собрались исключительно супружеские пары. Хищным оком вошедший обводит честную компанию — и — о счастье! — на кровати у стеночки, уютно свернувшись калачиком, спит одинокий Штерн. Вот она, жертва!
— Боря, вставай! — тормошит его писатель К. — Пойдём по бабам!
— Ну чего, чего?.. — бормочет спросонья Штерн.
— Вы все пьяницы! — объявляет К., оборачиваясь к нам (половина присутствующих, напоминаю, дамы). — А я — гуляка… Вставай, Боря! Пойдём от них!
Бедный Боря встаёт, но вежд разлепить не может. На нём — мешковатые спортивные штаны, майка и тапочки. Торжественно вручённую бутыль он машинально прижимает к пузику.
Мы высыпаем за ними в коридор. Картина — потрясающая. Впереди гордо вышагивает К. Даже не вышагивает — он шествует стопами. А за ним, чуть поотстав, удивительно похожий на медвежонка, обрёченно косолапит так и не проснувшийся Штерн с бутылкой шампанского.
К. склоняет ухо к двери некоего номера и галантно стучит в неё костяшкой пальца. Дверь открывается, и в коридор действительно выглядывает нечто женского пола. Завязывается светская беседа.
Боре надоедает стоять, он поворачивается и, по-прежнему не открывая глаз, возвращается в наш номер, где тут же сворачивается калачиком у стеночки. В обнимку с бутылкой.
Минуты через три дверь отворяется с треском — и влетает К. Он в ярости. Он мечет громы и молнии. Он обвиняет Борю в предательстве и прочих страшных вещах.
Боря отрывает от подушки тяжёлую всклокоченную голову, смотрит на беснующегося К., как бы припоминая что-то, — и…
А вот дальше не помню. То ли послал сначала (по-доброму! по-доброму!), то ли просто уснул.
Глядя на него, невольно хотелось быть таким же. Каждый раз привозить в подарок новую шутку, например…
— Боря! Я тут днями Стерна перечитывал… Хочешь хорошее название для романа?
— Давай!
— «Шентиментальное путешештвие». Напишешь?
— Ага…
Надул, не написал.
Записным остряком Боря никогда не был. Просто окутывала его некая добрая аура, причем всё, чего она касалась, немедленно обретало забавные черты. Поэтому о спящем Штерне ходило не меньше легенд, чем о Штерне бодрствующем (аура во сне никуда же не исчезает!).
Одесса. «Фанкон-95». Зачем-то направляемся в Борин номер. Открываю дверь — и столбенею: на кровати мирно посапывает отвернувший к стеночке Штерн, а на нем возлежит большая чёрная-пречёрная кошка. Услышав всхлип петель, она вскидывает голову и устремляет на нас строгие зелёные глаза, как бы вопрошая: «Ну и что вы сюда припёрлись? Видите же — спит человек!»
— Ведьму снял!.. — ахнули восхищённо у меня за плечом.
Удалялись на цыпочках.
А однажды мы с Борей Штерном стали соавторами. Услышав мое вольное подражание Лермонтову:
Я пил из чаши бытия,
а вот края обгрыз не я, —
Боря встрепенулся.
— Женьк… А можно я это в повесть вставлю? Со ссылкой — всё как положено…
— Боря! — взревел я. — Какие разговоры! Почту за честь!..
И ведь не просто вставил. Творчески развил. Если помните, робот Стабилизатор только и делает, что варьирует это двустишие. Так вот Борин вариант:
Я пил из чаши бытия
до самого закрытия, —
пожалуй, посильней оригинала.
А потом ещё был «Эфиоп». И было чертовски лестно, что добрая треть эпиграфов — мои стихи. Тем более что в ту пору я даже не надеялся издать их отдельным сборником. Боря всё хотел, чтобы мы с ним обменялись на «Эфиопе» автографами…
Так и не успели.
И все его любили. Его нельзя было не любить. У нас в семье, помню, в ходу была агрессивная фраза: «А птичку нашу, Штерна, прошу не трогать!» И употреблялась она по любому поводу. Даже когда никто никого не трогал.
Как ни странно, это его и подвело — всеобщая любовь. Не надо ему было, конечно, так пить. Но попробуй уйми тех же фэнов, неистово стучащих по столу донышками стаканов и скандирующих: «Хотим выпить со Штерном!»
Вот и выпили. До дна.
Может быть, поэтому он и перестал одно время ездить на конвенты — берёг остатки здоровья. А ещё мечтал о бетонном бункере как об идеальном месте работы. А когда исчезли из продажи сигареты, подарил мне трубку (вот она, до сих пор лежит на столе). А когда нас с Любой в 1984-м гоняли за фантастику, позвонил и сказал, как бы извиняясь за этот поганый мир: «Женя, козлов много…»
Плохо без него.
Людка
В одном из рассказов Люды Козинец колдунья, гадая по руке, поправляет полюбившемуся клиенту линию судьбы. Однажды Людка проделала то же самое и со мной, весьма чувствительно вогнав в ладонь свой острый ноготок. Не знаю, что она мне там дорисовала. Вернее, теперь-то уже отчасти знаю — двенадцать лет прошло.
Все мы порой не любим действительность. Трудно её любить. При одной только мысли, что Людки больше нет, от ненависти скулы сводит. Говорят, на том свете свидимся. Даже если так! Евангелие утверждает: свидимся, да не теми. А оно мне надо?
Нравится нам этот мир, не нравится — приходится с ним смиряться. А вот Людка объявила действительности войну, и вы не поверите, но какое-то время казалось, что побеждает. Все её невероятные замыслы если не сбывались, то вот-вот должны были сбыться. Или это тоже только казалось?
Обыденность представлялась ей недоразумением, которое надо обязательно исправить, причём сейчас, немедленно. Собрать вокруг себя прекрасных талантливых людей, превратить окружающую жизнь в сплошной карнавал, вернуть словам «честь» и «благородство» их прежние значения — а там посмотрим, чья возьмёт!
Она хотела видеть мир другим. А желание истинной женщины — закон. Захотела — увидела.
Выдумщица, авантюристка. Ей мало было бумажных приключений. Самая заурядная бытовая историйка принимала в Людкином изложении совершенно фантасмагорические черты.
— Если начну рассказывать, как спускалась в батискафе в Марианскую впадину, ты мне не верь, — честно предупредила она чуть ли не при первом нашем знакомстве.
Запросто могла уверить собеседника и себя за компанию в том, что она инициированная ведьма или, скажем, тайная предводительница «батальона смерти». Возможно, обкатывала таким образом будущие сюжеты.
Ну и дообкатывалась однажды:
— Береги руки-ноги. Мы с тобой рыбы, а у нас это самые уязвимые места…
— Да не верю я гороскопам, Людк!
— Зря.
И началось. Сперва перелом мизинца, потом расплющенный голеностоп и, наконец, раздробленное в аварии предплечье.
— Сглазила! — решительно определил друг-травматолог. — Значит, так… Берёшь берёзовый веник, едешь к ней… (дальнейшую часть рецепта я позволю себе опустить, поскольку звучит она не совсем прилично).
В людях Людка ошибалась почти всегда, и не потому что была наивна — просто не допускала мысли, что собеседник её глуп, труслив и бездарен. Призналась однажды, что любит мысленно переодевать друзей, подбирать им соответствующее окружение, обстановку.
— Ну а меня ты как видишь?
Окинула критическим пристальным взглядом.
— Чёрный бархатный берет, — приговорила она, и чувствовалось, что обжалованию это уже не подлежит. — Потёртый, но обязательно лихо заломленный. От пера — один обрубок. Плащ. Тоже чёрный, потёртый. Сидишь в таверне. Дубовый табурет. Вокруг — гульба. Презрительно улыбаешься краешком рта. Безденежный дон — вот ты кто! Но не лизоблюд. При шпаге.
М-да… Действительности соответствовало всего одно слово: безденежный. Всё остальное было, мягко говоря, неприложимо.
И при таком-то вот знании людей столько лет руководить семинарами ВТО МПФ? А ведь другого старосту, пожалуй, невозможно было и представить.
Какой-нибудь одинокий паук в банке даже сегодня нет-нет, да и ругнёт по старой памяти давно почившее ВТО. Не знаю, не знаю… У меня, к примеру, об этой организации воспоминания сохранились самые светлые. Может быть, причина отчасти в том, что появился я там перед самым крахом, когда одиозные личности схлынули, а взамен прихлынули настолько неодиозные, что оставалось лишь диву даваться, как Людмила с нами, негодяями, управляется.
И всё же, как бы она кого ни идеализировала, провести её было крайне трудно. Меня, например, Людка раскусывала с лёту. Значился я в ту пору (с её же, кстати, подачи) литконсультантом. В обязанность мне было вменено отыскивать и поглощать астрономическое количество авторских листов текста, а затем кратенько отзываться о прочитанном. Естественно, уже на третьем месяце работы в присылаемых отчётах вовсю кишели мёртвые души:
«Тюрмотворова А., „Через Афедрон“, роман, 414 страниц, отказать. Причина: низкий литературный уровень».