[50].
Итак, мы взяли, казалось бы, совершенно третьестепенную для политического деятеля область – музыкальные вкусы. Но даже в них мы видим у Ленина отражение того, что называют диапазоном личности. И проявлялся он во всем…
«Театр очень любил, – пишет о Ленине Крупская, – всегда это производило на него сильное впечатление». Причем в театре, как и в литературе, живописи, он более всего ценил реализм, русских классиков. Особое предпочтение отдавал Московскому Художественному театру. «Превосходно играют, – писал Владимир Ильич в 1901 году, – в „Художественно-Общедоступном“ – до сих пор вспоминаю с удовольствием свое посещение в прошлом году…» [Л: 55, 204]. Спустя годы, уже после Октября, Ленин говорил:
«Если есть театр, который мы должны из прошлого во что бы то ни стало спасти и сохранить, – это, конечно, Художественный театр»[51].
Любимыми его авторами были Чехов, Толстой, Горький, Островский и др.
«У них учились, – пишет Крупская, – наши революционеры вглядываться в жизнь, в людей, в их поступки, учились замечать и ненавидеть пошлость, глупость, лицемерие, фразерство, бездушие… учились ценить в людях самых незаметных, затертых жизнью, их стремление к светлому будущему, их убежденность, талант, энергию, героизм»[52].
Но можно ли на этом закончить разговор о театральных вкусах Ленина? Конечно, нет.
Л.А. Фотиева вспоминает, как в 1905 году она пошла с Владимиром Ильичем в один из парижских театров, где
«показывали коротенькие сценки легкого жанра. Запомнилась одна: „Ноги Парижа“. Из-под опущенного до уровня колен занавеса видны были ноги проходящих по сцене людей разных профессий и общественного положения. Один за другим шли: рабочий, ламповщик, гризетка, священник, полисмен, мелкий лавочник, парижский денди и т.п. Ноги были так подчеркнуто типичны, что нельзя было не узнать, кому они принадлежали, невольно рисовался весь облик данного лица. Это получалось очень смешно. Владимир Ильич хохотал так заразительно, как только он один умел…»[53].
Горький рассказывает, как в 1907 году они пошли «небольшой компанией в „мюзик-холл“ – демократический театрик. Владимир Ильич охотно и заразительно смеялся, глядя на клоунов, эксцентриков, равнодушно смотрел на все остальное…»
Он «интересно говорил об „эксцентризме“ как особой форме театрального искусства.
– Тут есть какое-то сатирическое или скептическое отношение к общепринятому, есть стремление вывернуть его наизнанку, немножко исказить, показать алогизм обычного. Замысловато, а – интересно!»[54].
Попробуем взять характеристики, связанные с областью человеческих эмоций… Когда Крупскую спросили, какое состояние было наиболее характерным для Владимира Ильича, она ответила: «Обычное, преобладающее настроение напряженная сосредоточенность». Крупская рассказывает:
«На прогулке, бывало, идет молча, сосредоточенно. Тогда я тоже не говорю, даю ему уйти в себя… Бывали случаи, когда какая-нибудь неожиданная реплика показывала, что, гуляя, он сосредоточенно и напряженно думал, обдумывал… После споров, дискуссий, когда возвращались домой, был часто сумрачен, молчалив, расстроен… Дома постоянно ходил по комнате, быстро из угла в угол, иногда на цыпочках… Обдумывал что-нибудь. Почему на цыпочках? Думаю, что отчасти, чтобы не беспокоить, в том числе в эмиграции, когда снимали комнату, не беспокоить и хозяев квартиры. Но это только отчасти.
Кроме того, наверное, еще и потому, что такой быстрой бесшумной ходьбой на цыпочках создавалась еще большая сосредоточенность»[55].
Казалось бы, характеристика достаточно определенна. Но… не будем торопиться, потому что тут же, отметив «напряженную сосредоточенность», Крупская пишет:
«Вообще очень эмоционален. Все переживания были эмоциональны… Впечатлителен. Реагировал очень сильно… Веселый и шутливый… Улыбался очень часто. Улыбка хорошая, ехидной и „вежливой“ она не была. Ух, как умел хохотать. До слез»[56].
Николай Семашко, старый большевик, рассказывает, что, когда собирались товарищи, Владимир Ильич был центром всеобщего веселья.
«Его юмор и жизнерадостность, клокочущая энергия, пишет он, проявлялись и здесь; вокруг него стон стоит от смеха»[57].
Итак «напряженная сосредоточенность» и… «вокруг него стон стоит от смеха». Что это – о разных людях? Нет. Обе характеристики относятся к Владимиру Ильичу.
Особенно разительны эти контрасты при сопоставлении различных воспоминаний.
Весной 1904 года Ленин, живший тогда в Женеве, вместе с Надеждой Константиновной и Марией Эссен пошли на прогулку в горы. Это был период ожесточенной борьбы с меньшевиками, но, отправляясь на прогулку, все договорились о меньшевиках не говорить, чтобы «не портить пейзажа». Решили подняться на одну из снежных вершин.
«Наконец, – рассказывает Эссен, – добрались. Ландшафт беспредельный, неописуема игра красок. Перед нами, как на ладони, все пояса, все климаты. Нестерпимо ярко сияет снег; несколько ниже – растения севера, а дальше – сочные альпийские луга и буйная растительность юга. Я настраиваюсь на высокий стиль и уже готова начать декламировать Шекспира, Байрона. Смотрю на Владимира Ильича: он сидит, крепко задумавшись, и вдруг выпаливает: „А здорово гадят меньшевики!..“»[58].
Казалось бы, можно делать определенный вывод: Ленин был человеком целеустремленным, всю свою жизнь он отдал делу партии, борьбе рабочего класса и поэтому всякие обычные для смертных «эмоции» его мало волновали…
Можно найти еще факты, которые, казалось бы, подтверждают этот вывод. Последний раз Ленин был в театре 29 октября 1922 года. Он смотрел пьесу Диккенса «Сверчок на печи».
«Уже после первого действия, рассказывает Крупская, – Ильич заскучал, стала бить по нервам мещанская сентиментальность Диккенса, а когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, не выдержал Ильич, ушел с середины действия»[59].
Казалось бы, уж теперь у нас достаточно оснований… Но не будем опять торопиться. Вот воспоминания Мартына Лядова:
«…я помню Ильича на спектакле Сары Бернар в Женеве: мы сидели рядом в ложе, и я был очень удивлен, увидав вдруг, что Ильич украдкой утирает слезы»[60].
И опять невольно задаешь себе вопрос – о ком это? Да, это тоже о Владимире Ильиче.
Ну а теперь сопоставьте воспоминания Марии Эссен с записями В.Д. Бонч-Бруевича, относящимися к тому же периоду.
В те дни, рассказывает Владимир Дмитриевич, борьба Ленина с меньшевиками достигла особой остроты. Ильич работал днями и ночами. Он похудел, осунулся. Мучили головные боли, бессонница… Целыми днями напряженно работали и другие большевики, жившие в Женеве, – сидели над документами, писали статьи и письма, готовили доклады. А на женевских улицах именно в эти дни сверкал и шумел ежегодный карнавал.
«Не до веселья было нам, – пишет Бонч-Бруевич. – На улицу даже не тянуло. Вдруг звонок. Входит Владимир Ильич, оживившийся, веселый.
– Что это мы все сидим за книгами, угрюмые, серьезные? Смотрите, какое веселье на улицах!.. Идемте гулять! …Все важные вопросы отложим до завтра…
…Шумной толпой вышли на улицу. Погода стояла прекрасная, теплая… Пела вся улица веселые бодрые песни… Вдруг Владимир Ильич быстро, энергично схватив нас за руки, мгновенно образовал круг около нескольких девушек, одетых в маски, и мы запели, закружились, заплясали вокруг них. Те ответили песней и тоже стали танцевать. Круг наш увеличился, и в общем веселье мы неслись по улице гирляндой, окружая то одних, то других, увлекали всех на своем пути… Надо было видеть, с какой неподдельной радостью, с каким огромным увлечением и заражавшим всех подъемом веселился Владимир Ильич…»[61].
Отмечая особенность характера Ленина, Горький писал:
«Меня восхищала ярко выраженная в нем воля к жизни и активная ненависть к мерзости ее, я любовался тем азартом юности, каким он насыщал все, что делал…
Азарт был свойством его натуры, но он не являлся корыстным азартом игрока, он обличал в Ленине ту исключительную бодрость духа, которая свойственна только человеку, непоколебимо верующему в свое призвание, человеку, который всесторонне и глубоко ощущает свою связь с миром и до конца понял свою роль в хаосе мира, – роль врага хаоса. Он умел с одинаковым увлечением играть в шахматы, рассматривать „Историю костюма“, часами вести спор с товарищем, удить рыбу, ходить по каменным тропам Капри, раскаленным солнцем юга, любоваться золотыми цветами дрока и чумазыми ребятами рыбаков»[62].
О ленинском смехе Горький писал:
«Никогда я не встречал человека, который умел бы так заразительно смеяться, как смеялся Владимир Ильич. Было даже странно видеть, что такой суровый реалист, человек, который так хорошо видит, глубоко чувствует неизбежность великих социальных трагедий, непримиримый, непоколебимый в своей ненависти к миру капитализма, может смеяться по-детски, до слез, захлебываясь смехом. Большое, крепкое душевное здоровье нужно было иметь, чтобы так смеяться»[63]