Вопросы пола и брака, говорил он, при таком подходе
«не воспринимаются как части главного социального вопроса. Наоборот, большой общественный вопрос начинает сам казаться частью, придатком проблемы пола. Самое главное отступает на задний план как второстепенное. Это не только вредит ясности в этом вопросе, это вообще затемняет мышление, затемняет классовое сознание…»[79].
«Затемняет мышление, затемняет классовое сознание…» Почему? Не все мечтают о революционном переустройстве общества, но, наверное, каждый человек мечтает о любви и личном счастье… Социальная опасность различного рода теорий «свободной любви» в том и состоит, что, затрагивая насущные вопросы, указывая зачастую на вполне реальные проблемы отношений между полами в буржуазном обществе, эта проповедь уводила на ложный путь их решения.
Особую опасность, отмечал Владимир Ильич, представляла она как раз для юношества, так как «в эти годы вопросы пола, усиленно выдвигаемые естественными причинами, становятся центральными в психике молодежи». И попытка рассматривать сложнейшие социальные проблемы современного мира через призму «проблем пола» «очень легко может способствовать чрезмерному возбуждению и подогреванию половой жизни у отдельных лиц и повести к расточению здоровья и силы юности», ибо «подхлестывающая жажда разнообразия в наслаждениях легко приобретает безудержную силу… Последствия, замечает Ленин, бывают прямо роковыми»[80].
Но самое главное, и это касалось уже не только молодежи, Владимир Ильич убедительно разоблачил псевдореволюционность проповеди «свободы любви». Удивительная терпимость буржуазии к подобным теориям была доказана прежде всего опытом истории.
«Вы, вероятно, помните, – говорил Ленин Кларе Цеткин, – что эта теория проповедовалась в изящной литературе примерно в середине прошлого века как „эмансипация сердца“. В буржуазной практике она обратилась в „эмансипацию тела“. Причем и сама-то проповедь в то время была талантливее, чем сейчас…»[81].
Научившись проституировать любые идеи, буржуазия очень быстро поняла, что бояться «свободы любви» нет никаких оснований. Подменяя проблемы социальные проблемами сексуальными, она, как заметил Ленин, сумела отождествить «свободу любви» со свободой «от серьезного в любви», «от деторождения», а главное – со свободой «адюльтера» [Л: 49, 52, 55]. И возможность такого рода трансформации была заложена в самих исходных посылках указанных теорий, ибо, критикуя ханжество и лицемерие буржуазно-мещанского брака, они, целиком оставаясь в рамках буржуазной морали, не затрагивали «устоев» и проповедовали большей частью лишь свободу внебрачной жизни.
«Мне кажется, – заметил по этому поводу Владимир Ильич, – что это изобилие теорий пола… вытекает из личных потребностей. Именно из стремления оправдать перед буржуазной моралью собственную ненормальную или чрезмерную половую жизнь и выпросить терпимость к себе. Это замаскированное уважение к буржуазной морали мне так же противно, как и любовное копание в вопросах пола. Как бы бунтарски и революционно это занятие ни стремилось проявить себя, оно все же в конце концов вполне буржуазно»[82].
Вот почему «требование свободы любви», указывал Ленин, независимо от «воли и желания (я подчеркивал это, говоря: дело в объективных, классовых отношениях, а не в Ваших субъективных желаниях) – явится в современной общественной обстановке буржуазным, а не пролетарским требованием» [Л: 49, 55].
Это было написано Лениным в 1915 году…
Сегодня, когда капиталистический Запад вновь пережил свой бурный медовый месяц «сексуальной революции», история еще раз подтвердила справедливость ленинской оценки.
Ленин решительно выступал и против аналогичных концепций «освобождения любви», которые появились в нашей стране уже после победы Октября. В те годы некоторые новоявленные, но не очень грамотные «теоретики» под видом «ревизии буржуазной морали» попытались оправдать и «узаконить» беспорядочную половую жизнь «марксистскими» ссылками на «отмирание семьи», которое, по их мнению, должно было последовать сразу же после отмены частной собственности и ликвидации капиталистического строя.
«Вы, конечно, знаете, – говорил Ленин Кларе Цеткин, – знаменитую теорию о том, что будто бы в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовную потребность так же просто и незначительно, как выпить стакан воды. От этой теории „стакана воды“ наша молодежь взбесилась, прямо взбесилась. Эта теория стала злым роком многих юношей и девушек… Я считаю знаменитую теорию „стакана воды“ совершенно не марксистской и сверх того противообщественной… Конечно, жажда требует удовлетворения. Но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет на улице в грязь и будет пить из лужи? Или даже из стакана, край которого захватан десятками губ?»[83].
Мало того, эта теория, ставящая во главу угла ни с чем не считающееся, животное «я хочу», насквозь эгоистична и выражает самое отвратительное неуважение к женщине и чисто человеческим чувствам вообще.
В свое время, размышляя о социогенезе любви, о трансформации животного полового инстинкта в высший элемент человеческой культуры, Кант писал, что по мере своего развития человек
«замечает, что половое возбуждение, покоящееся у животных на преходящем, большей частью периодическом влечении, способно у него принять характер длительный и более интенсивный благодаря воображению, которое поддерживает эту эмоцию, умеряя ее, но делая в то же время тем продолжительнее и единообразнее, чем больше предмет удален от чувства, в результате чего избегается пресыщение как необходимое следствие полного удовлетворения животной потребности… Отказ был волшебным средством, превратившим чисто чувственное влечение в идеальное, животную потребность в любовь, просто приятное ощущение в переживание красоты…»[84].
С определенным аспектом этих размышлений Ленин был вполне солидарен. В отличие от теоретиков «стакана воды» он не считал целомудрие и воздержанность сугубо мещанской добродетелью. Если отношения между мужчиной и женщиной действительно построены на любви, то тогда, говорил Владимир Ильич, «самообладание, самодисциплина не рабство; они необходимы и в любви»[85].
«Но важнее всего, – отмечал Ленин, – общественная сторона. Питье воды – дело действительно индивидуальное. Но в любви участвуют двое, и возникает третья, новая жизнь. Здесь кроется общественный интерес, возникает долг по отношению к коллективу»[86].
Вот почему Ленин категорически отвергал всякую попытку приклеить к теории «стакана воды» марксистскую этикетку.
«Спасибо за такой „марксизм“, – говорил он, – который все явления и изменения в идеологической надстройке общества выводит непосредственно, прямолинейно и без остатка исключительно только из экономического базиса. Дело обстоит совсем не так уж просто. Некий Фридрих Энгельс уже давно установил эту истину, касающуюся исторического материализма.
…Отношения между полами не являются просто выражением игры между общественной экономикой и физической потребностью. Было бы не марксизмом, а рационализмом стремиться свести непосредственно к экономическому базису общества изменение этих отношений самих по себе, выделенных из общей связи их со всей идеологией»[87].
И далее, по словам Цеткин, Ленин заключал:
«Хотя я меньше всего мрачный аскет, но мне так называемая „новая половая жизнь“ молодежи – а часто и взрослых – довольно часто кажется чисто буржуазной, кажется разновидностью доброго буржуазного дома терпимости»[88].
Что ж, значит, назад – к тому самому мещанскому браку, который при всех его минусах, при всей его пошлости и ханжестве все-таки хоть как-то регламентирует отношения между полами?
Конечно, нет, отвечает Ленин:
«Ничего не могло бы быть более ложного, чем начать проповедовать молодежи монашеский аскетизм и святость грязной буржуазной морали»[89].
Однако само противопоставление мещанского брака и так называемой «свободной любви» – ложно. Оно лишь запутывает существо вопроса. И Владимир Ильич доказывает это на примере такой, на первый взгляд, казалось бы, убедительной альтернативы: даже мимолетная страсть и связь поэтичнее и чище, чем поцелуи без любви пошлых и пошленьких супругов.
Правильно ли это противопоставление?
«Поцелуи без любви у пошлых супругов, – отвечает Ленин, – грязны. Согласен».
«Индивидуальный случай грязных поцелуев в браке и чистых в мимолетной связи» – вполне возможен…
Ну и что же? Какова альтернатива такому браку – мимолетная связь? Но ведь и «мимолетная связь-страсть может быть грязная, может быть и чистая». И если она грязна, т.е. без любви, то нелепо противопоставлять «поцелуи без любви (мимолетные)… поцелуям без любви супружеским…» И тем и другим – по всем законам не только логики, но и общечеловеческих норм морали противостоит совсем не «мимолетная связь», а «поцелуи с любовью».
Ну а уж если действительно есть любовь, замечает Владимир Ильич, то почему же речь идет всего-навсего о «мимолетной связи», да и вообще почему лишь о «связи», а не просто – о настоящей любви? Итак, заключает Ленин, надо противопоставлять мещанский «пошлый и грязный брак без любви… браку с любовью…» [Л: 49, 56].