«Владимир Ильич, – пишет Крупская, – любил людей. Он не ставил себе на стол карточки тех, кого он любил. Но любил он людей страстно. Так любил он, например, Плеханова… Всякое самое незначительное расхождение с Плехановым он переживал крайне болезненно».
Известно, что амплитуда политических колебаний Плеханова поистине соответствовала масштабам его таланта. В 1907 году Ленин был вынужден открыто заявить, что
«Плеханов прямо вредит революции… „Вождь“ зовет войска к борьбе за сделку с реакцией…»
И далее, не сдерживая гнева, Владимир Ильич пишет:
«Плеханов сравнил себя в шутку с римским полководцем, который казнил сына за преждевременный бой. Шутка остроумная. Ну, если бы я был „сыном“ в момент решительного боя, когда „силы революции уже переросли силы правительства“, я бы, ни секунды не колеблясь, застрелил (или, по-римски, заколол) „папашу“, дающего лозунг сделки с реакцией, и спокойно предоставил бы будущим Моммзенам[124] разбираться в том, был ли мой поступок убийством изменника, казнью его или преступлением против чинопочитания» [Л: 15, 60].
Но даже в этот период острейшей политической борьбы Владимир Ильич без колебаний отдавал дань уважения Плеханову как философу-марксисту:
«Надо же иметь физическую силу, – писал он в 1908 году, – чтобы не давать себя увлечь настроению, как делает Плеханов! Тактика его – верх пошлости и низости. В философии он отстаивает правое дело» [Л: 47, 135].
И когда всего через два года Плеханов повел решительную борьбу против своих бывших единомышленников, против оголтелого оппортунизма меньшевиков-ликвидаторов, Ленин первый протянул ему руку, и они вновь стали сотрудничать в партийной прессе. Сотрудничество было недолгим – лишь несколько лет, потом опять началась борьба, но и после этого, как рассказывает Крупская, Владимир Ильич
«внимательно прислушивался к тому, что говорил Плеханов. С какой радостью он повторял слова Плеханова: „Не хочу умереть оппортунистом“»[125].
Как-то один из читателей воспоминаний Крупской выразил ей неудовольствие по поводу фразы, что Владимир Ильич после раскола на II съезде РСДРП переживал «период нравственного изнеможения». Надежда Константиновна ответила:
«Не пойму, что тут худого, и разве разрыв с людьми, с которыми много и так глубоко связывало, может тяжело переживаться только жалким, несчастным интеллигентиком? Не так это…»[126].
«Личная привязанность к людям, – писала Крупская, – делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжелыми… Политическая честность в настоящем, глубоком смысле этого слова, честность, которая заключается в умении в своих политических суждениях и действиях отрешиться от всяких личных симпатий и антипатий, не всякому присуща, и тем, у кого она есть, она дается нелегко»[127].
Об этом сам Ленин писал как-то Инессе Арманд:
«Вот она, судьба моя. Одна боевая кампания за другой – против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма…
Это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, а я все же не променял бы сей судьбы на „мир“ с пошляками» [Л: 49, 340].
Для современного читателя, привыкшего при характеристике той или иной личности обращать внимание на тончайшие психологические нюансы, такой сугубо партийный подход на первый взгляд может показаться слишком однозначным… Но попробуем поставить вопрос по-другому… Означает ли этот подход, что столь распространенные и принятые понятия, как «хороший» или «плохой», «умный» или «глупый» человек, суть понятия сугубо политические, классовые и, в частности, что любой человек, стоящий по эту сторону баррикад, всегда заведомо «хорош»?..
Конечно, было бы величайшим соблазном – нет, счастьем – из мысли Чернышевского: «действительно порядочный человек должен быть революционером» сделать обратный вывод, что каждый революционер – это обязательно человек глубоко порядочный, высоконравственный и т.д.
Но, как всегда, реальная жизнь сложнее… В XX веке дело революции стало делом десятков и сотен миллионов. В революционный процесс вовлекались не только разные классы и социальные слои, но и совершенно разные (с точки зрения их индивидуальной характеристики) люди – с различными побудительными мотивами и целями деятельности, с самыми разнообразными, сугубо личными чертами характера… И по эту сторону баррикад, к сожалению, тоже оказывались не только и не исключительно «действительно порядочные» личности. Тогда-то и появлялось знаменитое ленинское:
«С нами, а – не наш»[128].
Вот почему политическая, классовая позиция была для Ленина лишь отправной, а не конечной точкой отсчета при характеристике того или иного политического деятеля и человека. С нее начиналась оценка, а дальше… дальше вступали в силу уже столь привычные, знакомые нам критерии: «умный» – «глупый», «искренний» – «лицемер», наконец, просто «хороший» или «плохой» человек.
Вот несколько таких отрицательных характеристик.
«Честолюбив. И есть в нем что-то… нехорошее, от Лассаля…»[129]. Это – о Л. Троцком.
«…У меня возникли сомнения на его счет. Я опасаюсь, что в нем живет большая склонность к самокопанию, самолюбованию, что в нем что-то от литературного тщеславия»[130]. Это – о П. Леви.
«…Он личность подлая, совершенно без характера, поддающийся влияниям, постоянно меняющий позицию согласно тайным побуждениям…» [Л: 48, 325]. Это – о К. Каутском.
Характеристики, как видим, достаточно определенные и резкие, ибо за ними стояли годы внимательных наблюдений, опыт борьбы. Но в практике кратковременных повседневных общений Владимир Ильич был очень нетороплив и осторожен в оценках.
«Людей Владимир Ильич, – рассказывает Горький, – чувствовал, должно быть, очень хорошо. Как-то, входя в его кабинет, я застал там человека, который, пятясь к двери задом, раскланивался с Владимиром Ильичем…
– Знаете этого? – спросил он, показав пальцем на дверь…
– Могу сказать: невежественный и грубый человек.
– Гм-гм… Подхалим какой-то. И, вероятно, жулик. Впрочем, я его первый раз вижу, может быть, ошибаюсь.
Нет, Владимир Ильич не ошибся; через несколько месяцев человек этот вполне оправдал характеристику Ленина»[131].
Во время другой встречи разговор зашел об Алексинском, ставшем, как известно, ренегатом и антисоветчиком.
«Можете представить: с первой же встречи с ним, – рассказывал Владимир Ильич, – у меня явилось к нему чисто физическое отвращение. Непобедимое. Никогда, никто не вызывал у меня такого чувства. Приходилось вместе работать, всячески одергивал себя, неловко было, а – чувствую: не могу я терпеть этого выродка!»[132].
Среди отрицательных характеристик, которые Ленин давал некоторым людям, была, например, и такая: «бабник»… Владимир Ильич считал это признаком элементарной непорядочности, которая неизбежно должна была проявиться и в других сферах деятельности данного человека.
«Прекрасный, высокоодаренный юноша! говорил он об одном знакомом, – Боюсь, что, несмотря на все, из него ничего путного не выйдет. Он мечется и бросается из одной любовной истории в другую… Я не поручусь… за мужчин, которые бегают за всякой юбкой и дают себя опутать каждой молодой бабенке»[133].
Казалось бы, пустяк, мелочь… Мелочь, не способная заслонить главного – идейной, политической позиции… Но вот история одного из конфликтов Ленина с Плехановым, предельно искренне рассказанная самим Владимиром Ильичем.
В 1900 году он приехал в Швейцарию для переговоров с Плехановым.
«Никогда, никогда в моей жизни, – замечает Ленин, – я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением…»
И вдруг, в ходе переговоров, – резкий конфликт, ультиматум… почти разрыв.
Причины? Владимир Ильич отвечает: «Подозрительность, мнительность» Плеханова, «абсолютная нетерпимость, неспособность и нежелание вникать в чужие аргументы», стремление «всегда считать себя донельзя правым», а главное – «властвовать неограниченно».
«…Тут уж нечего сомневаться в том, что это человек нехороший, именно нехороший, что в нем сильны мотивы личного, мелкого самолюбия и тщеславия, что он – человек неискренний».
«Мою „влюбленность“ в Плеханова… как рукой сняло, – рассказывает далее Ленин, – и мне было обидно и горько до невероятной степени… Трудно описать с достаточной точностью наше состояние в этот вечер: такое это было сложное, тяжелое, мутное состояние духа! Это была настоящая драма, целый разрыв с тем, с чем носился, как с любимым детищем, долгие годы, с чем неразрывно связывал всю свою жизненную работу».
«Просто, как-то не верилось самому себе [точь-в-точь как не веришь самому себе, когда находишься под свежим впечатлением смерти близкого человека] – неужели это я, ярый поклонник Плеханова, говорю о нем теперь с такой злобой и иду, с сжатыми губами и с чертовским холодом на душе, говорить ему холодные и резкие вещи, объявлять ему почти что о „разрыве отношений“? Неужели это не дурной сон, а действительность?.. До такой степени тяжело было, что ей-богу временами мне казалось, что я расплачусь…».
В заключение Ленин делает чрезвычайно интересный вывод.