Действительно, в ходе революции, когда контрреволюция применяет вооруженное насилие по отношению к народу, писал Ленин, «население стихийно, неорганизованно – и именно поэтому часто в неудачных и дурных формах реагирует на это явление тоже вооруженными стычками и нападениями». Но наличие «дурных» форм насилия для марксиста является лишь поводом для того, чтобы стремиться взять стихийное движение в свои руки, «облагородить» его формы, взять их под действенный контроль партии, сознательного пролетарского авангарда. Иными словами, говорил Ленин, из противоречивости насильственных средств «нельзя выводить, что не следует воевать. Отсюда надо выводить, что следует научиться воевать. Только и всего» [Л: 14, 9].
Именно это организующее и просвещающее влияние революционеров-марксистов Ленин считал главной гарантией, обеспечивающей соответствие насильственных форм борьбы, рожденных массовым движением, конечной цели освободительного движения.
«Говорят: партизанская война, – писал Владимир Ильич, приближает сознательный пролетариат к опустившимся пропойцам, босякам. Это верно. Но отсюда следует только то… что это средство должно быть подчинено другим, должно быть соразмеренно с главными средствами борьбы, облагорожено просветительным и организующим влиянием социализма. А без этого последнего условия, – заключает Ленин, – все, решительно все средства борьбы в буржуазном обществе… истрепываются, извращаются, проституирутся… Социал-демократия не знает универсальных средств борьбы… Социал-демократия в различные эпохи применяет различные средства, всегда обставляя применение их строго определенными идейными и организационными условиями» [Л: 14, 9 – 10].
И другой альтернативы нет. Или действовать, сознавая сложную и противоречивую природу насильственных средств борьбы. Или же, оставаясь любителем абстрактного «морализирования», быть далеким от практических действий, от моральности в реальной жизни.
Именно о таких любителях «морализирования» Владимир Ильич писал:
«Не столкновение двух способов преобразования старого, а потеря веры в какое бы то ни было преобразование, дух „смирения“ и „покаяния“, увлечение антиобщественными учениями, мода на мистицизм и т.п., – вот что оказалось на поверхности» [Л: 20, 87].
Но в основе такого отказа лежит эгоизм, тот эгоизм, который был сформулирован еще Фомой Аквинским:
«Человек связан в делах милосердия любовью к самому себе более сильно, чем любовью к ближнему. Признаком этого является то, что никто не должен брать на себя греховного зла, чтобы освободить от греха своего ближнего».
Однако в реальной жизни, когда вопрос стоит о судьбах миллионов людей, такая забота лишь о спасении собственной души и сохранении своего внутреннего комфорта антигуманна. Отказ от насилия, возведенный в принцип в условиях жесточайших социальных битв, аморален, ибо это продляет существование и господство таких общественных отношений, которым насилие над человеком сопутствует неизбежно и неотвратимо.
Насилие – дурное средство. Само по себе оно отвратительно. Однако решимость применить его в правом деле, в борьбе с насильниками есть признак нравственного мужества. Вспоминая слова Маркса – «слабость всегда спасалась верой в чудеса», – Ленин, обращаясь к рабочим, писал:
«Революция есть удел сильных!»
«Если вы хотите революции, свободы… вы должны быть сильны… Слабые всегда будут рабами» [Л: 11, 329, 331].
Помочь рабу стать свободным человеком это и есть та благородная, гуманная цель, которая, пользуясь выражением Короленко, превращает «силу руки» в добро.
Гуманизм классового подхода к средствам и формам борьбы ярко проявляется и в отношении к такой форме насилия, как война.
В 1914 году Плеханов, потрясенный варварством германской армии, покрывшей развалинами Бельгию, попытался дать оценку мировой войне с точки зрения «простых законов нравственности и права». При этом «естественное право на защиту» он обосновывал исходя из того, какой народ можно считать «атакующей» стороной, а какой «обороняющейся». Подобный анализ привел Плеханова к шовинизму, фактически оправдывавшему войну, т.е. в лагерь тех, против кого Плеханов субъективно стремился бороться всю жизнь.
Нравственное чувство Ленина тоже было глубоко возмущено кровавой бойней.
«Борьбе против такой войны, – писал он, – стоит посвятить свою жизнь…» [Л: 45, 299].
Он прямо заявлял, что
«социалисты всегда осуждали войну между народами, как варварское и зверское дело» [Л: 26, 311].
Но в основу оценки войн Владимир Ильич ставил не только это нравственное чувство по отношению к ужасам войны вообще.
Еще в 1905 году он отметил:
«Социал-демократия никогда не смотрела и не смотрит на войну с сентиментальной точки зрения. Бесповоротно осуждая войны, как зверские способы решения споров человечества, социал-демократия знает, что войны неизбежны, пока общество делится на классы, пока существует эксплуатация человека человеком. А для уничтожения этой эксплуатации нам не обойтись без войны, которую начинают всегда и повсюду сами эксплуатирующие, господствующие и угнетающие классы» [Л: 10, 340].
Поэтому и с точки зрения политической, и с точки зрения нравственной оценки Ленин определяет два типа войн. Одни, развязываемые империалистами и направленные на передел мира и сфер влияний, несправедливы, глубоко враждебны интересам трудящихся масс вообще и классовой борьбе пролетариата за социализм в частности. Другие – войны гражданские, войны за социальное и национальное освобождение. Такая война не только исторически неизбежна, но и справедлива, и «всякое моральное осуждение ее совершенно недопустимо с точки зрения марксизма» [Л: 14, 8].
Поэтому и в данном случае классовые интересы пролетариата отнюдь не сталкиваются с интересами общечеловеческими. Это убедительно доказала та же первая мировая империалистическая война.
«…Эта ужасная и преступная война, – писал Владимир Ильич, – разорила все страны, измучила все народы, поставила человечество перед дилеммой: погубить всю культуру и погибнуть или революционным путем свергнуть иго капитала, свергнуть господство буржуазии, завоевать социализм и прочный мир» [Л: 35, 169].
Война, затеянная во славу капитала, обернулась для буржуазии гигантским проигрышем. Она породила такую мощную волну революционного протеста, которая потрясла всю систему капитализма и ускорила ее гибель. Но можно ли, основываясь на этом позитивном историческом итоге, считать, что и такие войны, в конечном счете, «желательны»? Безусловно, нет.
В 1914 году, буквально накануне войны, один из журналистов обратился к Ленину с вопросом – жаждет ли он военного конфликта в Европе? Ленин ответил:
«Нет, я не хочу его… Я делаю все и буду делать до конца, что будет в моих силах, чтобы препятствовать мобилизации и войне. Я не хочу, чтобы миллионы пролетариев должны были истреблять друг друга, расплачиваясь за безумие капитализма. В отношении этого не может быть недопонимания. Объективно предвидеть войну, стремиться в случае развязывания этого бедствия использовать его как можно лучше – это одно. Хотеть войны и работать для нее – это нечто совершенно иное»[147].
Известно, сколь справедливым считал Ленин стремление того или иного народа к национальному освобождению. Но когда в годы первой мировой войны польские националисты пытались оправдать необходимость этой войны под предлогом того, что она якобы могла принести независимость Польше, Ленин писал:
«Быть за войну общеевропейскую ради одного только восстановления Польши – это значит быть националистом худшей марки, ставить интересы небольшого числа поляков выше интересов сотен миллионов людей, страдающих от войны» [Л: 30, 48].
С первого дня создания Советского государства Советское правительство делало все для того, чтобы ликвидировать войну, предотвратить военные конфликты. Декрет о мире, Брестский мир, были лишь первыми шагами этой политики.
Даже в 1920 году, когда Красная Армия была достаточно сильна для того, чтобы дать отпор любым притязаниям империалистов, Ленин считал допустимым даже не вполне благоприятное соглашение, обеспечивающее мир, «лишь бы спасти десятки тысяч рабочих и крестьян от новой бойни на войне» [Л: 41, 358].
По свидетельству Клары Цеткин, беседуя с ней в эти дни, Владимир Ильич говорил:
«…Могли ли мы без самой крайней нужды обречь русский народ на ужасы и страдания еще одной зимней кампании?.. Миллионы людей будут голодать, замерзать, погибать в немом отчаянии… Нет, мысль об ужасах зимней кампании была для меня невыносима.
Пока Ленин говорил, – рассказывает Цеткин, – лицо его у меня на глазах как-то съежилось. Бесчисленные большие и мелкие морщины глубоко бороздили его. Каждая из них была проведена тяжелой заботой или же разъедающей болью…»[148].
И Ленин исходил не только из интересов народов Советской России и необходимости мирного социалистического строительства. В 1919 году, когда по призыву партии весь народ поднялся на защиту своего отечества, Ленин говорил:
«Мы не хотим войны ни с какой страной, так как мы считаем, что фактически всегда вся опасность падает только на трудящихся и нам приходится убивать тех, против кого мы ничего не имеем и если бы они нас поняли, никогда бы не воевали с нами»[149].
Принцип «законности» всякой войны, т.е. подход к ней как к одному из законных средств разрешения спорных вопросов, составлял до этого идейную основу международного права. По меткой характеристике Канта, оно всегда было правом «на войну», «на войне» и «после войны». Порывая с традиционным представлением о «законности» всякой войны, ленинский Декрет о мире провозгласил принцип справедливого, демократического мира и объявил агрессивную войну величайшим преступлением против человечества.