сти, не может дать России немного свобод?» – царь и его окружение великолепно понимали, кто воспользуется этими свободами: не болтуны и краснобаи с их «разумными советами», а прежде всего пролетариат, та могучая сила, которая хочет не «трансформации», а уничтожения монархии.
«Люди реакции, – писал Ленин, – не чета либеральным Балалайкиным. Они люди дела. Они видят и знают по опыту, что самомалейшая свобода в России ведет неизбежно к подъему революции. Они вынуждены поэтому идти все дальше и дальше назад… задвигать все больше всякими заслонками приоткрытый было политический клапан.
Нужно все безграничное тупоумие российского кадета или беспартийно-прогрессивного интеллигента, чтобы вопить по этому поводу о безумии правительства и убеждать его встать на конституционный путь. Правительство не может поступать иначе, отстаивая царскую власть и помещичьи земли от прикрытого, придавленного, но не уничтоженного напора снизу» [Л: 14, 196].
Логика классовой борьбы, вся
«многовековая история царизма, – писал Ленин, – сделала то, что в начале XX века у нас нет и не может быть иной монархии, кроме черносотенно-погромной монархии» [Л: 21, 16 – 17].
И политика уступок, испробованная царским правительством, и политика контрреволюционного террора, по части которого самодержавие не имело равных в тогдашней Европе, – с роковой неумолимостью вели к одному результату: росту общенародного освободительного движения, направленного против монархии.
Создалось положение, известное в шахматах как «Цугцванг», когда дальнейший ход в игре лишь ухудшает позицию. Ремонтировать прогнившее здание «Дома Романовых» было поздно. Царизм уже не мог мирно выйти из тупика, в который он загнал Россию. Или гниение страны, гниение долгое и мучительное, или революция. Другого выхода не было.
Так, может быть, на сей раз – в февральские дни 1917 года – революционное насилие, кровь тысяч людей, пролитая в эти дни, явились все-таки результатом «подстрекательства злокозненных элементов», прибегших к своему «излюбленному методу»? Нет, и на сей раз – нет!
1905 год не решил тех проблем, которые подняли Россию на революцию. Начавшаяся в 1914-м мировая война, порожденная всей системой империализма, еще более обострила все социально-экономические противоречия – непомерную эксплуатацию, угнетение, бесправие народа, разруху, голод, нищету. И над всеми этими противоречиями – в самой тесной и прямой связи с ними – война поставила гигантскую фигуру смерти…
Об ужасах этой кошмарной войны, стоившей человечеству миллионов и миллионов жизней, читателю достаточно хорошо известно. Надо было довести людей до последней черты отчаяния, чтобы один из русских солдат написал с фронта своей родной матери: «Дорогая мамаша, лучше бы ты меня на свет не родила, лучше бы маленьким в воде утопила, так я сейчас мучаюсь»[162].
Сущность альтернативы, перед которой был поставлен народ, была точно сформулирована питерскими большевиками в листовке, выпущенной в дни Февральской революции:
«Жить стало невозможно. Нечего есть. Не во что одеться. Нечем топить. На фронте – кровь, увечье, смерть. Набор за набором, поезд за поездом, точно гурты скота, отправляются наши дети и братья на человеческую бойню.
Нельзя молчать! Отдавать братьев и детей на бойню, а самим издыхать от холода и голода и молчать без конца – это трусость, бессмысленная, преступная, подлая. Все равно не спасешься. Не тюрьма – так шрапнель, не шрапнель так болезнь или смерть от голодовки и истощения. Прятать голову и не смотреть вперед недостойно…
Всех зовите к борьбе. Лучше погибнуть славной смертью, борясь за рабочее дело, чем сложить голову за барыши капитала на фронте или зачахнуть от голода и непосильной работы… Все под красные знамена революции!»[163].
Описывая Февральскую революцию, многие буржуазные историки пытаются представить ее и как революцию чисто стихийную, в ходе которой деятельность политических партий, в том числе и большевиков, не имела никакого реального значения. В февральские дни стихийное нарастание активности масс безусловно имело место. «Ни одной революции, – писал Ленин, – без этого не было и быть не может» [Л: 38, 393]. Но стихийные массовые выступления нисколько не исключали целенаправленной и организованной работы большевистской партии.
Когда читаешь воспоминания о Феврале сторонних наблюдателей, то и дело встречаешь фразы: «толпа захватила склад с оружием», «из толпы вышла какая-то женщина и обратилась к казакам с речью, после которой они повернули вспять», «толпа бросилась к тюрьмам освобождать политических…».
Сегодня, когда благодаря исследованиям советских историков можно просматривать ленту февральских событий кадр за кадром, мы видим в этой, казалось бы, «серой толпе» знакомые лица. Захватом склада оружия руководил И.Д. Чугурин – член партии с 1902 года, ученик ленинской партийной школы в Лонжюмо, член Петербургского комитета. Женщина, вышедшая из толпы к казакам, – это работница-большевичка А.И. Круглова. На штурм тюрьмы двинул отряды рабочих и солдат М.И. Калинин…
А вот и другой ряд этих бурных событий, о котором сторонний наблюдатель и не мог знать: ежедневно на конспиративных квартирах собираются большевики. Это в основном рабочие. За все предшествующие годы партия сумела так воспитать своих «практиков», что они с честью выдержали революционный экзамен. И принятые ими решения – о проведении всеобщей политической стачки и демонстраций, о переводе стачки в вооруженное восстание – реализуются борьбой масс.
Большевики всегда видели свою задачу в том, чтобы идти впереди вспыхнувшего движения масс, указывать ему путь и, опираясь на передовых рабочих, поднимать это движение до уровня сознательного революционного выступления. Так было и в феврале 1917 года. Монархия была свергнута. Но добиться передачи всей полноты власти восставшему народу большевикам тогда так и не удалось.
Сговор с лидерами меньшевиков, эсеров и других мелкобуржуазных партий позволил буржуазии сформировать свое Временное правительство, а Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, возникший в эти революционные дни, большинством голосов санкционировал существование этого правительства.
Объясняя причины столь неожиданного поворота событий, Ленин позднее писал, что в такой мелкобуржуазной стране, как Россия, революция немедленно втянула в движение огромную массу обывателей, вчера еще политически спавших.
«Гигантская мелкобуржуазная волна захлестнула все, подавила сознательный пролетариат не только своей численностью, но и идейно, т.е. заразила, захватила очень широкие круги рабочих мелкобуржуазными взглядами на политику» [Л: 31, 156].
«Первые дни Февральской революции, – вспоминал академик К.В. Островитянов, – были днями какого-то всенародного ликования. Многим казалось, что исчезли все классовые противоречия и настало царство Исайи, когда „волк упочиет с агнцем“. Все нацепили красные бантики, всюду реяли огненные революционные флаги, все окрасилось в цвет революции…»[164].
Так не в результате «насилия со стороны буржуазии… а из-за доверчивой бессознательности масс» [Л: 31, 157] – возникло то своеобразное историческое положение, которое получило название двоевластия. Наряду с официальным правительством, являвшимся органом диктатуры буржуазии, сидевшим в правом крыле Таврического дворца, в его левом крыле заседал Совет рабочих и солдатских депутатов – орган революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, опиравшийся на восставший народ.
Такое положение не могло оставаться долго. Проблем, вызывавших острейшие классовые конфликты, было более чем достаточно, и того «социального мира», о котором мечтали соглашатели, не существовало. Послефевральская демократия – самая широкая по своим политическим формам – сразу же обнаружила свою классовую буржуазную ограниченность. Главные вопросы – о мире, о земле, 8-часовом рабочем дне – решены не были, и эта «демократия» по-прежнему оборачивалась для тех, кто совершил революцию, лишь «правом» на три могильных аршина на фронте и «свободой» умирать от голода в тылу. Такая «демократия», при которой массы не могли решать судьбы страны, не устраивала трудящихся, искавших реального выхода из бедственного положения.
Вот почему, получив первые известия о революции в России, Ленин высказал глубокую убежденность в том, что
пролетариат «пойдет, используя особенности теперешнего переходного момента, к завоеванию сначала демократической республики… а затем к социализму, который один даст измученным войной народам мир, хлеб и свободу» [Л: 31, 22].
«С первых же минут, как только пришла весть о Февральской революции, – пишет Крупская, – Ильич стал рваться в Россию». Легальный путь – через Англию или Францию – для интернационалистов был закрыт. Можно лишь поражаться тому, как правительства могущественных стран Антанты страшились силы тех идей, которые нес в Россию этот человек.
«Сон пропал у Ильича… и вот по ночам строились самые невероятные планы. Можно перелететь на аэроплане. Но об этом можно было думать только в ночном полубреду… Надо достать паспорт какого-нибудь иностранца из нейтральной страны, лучше всего шведа… Но мешает незнание языка. Может быть, немого? Но легко проговориться. „Заснешь, увидишь во сне меньшевиков и станешь ругаться: сволочи, сволочи! Вот и пропадет вся конспирация“, – смеялась я»[165].
Наконец на одном из эмигрантских собраний в Цюрихе Мартов предложил добиваться проезда через Германию в обмен на немецких военнопленных. Берлин дал согласие.
«Конечно, – писала Крупская, – германское правительство, давая пропуск, исходило из тех соображений, что революция – величайшее несчастье для страны, и считало, что, пропуская эмигрантов-интернационалистов на родину, они помогут развертыванию революции в России. Большевики же считали своей обязанностью развернуть в России революционную агитацию… Их очень мало интересовало, что думает буржуазное германское правительство. Они знали, что оборонцы будут обливать их грязью, но что массы в конце концов пойдут за ними»