Трое террористов, оказавшихся бывшими офицерами, были вскоре схвачены. Началось следствие. Однако сам Ленин относился к нему с полнейшим безразличием:
«– А зачем это? Разве других дел нет? Совсем это не нужно. Что ж тут удивительного, что во время революции остаются недовольные и начинают стрелять?.. Все это в порядке вещей… А что, говорите, есть организация, так что же здесь диковинного? Конечно, есть. Военная? Офицерская? Весьма вероятно…»
Когда же к Ленину, после беседы с арестованными, пришел А.Г. Шлихтер и сказал, что эти молодые люди просятся на фронт, что он убежден в их «абсолютной искренности» и надо дать им «возможность осознания своей страшной вины перед революцией», Ленин – «весело и оживленно» – поддержал его:
«– Да, да! Пускай подумают, поживут молодые юнцы, осмотрятся, поучатся и подумают. Подите к товарищу Бонч-Бруевичу и скажите, что я не возражаю против освобождения арестованных…»[175].
Но слишком скоро стало очевидным, чем оборачивается это великодушие революции… Убийство Володарского, Урицкого в Питере и многих других коммунистов и активистов Советов на местах… И в списке тех, кто первым пролил свою кровь от руки контрреволюционеров, – Ленин, тяжело раненный 30 августа 1918 года в Москве… Контрреволюционные мятежи, во время которых, как это было в Ливнах и Ярославле, рабочих и красноармейцев зверски пытали – сдирали кожу, выкалывали глаза, – а уж потом добивали или топили в Волге… Наконец, первые фронты против организованных контрреволюционных войск, уносившие сотни и тысячи жизней… Началась гражданская война…
«…В нашем идеале нет места насилию над людьми» [Л: 30, 122],
– писал Ленин задолго до этих дней.
«…Мы, в идеале, против всякого насилия над людьми»[176],
– повторял он Горькому уже после Октября. Но Владимир Ильич, как никто другой, понимал, что «непротивление злу» может привести лишь к полному торжеству зла… И революция обратила против своих врагов ими же выбранное оружие.
Гражданскую войну порой рисуют в тонах апокалиптических: «…и пошел брат на брата и восстал сын против отца…» Конечно, было и такое. Но, при всем многообразии индивидуальных случаев, эта война была войной эксплуатируемых против эксплуататоров, не желавших расстаться с привычным комфортом старого уклада жизни.
Это была страшная, беспощадная, но справедливая война. И, отвечая тем, кто обвинял большевиков в том, что якобы именно они, выведя Россию из войны империалистической, снова ввергли ее в «кровавую пучину», Ленин писал:
«Для таких господ 10.000.000 убитых на империалистской войне дело, заслуживающее поддержки (делами, при слащавых фразах „против“ войны), а гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков и капиталистов вызывает ахи, охи, вздохи, истерики» [Л: 51, 48].
Выше уже говорилось о том, что ожидало бы Россию, если бы не победа Октября… Впрочем, у размышлений на тему – «что было бы… если бы…» – есть один органический недостаток. Наука не любит сослагательного наклонения, ибо его невозможно проверить фактами. Значит ли это, что логика предшествующих размышлений беспочвенна? Нет! История, дабы доказать закономерность тех или иных процессов и явлений, сама позаботилась о такой проверке. Ею стали колчаковщина, деникинщина, врангелевщина и т.д. и т.п., которые дали вполне определенный ответ, своего рода модель того – «что было бы… если бы…».
Известно, что руководители «белого движения» тщательно скрывали свои истинные симпатии и устремления, пряча их за ширмой так называемого «непредрешенчества» (т.е. отсрочки решения вопроса о форме правления страной до Учредительного собрания).
Однако вопрос о реставрации монархии обсуждался в этих кругах (в различных комиссиях, комитетах, а чаще в доверительных беседах за чашкой чая) постоянно и как-то слишком уж буднично. Наслушавшись этих разговоров, кадеты, близкие к верхам белой армии, были убеждены, что военная диктатура бывших царских генералов – это лишь переходный этап к восстановлению монархии, что «монархия грядет, что монархия неизбежна и что дай бог, чтобы грядущая монархия оказалась монархией достаточно либеральной, достаточно приличной…»[177].
Относительно самой белой армии, и в частности деникинцев, Милюков откровенно писал: «В составе офицерства, собравшегося на юге, было 80% монархистов и среди них немало сторонников старого режима». Что касается Колчака, то английский премьер Ллойд-Джордж, достаточно хорошо информированный, говорил о нем: «Монархист в душе… окружил себя сторонниками старого режима». Французский генерал Жанен добавлял: «В окружении Колчака не скрывали, что лучшим правительством для России будет монархия»[178].
Кстати, факты и документы опровергают бытующую на Западе и поныне версию, согласно которой правительства Германии и стран Антанты якобы противились монархическим тенденциям в белогвардейском лагере. На самом деле и те и другие относились к подобного рода тенденциям достаточно благосклонно, видя в монархии ту «сильную власть», которая могла бы навести «порядок» в России.
Между прочим, именно эта решающая роль наиболее реакционных элементов в лагере контрреволюции и сделала ее столь недееспособной в политическом и социально-экономическом смысле. Казалось бы, что, опираясь на поддержку империалистических государств, располагая определенными территориями и, что особенно в данном случае важно, «обогащенные» печальным для них опытом 1917 года, белогвардейские правительства имели возможность реализовать ту «позитивную» программу, которую якобы не дал им осуществить Октябрь. Но не тут-то было…
Пытаясь сохранить привилегии свергнутых революцией классов помещиков и буржуазии контрреволюционные элементы попадали в тот же порочный круг, в котором вертелось перед Февралем царское правительство. И те же причины, которые сделали недееспособной монархию, предопределили и крах социально-экономических «начинаний» белогвардейщины.
Даже в самых критических ситуациях, когда, казалось бы, по логике событий они должны были пойти по пути хоть каких-то реальных уступок и реформ, сугубо корыстные интересы реакционных «зубров» всегда брали верх и подобные варианты решительно отвергались. Буржуазно-помещичья реакция могла проводить только буржуазно-помещичью политику. Они не могли дать народу России даже самой малости, ничего, кроме штыка и пули, нагайки и виселицы.
В этих условиях острейшего противоборства пролетарской революции с самой черной реакцией попытка меньшевиков и эсеров создать «третью силу», выступать от лица некоей «широкой демократии» была заранее обречена на провал. Как и в период между Февралем и Октябрем, соглашатели играли в годы гражданской войны не только жалкую, но и зловещую роль. Там, где им временно удавалось взять верх, они немедленно становились ширмой, вернее, трамплином для подготовки и перехода к самой разнузданной и кровавой диктатуре царских генералов [см. Л: 43, 318].
Глубоко презирая их как «политических фетюков», белогвардейцы шли на временное сотрудничество с соглашателями, не скрывая, впрочем, своего отношения к ним. Один из членов так называемого «Комуча» рассказывал о том, как в «шутливой» беседе ему было откровенно заявлено:
«Вы работаете на нас, разбивая большевиков, ослабляя их позиции. Но долго вы не можете удержаться у власти, вернее, революция, покатившаяся назад, неизбежно докатится до своего исходного положения, на вас она не остановится… Мы будем вас до поры, до времени немного подталкивать, а когда вы свое дело сделаете, свергнете большевиков, тогда мы и вас вслед за ними спустим в ту же яму»[179].
Вот почему и основной лозунг соглашателей «Учредительное собрание» – на деле был контрреволюционной фикцией, ибо, как указывал Ленин,
«Учредительное собрание в настоящее время было бы собранием медведей, водимых царскими генералами за кольца, продетые в нос» [Л: 43, 129].
И тот факт, что в ряде случаев кованый сапог военщины, которым эсеры и меньшевики собирались давить Советы и большевиков, опускался сначала на их собственные головы, не меняет принципиальной оценки предательской позиции соглашателей.
«Меньшевики и эсеры, – писал Ленин, – играли роль пособников монархии, как прямых… так и прикрытых…» [Л: 44, 103].
Все это подтверждает, что историческая альтернатива, сформулированная Лениным в 1917 году, оставалась реальностью и в годы гражданской войны:
«…либо диктатура рабочего класса, диктатура всех трудящихся и победа над капитализмом, либо самое грязное и кровавое господство буржуазии вплоть до монархии…» [Л: 39, 41]
– так писал об этом Ленин в 1919 году. В 1921 году, проанализировав конечный итог дифференциации борющихся сил, Ленин вновь повторяет:
«Поверьте мне, в России возможны только два правительства: царское или Советское» [Л: 43, 129][180].
Вот какого рода противник противостоял пролетарской диктатуре. И для Ленина, большевиков вооруженное насилие против такого классового врага всегда было и политически и нравственно оправдано.
Отрицать тот факт, что гражданская война была начата силами контрреволюции, бессмысленно. Как говаривал герой средневековых французских фаблио монах Горанфло: «Увы, в борьбе против фактов бессильно даже самое блестящее остроумие»… Может быть, поэтому все те, кто тогда или ныне скорбит о «белых жертвах» гражданской войны, чаще всего вспоминают не о тех, кто пал на полях сражений, а о жертвах «красного террора»… Когда солдат убивает солдата-противника в открытом бою – это, по их мнению, считается вполне «нормальным» и «естественным». На то, мол, и война. Ну, а когда речь идет о пресечении заговоров, диверсий, мятежей, грозящих тысячами и тысячами жертв?