…В июне 1919 года неподалеку от Питера, на форту Красная Горка, вспыхнул мятеж. В ночь на 16 июня он был ликвидирован. Следствие показало, что во главе мятежа стояла контрреволюционная организация «Национальный центр», объединявшая различного рода антисоветские группы и шпионское подполье, прятавшееся по квартирам кадетствующей питерской интеллигенции. Мятежники Красной Горки намеревались, объединив свои усилия с наступлением белых на фронте и восстанием в городе, захватить Петроград. Вряд ли стоит говорить о том, во что обошелся бы рабочим успех заговора…
В связи с этими событиями в городе были проведены аресты кадетской и околокадетской интеллигенции. А вскоре в Москву, к Ленину, стали поступать сообщения и жалобы на то, что аресты приняли неоправданно массовый характер. 11 сентября этот вопрос был поставлен на Политбюро ЦК, и трем его членам было предложено немедленно выехать в Питер и пересмотреть все дела арестованных для «освобождения кого можно»[181].
Тогда же, сообщая М.Ф. Андреевой о том, что «меры к освобождению приняты», Ленин писал ей о справедливости предупредительных арестов сочувствующей и помогающей белогвардейцам интеллигенции:
«Преступно не арестовывать ее. Лучше, чтобы десятки и сотни интеллигентов посидели деньки и недельки, чем чтобы 10.000 было перебито. Ей-ей, лучше…» [Л: 51, 52].
Если не становиться в нравственную позу сторонника некоего «абстрактного гуманизма», стоящего над конкретной исторической действительностью, или – того хуже – считать, что жизнь одного интеллигента дороже сотен и тысяч жизней рабочих и крестьян, то трудно не согласиться с этим «ей-ей, лучше».
Аресты (наподобие питерских) ставили своей задачей парализовать и отсеять колеблющиеся в сторону контрреволюции элементы, лишить контрреволюцию сколько-нибудь массовой базы и тем самым добиться победы без массового кровопролития.
15 сентября 1919 года, в связи с теми же питерскими арестами, Владимир Ильич с иронией пишет Горькому:
«Какая несправедливость! Несколько дней или хотя бы даже недель тюрьмы интеллигентам для предупреждения избиения десятков тысяч рабочих и крестьян!
…Вы даете себя окружить именно худшим элементам буржуазной интеллигенции и поддаетесь на ее хныканье. Вопль сотен интеллигентов по поводу „ужасного“ ареста на несколько недель Вы слышите и слушаете, а голоса массы, миллионов, рабочих и крестьян, коим угрожает Деникин, Колчак, Лианозов, Родзянко, красногорские (и другие кадетские) заговорщики, этого голоса Вы не слышите и не слушаете. Вполне понимаю, вполне, вполне понимаю, что так можно дописаться не только до того, что-де „красные такие же враги народа, как и белые“ (борцы за свержение капиталистов и помещиков такие же враги народа, как и помещики с капиталистами), но и до веры в боженьку или в царя-батюшку. Вполне понимаю» [Л: 51, 48 – 49].
Не пролетарская диктатура выступила инициатором террора. Он был навязан Советскому государству. Он явился в тех условиях единственно возможной мерой социальной защиты против бешеного и кровавого белого террора, начатого контрреволюцией. И красный террор стал не актом мести, а акцией гражданской войны. Они сами начали эту войну. А уж «коль воевать, – не раз говорил Ленин, – так по-военному».
«Самая борьба с эксплуататорами, – говорил Ленин на VIII съезде партии, – взята нами из опыта. Если нас иногда осуждали за нее, то мы можем сказать: „Господа капиталисты, вы в этом виноваты. Если бы вы не оказали такого дикого, такого бессмысленного, наглого и отчаянного сопротивления, если бы вы не пошли на союз с буржуазией всего мира, – переворот принял бы более мирные формы“» [Л: 38, 201].
«Мне часто приходилось говорить с Лениным, рассказывает Горький, о жестокости революционной тактики и быта.
– Чего вы хотите? – удивленно и гневно спрашивал он. – Возможна ли гуманность в такой небывало свирепой драке? Где тут место мягкосердечию и великодушию?.. На нас, со всех сторон, медведем лезет контрреволюция, а мы – что же? Не должны, не в праве бороться, сопротивляться? Ну, извините, мы не дурачки. Мы знаем: то, чего мы хотим, никто не может сделать, кроме нас. Неужели вы допускаете, что, если б я был убежден в противном, я сидел бы здесь?
Какою мерой измеряете вы количество необходимых и лишних ударов в драке? – спросил он меня однажды после горячей беседы. На этот простой вопрос я мог ответить только лирически. Думаю, что иного ответа – нет»[182].
Что касается самого Ленина, то как раз против «лишних ударов» он боролся постоянно и беспощадно.
Известно, что убийства и покушения на вождей революции, зверства, чинимые контрреволюционерами, вызвали в самой гуще народной массы волну ответной ярости и ненависти.
«Бейте контрреволюционеров без пощады и жалости! Довольно щадить палачей! Без сострадания мы будем избивать врагов десятками и сотнями! Пусть они захлебнутся в собственной крови! Не нужно ни судов, ни трибуналов! Пусть бушует месть рабочих!»
– такие призывы и такого рода резолюции звучали тогда на массовых митингах. Но партия, Ленин не дали вылиться этому чувству в стихийный разгул самосуда.
7 января 1918 года – в ту самую ночь, когда Ленин беседовал с Коллонтай о звездах и ночном небе, – пришло сообщение о жестокой расправе анархиствующих матросов над двумя арестованными бывшими министрами Временного правительства Кокошкиным и Шингаревым. Владимир Ильич, рассказывает Коллонтай, пришел в ярость. Посылая ее к балтийцам, он потребовал немедленно выдать убийц и заявить матросам совершенно категорически:
«То, что вынужден был терпеть Керенский, того не потерпит власть рабочих и крестьян. Наше государство народное, а народ требует законности и справедливости»[183].
В ноябре 1918 года председатель ЧК и Военного трибунала 5-й армии М.И. Лацис выступил со статьей в казанском еженедельнике «Красный террор». Указывая на чудовищные зверства, чинимые белогвардейцами и контрреволюционными заговорщиками в районе боевых действий и тыла Восточного фронта, он требовал поголовных репрессий против всех контрреволюционеров, всех представителей буржуазии и всей буржуазной интеллигенции. Была в этой статье и такая фраза:
«…не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом…»
Статья Лациса сразу же вызвала резкую отповедь со стороны Ленина. Одно дело, – писал он, когда «чрезвычайки внимательно следят за представителями классов, слоев или групп, тяготеющих к белогвардейщине», и совсем другое дело – «договариваться до таких нелепостей, которую написал в своем казанском журнале „Красный Террор“ товарищ Лацис…». И далее, говоря о «политическом недоверии» к интеллигенции, Владимир Ильич продолжает:
«Ведь даже в отсталой России… народились капиталисты, которые умели ставить себе на службу культурную интеллигенцию, меньшевистскую, эсеровскую, беспартийную. Неужели мы окажемся глупее этих капиталистов и не сумеем использовать такого „строительного материала“ для постройки коммунистической России?» [Л: 37, 410 – 411].
Что же касается фразы Лациса – «не ищите в деле обвинительных улик», – то Ленин сопроводил ее весьма многозначительными восклицательными и вопросительными знаками как архинелепость, ибо революционная законность отнюдь не означала беззакония вообще. Постоянно контролируя работу ВЧК, Владимир Ильич учил чекистов и руководителей местных органов власти как раз прямо противоположному – самому внимательному и тщательному расследованию всех обстоятельств каждого дела.
7 декабря 1918 года, получив жалобу на арест больного бронхитом служащего В. Богданова по обвинению в саботаже, Ленин телеграфирует в Тамбов:
«Пересмотрите дело, проверьте болезнь, неопытность, молодость арестованного, особенно расследуйте, не были ли настоящими саботажниками 30 служащих земельного комиссариата, которые отказались от работы, взвалив ее на Богданова. Результат проверки телеграфируйте» [Л: 50, 216].
14 февраля 1919 года, получив письмо об аресте бывшего члена ЦК кадетской партии В.И. Добровольского, семья которого жила исключительно его заработком и который якобы давно отошел от всякой политической деятельности, Ленин телеграфирует в Петроград:
«Прошу Вас проверить и подумать, нельзя ли освободить на поруки? Дайте мне, пожалуйста, и отзыв ЧК» [Л: 50, 256].
Непомерное усердие некоторых чекистов также встречало с его стороны решительный отпор. В начале марта 1919 года Ленин узнает о том, что в Царицыне молоденькая служащая В. Першикова арестована за то, что она «разрисовала» портрет Владимира Ильича. 8 марта Ленин телеграфирует председателю Губчека:
«За изуродование портрета арестовывать нельзя. Освободите Валентину Першикову немедленно…»
Своему секретарю Владимир Ильич пишет:
«Напомнить мне, когда придет ответ предчрезвычкома (а материал весь потом отдать фельетонистам)» [Л: 50, 267, 474 – 475].
«Нередко, – пишет Горький, – меня очень удивляла готовность Ленина помочь людям, которых он считал своими врагами, и не только готовность, а и забота о будущем их».
В 1920 году жил в Питере бывший генерал, известный ученый-химик А.В. Сапожников. Сам он «политикой» не занимался, разрабатывал новое антисептическое средство (гомоэмульсию), но два сына его были активными белогвардейцами. И вот при обыске его квартиры было найдено спрятанное оружие. По тем временам, при обилии контрреволюционных заговоров, незаконное укрывательство оружия грозило смертью. Суд, однако, приговорил Сапожникова к заключению «до окончания гражданской войны».