И снисходительность жесткого типа имеет тоже свои очень четкие границы. Он спокойно простит партнеру в сложной ситуации сильный просчет, но не простит бесшабашность, даже если она не повлечет за собой особенных последствий. Коротко говоря, его формула: только тот имеет право на ошибки, кто всеми силами стремится их избегать.
Взаимодействие жесткого и мягкого типа более чем нежелательно.
В брачном партнерстве мягкий тип обречен всю жизнь не претендовать более чем на материал, поскольку любая его личная активация будет вызывать агрессию со стороны жесткого, в меру, конечно, конкретного темперамента. Но и покорное состояние мягкого будет накапливать в жестком партнере усталость, доброжелательная вопросительность не просуществует долго и сменится равнодушием. Поэтому мягкий может очень легко потерять своего партнера, если тот встретит аналогичный себе жесткий тип, сколько-нибудь отвечающий его эстетическим требованиям.
Руководить коллективом из мягких жесткий никогда не сможет, предварительно потрепав или разгромив его, он уйдет.
В качестве главы мягкого народа жесткий тип (если скоро не свихнется) будет ломать через колено, относясь к своим подданным исключительно как к сырью. Полагая, что все можно сделать на одном поколении, он сильно ошибется, но и тут еще нужно выиграть. Мы сказали, что мягкие не корпоративны? Да, во всем, кроме борьбы против жесткого. Мягкие потом будут долго (во многих поколениях) праздновать свою победу над жестким или плакать, при поражении, от исторических синяков.
Обратите внимание, как наши мягкие интеллектуалы всегда относились к Петру I. Даже будучи удалены от него на большую историческую дистанцию, опасались его физически. И в их оппозиционных к нему экзерсисах не столько анализ, сколько страх, чтобы больше такого не было. А еще лучше, чтобы ничего похожего в их жизни не было и близко. И здесь уже рекомендация жестким: не трогайте мягкого человека, если не можете надеть на него намордник, он обязательно покусает. Потому что думает, что главная ваша цель – с ним, самоценным, расправиться.
Ценностно ориентированный на данность, мягкий выбирает и абсолютизирует главную – себя самого. Жесткий (как человек, но не тип) себя, сиюминутного, не очень любит, поскольку его аксиология располагается на дальнем плане, что так характерно проявляет себя в наиболее известном произведении Ф. Ницше.
Понятно, что в действительности история не смешивала, но разграничивала по типовому признаку. (И в этом разделении нет никаких аналогов указанному выше среднечеловеческому подобию, то есть нет количественного преимущества того или другого). Активные жесткие европейцы хлынули в Северную Америку, их люмпен (он всегда мягкий) стек в Южную, смешавшись там с мягкими африканцами и обленившимися испанцами. Сверхжесткий японский тип (тут надо, но нет уже времени сказать о дзэн-буддизме) обыграл потом экономически всех, кого захотел. Китай? Ну, бог даст, мы не доживем.
Историю делают жесткие, мягкие в ней просто живут, пока им это позволяют. Еще проще, пока нет достаточных средств, чтобы им не позволить. Но средства создаются жесткими гораздо более высокими темпами, чем это умеют делать мягкие для собственной защиты… Скажем же о них несколько теплых слов.
Уже понятно, что мягкий тип – тип чувствующий и за избытком времени созерцательный. И тип ослабленно дифференцирующий. Следовательно, и мало отсеивающий, и не столько склонный к иерархическим выстраиваниям, сколько к независимым цельным кускам.
В записях Юрия Трифонова есть такое: «Настоящая литература должна быть печальной». Наш замечательный писатель не развивал, конечно же, эту мысль до уровня творческой установки, сказано бегло. Но очень точно выбрано главное слово – печаль. В нем тот же отголосок всеобъемной бесконечности, как в слове чаять, таком родном нашему русскому словарю. Ставшая на ноги в немыслимо короткие сроки русская литература (да простят меня любители «Слова о полку Игореве»), в столь же короткие сроки переросла и всю остальную. «Когда б вы знали из какого сора…»? Нет, не из сора, а из громадных внутренних накоплений. Из того прочувствованного и не нуждающегося в отдельных полочках материала, который лежит, как в глубине земли лежат самоцветы. Большие камни и большие мастера находят друг друга.
Мягкий человек – мировая копилка, и среди нищенских грошиков многих печалей там искрятся золотые червонцы чаяний. В общей массе то и другое равно по весу. Понимают ли это в жестком мире?
Понимают, да даже просто знают. И ценят. Но эти ценности не обладают для них природной двигательной силой.
Следуя доброму киногерою, можно было бы и попросить: «Мягкий человек, конечно, виноват. Но он… не виноват. Пожалейте его, граждане жесткие судьи». Не пожалеют, закон есть закон.
Мы все-таки обещали поговорить о предложенных типах не только теоретически, но и в ощутительных образах. Действительно, очень важно обозначить их на эмпирическом уровне.
В.В.Розанов и Н.С.Лесков. Попытаемся. Благо люди эти, за крайней выразительной мощью своих талантов, оставили о себе огромную информацию.
В разговоре с молодым филологом я как-то попал в затруднение. Коснулись Лескова. «Он русофил».
Сказано было ни за, ни против, а так, будто отсюда само собою вытекают все прочие содержания.
«Почему русофил?» – «А кто же?»
Фил, фоб… как очень правильно ответил персонаж известного анекдота: «Да, просто, живу я здесь!»
Жили в России, но очень по-разному. Хотя оба, что называется, делали себя сами. Но в сделанном Розановым постоянно ощущается сиюминутная приязнь, крайнее неравнодушие к тому, что «сейчас». Лесков, в общем, не так уж редко обращается к фактам и злободневности, но почти исключительно там, где это вызывает у него чувство протеста от явного непорядка. Главное же его внимание устремлено на дальнее: на прошлое, где он ищет традиции и ментальные складки нации, способные послужить основой для будущего; на новые, обозначившиеся в обществе пути в будущее, и те из них, по которым двигаться некуда . Фактический средний человек Лескову не интересен, ему интересен феноменальный. И силу того или иного феномена он явно онтологизирует. Лесков хирург и препаратор, тщательно готовящий и максимально сконцентрированный на своей операции. И относящийся к ней, как к долгой работе. Розанов, при всей претензии на анализ, делать этого не умеет (более правильно: не способен). Его главный прием – вчувствование. И здесь он мастер в выплескивании отдельных эмоциональных импульсов, внутренних красок и т. п. Он может ставить их комбинации под разные освещения и в сиюминутном экстазе делает иногда это так, что у современников скулы воротит. Звание манипулятора присваивалось ему многими и в течение многих лет, но нужно сразу же признать, что каждый его продукт творчески искренен в смысле рождающих его в данный момент мотивов. Розанов, строго говоря, только и состоит, что из мотивов, то есть из движений души, которой предоставлен полный произвол в ее поведении. Более того, этот произвол декларируется им как главная ценность, а установка на «можно» вырастает до уровня «мне все можно!». В одном из своих писаний Розанов отдает своей душе на откуп весь мир: «Гуляй, моя душенька, гуляй!» – ласково приговаривает он, предлагая ей все что угодно на выбор. «А вечером пойдешь в церковь», – добавляет в конце, будто о чем-то вспомнив.
Понятно, что вечерний визит «душеньки» в церковь есть лишь продолжение все той же гулянки. На манер гуляний городской публики у монастырских стен летним субботним вечерком. И божья благодать, и штофик с собой – употребляй в приятной пропорции.
Жизнь религиозная у Николая Семеновича состоялась, у Василия Васильевича не получилась. И по более чем понятным причинам.
Лесков явился в жизнь с фундаментом сверхдальних планов, и осознание себя в православной плероме не требовало для него никаких примерок. Он и в литературу вошел с уже законченным вполне религиозным чувством, поэтому дорогу к церкви в ней никогда не искал.
Розанов же явился с острым подвижным умом, и больше без ничего. Ум – самолюбивое начало. И если нет других, он постарается, чтобы и не было. Отсюда и форсированный переход установки с «можно» на «мне все можно».
Смешно относиться к религиозным изысканиям Розанова и его отворачиваниям от христианства с научно-методической точки зрения, коль скоро мы представляем себе разницу между человекобожием и богочеловечеством. Ни один сильнохарактерный мягкий (первым из них был падший ангел) под императивом жить не станет. Он лучше удавится. Потому что лучше ужасный конец, чем ужас без конца. А тот, кто переживет нервный кризис, обязательно построит ту или иную модель человекобога, вплоть до атеистической, являющейся все равно такой же по сути. А светлая богочеловеческая идея? Она для сильного-мягкого хуже бельма на глазу, и в средствах он церемониться не будет.
Знаю, мне могут возразить, что в последние дни своей жизни Розанов религиозно просветлел, соборовался и т. д. Слава Богу! И Розанова мы здесь рассматриваем совсем не для его обиды, а только в плане эмпирического проявления мягкого и жесткого типа, тот тоже не сахар. Фанатики долженствования – самые страшные на земле люди, и я не буду приводить их слишком известные имена.
Но все-таки еще немного о гуляньях души, чтобы не получилось так, будто мы придаем большое внимание лишь трактирным забавам.
«Конармия». И. Бабель. Документальный рассказ: «И стал тут папаша братца Федю резать. И резал долго, до самого вечера, пока Федя не кончился». Это когда красный Федя попал и руки белого папаши. Семейно поговорили.
Папаша был мягкий человек. Жесткий, при том же составе звериных качеств, просто б убил.
Душа гуляет по-разному, отпущена так отпущена. И даже в зверином своем оскале может споткнуться, вдруг, о неизвестный самой себе камень сомнений, очувствоваться и разрыдаться. Увидеть все с другой точки, потому что все они тоже есть. И телом своим закрыть врага, не то что родного сына. Случись… пошел бы такой папаша, осветляя всех чистым взором и удивляя неизвестной самому новой речью, прибавился бы мир непонятно откуда взявшимся праведником… Если б прощенный Федя не стрельнул ему вдогонку.