как нашло на нее откровение, как она вдруг все поняла и почувствовала, что все, что она дотоле
слышала в церкви, и знала, и повторяла, вдруг стало живой правдой. Павел тихо и радостно
улыбался, слушая и едва веря своим ушам, – так внезапно было для него это неожиданное
счастье. От времени до времени он задавал ей короткие вопросы, чтобы полнее понять ее
душевное состояние. Она отвечала просто и чистосердечно, и с каждым ее словом он
чувствовал, как росла душевная связь между ними. Он понимал ее с полуслова.
– Да, так. Это и со мной было, – повторял он.
В сумерки Ульяна вошла и стала накрывать на стол.
Павлу не хотелось есть, но он сделал над собой усилие и сел за стол: сегодняшний вечер
был единственный и счастливейший в его жизни, и он хотел достойно почтить его.
Ульяна отрезала ломоть черного хлеба и поставила на деревянной тарелке перед Павлом.
Потом пошла в светелку и принесла оттуда евангелие. Павел взял его в руки и начал читать. Но
ему было трудно, и он передал книжку матери.
– Дочитай, – сказал он.
Это была любимая притча штундистов о блудной овце, где говорится о радости ангелов по
поводу обращения хотя бы одного грешника. Павел все время не спускал глаз с Гали.
– Да, – задумчиво проговорил он, когда чтение кончилось. – Радуются теперь ангелы, и мы
возрадуемся здесь на земле, как ангелы на небесах.
Ему трудно было говорить много, но лицо его и глаза договорили остальное.
– Мать, – прибавил он, – прочитай теперь о тайной вечере.
Когда глава была прочтена, Павел, не вставая, переломил лежавший перед ним хлеб на три
части и дал каждому по куску. Когда все трое откусили, он налил в деревянную чашку вина и
подал его сначала матери, потом Гале, потом выпил сам.
Это было штундистское причастие. Участием в нем Галя окончательно связывала себя с
новой церковью.
Павел не мог сдержать радостного волнения. Несмотря на сильную слабость, он встал и
громко, от полноты благодатного восторга воскликнул:
– Господи вседержителю, ты, даровавший мне явно то, о чем дерзала втайне просить тебя
душа моя, об одном молю тебя ныне: пошли мне случай послужить тебе и претерпеть во имя
твое. Если будет милость твоя, да не посрамится имя твое.
Он вспомнил предсмертные слова Лукьяна, и теперь он им верил.
Ульяна про себя повторила ту же молитву, прося от себя, чтоб если уж сподобит их Бог
пострадать, то чтоб он призвал ее первую. Она так любила сына, что не была уверена в себе, что
она не соблазнится.
Павел стоял в экстазе и смотрел потерянным взглядом, подняв вверх ослабевшие, дрожащие
руки, и вдруг застыл в одной позе, прислушиваясь.
– Чу, слышите шум и голоса? – спросил он женщин. Те, как ни напрягали слух, ничего не
могли расслышать.
– Ляг, усни. Это тебе пригрезилось, – говорила мать.
– Нет, не пригрезилось, и не думайте, что я не в своем разуме, -: сказал Павел. – Я слышу
ясно человеческие шаги, как от быстро идущей толпы людей, и голоса их слышу, а слов еще не
различаю, только чуется мне что-то недоброе. Постойте, слушайте!
Притаивши дыхание, обе женщины снова стали прислушиваться. Кругом было так тихо, что
можно было слышать, как муха пролетит. Так прошло несколько минут.
Наконец Галя сказала:
– Я что-то слышу.
До ее уха доносились неясные звуки, точно писк и стрекотание насекомых в глубокой
траве.
– Постой, постой! – воскликнул Павел, останавливая ее жестом.
Он высунул голову, напрягая свой изощренный болезнью слух, и вдруг вскрикнул:
– Галя, уходи, уходи скорее, чтоб тебя здесь не застали. Беда идет на нас.
– Что, что такое? – вскричали обе женщины.
– Идут на нас с яростью, огни у нас увидели, на дом показывают, говорят злые слова, –
сказал Павел. Он слышал толпу, точно она была под самым окном.
– Галя, уходи, уходи, ради Бога! – вскричал он. Галя покачала головой, и лицо ее
затуманилось. Ей показалось, что Павел хочет услать ее, потому что все еще считает ее чужой.
– Где ты, там и я, – прошептала она.
– Ну так пусть будет с нами воля божья! – сказал Павел.
Все трое сели и стали слушать.
Теперь уже никому прислушиваться не нужно было: шум шагов и голоса стали явственно
слышны. Они становились все громче и громче. Идя на злое дело, толпа старалась возбудить
себя криками и угрозами.
Улица была запружена народом. Освирепевшие лица поворачивались кверху. Кулаки
потрясались в воздухе. Камни и брань полетели в окна.
Ворота и дверь были отперты, и никому в голову не приходило запереться. Толпа с криком
ворвалась в избу. Карпиха вбежала одна из первых.
– Ах ты, паскуда, ты как здесь? – крикнула она, увидевши Галю, и, схватив ее за волосы,
повалила на землю и стала тузить по чем попало.
Это спасло девушку: увидев родительскую расправу, толпа оставила Галю в покое и с
бранью окружила Павла. Раскрытая на столе книга, казалось, всего более раздражала толпу.
– Колдун, чернокнижник. Ты всему злу заводчик. Убить его, нехристя! За это семьдесят
грехов на том свете простятся.
Несколько человек с поднятыми кулаками бросились на Павла, который отступил на
несколько шагов и стоял в углу под пустым киотом, где когда-то висели образа. При виде
надвигавшейся на него толпы он побледнел, но, не пошевелившись, ждал своей участи.
Ульяна протискалась сквозь толпу и загородила собою сына. Она была бледна как смерть.
Тяжелый рубец был в ее руках. Любовь матери пересилила в ней религиозные предписания.
– Назад! – крикнула она хриплым голосом, которого даже сын ее не узнал.
– Ах ты, ведьма старая! – вскричал Кузька, отталкивая ее в сторону.
Но прежде ЧЕМ он успел опомниться, Ульяна взмахнула рубцом, который с глухим
треском упал ему на голову. Кузька со стоном повалился на землю. Тут толпа остервенилась
окончательно. В минуту Ульяна была смята и оттиснута в дальний угол комнаты. Савелий
вырвал у нее рубец и сильным толчком повалил ее на землю. Ее стали топтать, рвать на части.
Кровь хлынула у нее из горла. В это время в избу вошел Паисий, который не мог, а может, и не
особенно хотел, поспеть за толпою.
– Остановитесь! Так ведь и убить недолго! – сказал он спокойным голосом, отстраняя от
распростертой на земле Ульяны ее мучителей.
– Сама начала, ведьма старая! – оправдывался Савелий. – Вот Кузьке башку проломила.
– Что ж, можно бабе острастку дать, а зачем же бить смертным боем? – наставительно
произнес Паисий.
По приказанию Паисия ее положили на лавку. Она тяжело хрипела, но не открывала глаз.
Тем временем несколько человек уже схватили Павла, который, не сопротивляясь, отдался
им в руки.
– Бей его, рви, – кричали одни.
– Тащи его вон, не погань избы, – кричали другие. Но эти крики были покрыты другими.
– Вяжи его и в воду! Коли выплывет – так колдун, а ко дну пойдет – так нет.
Паисий подошел к ним.
– Православные, не след губить душу. Пусть покается, – сказал он.
Но его не слушали. Павла схватили, связали ему руки назад и поволокли вон.
Галя вырвалась из рук матери. Она хотела крикнуть, но голос отказался повиноваться ей. У
нее закружилась голова, потемнело в глазах, и она упала без чувств у ног Ульяны.
Изба опустела. Только Авдотья осталась причитать над дочкой, стараясь привести ее в
чувство. Толпа пошла к реке. Паисий с трудом поспевал за нею, переваливаясь на коротких
ножках. Когда он подошел к реке, народ уже выволок Павла на помост, где бабы мыли
обыкновенно белье над быстриной, и собирался бросить его в воду.
– Стой, – сказал он. – Привяжите пояс ему под мышки.
Савелий, по привычке слушаться начальства, спустил с себя кушак. Едва только он продел
его под связанные руки их общей жертвы, как несколько человек столкнуло его в воду. Павел
пошел ко дну.
– Вишь ты, тонет! Видно, заколдовать себя не успел, – злобно проговорила толпа.
– Тащи назад, – сказал Паисий.
Савелий потянул конец пояса. Павла вытащили на помост.
– Вот окрестили штундаря, – со смехом крикнул Панас.
– Отрицаешься ли дьявола и всех аггелов его? – спросил Паисий, как это делается при
настоящем крещении.
– Господи, – громко воскликнул Павел, – прости им, не ведают бо, что творят.
Но это мужество еще больше разъярило толпу.
– Не восчувствовал! Бросай его снова и держи подольше! – крикнуло несколько голосов.
Павла снова бросили в воду.
Когда его вытащили, Паисий повторил:
– Отрицаешься ли дьявола и аггелов его? – и Павел снова повторил:
– Господи, прости им…
– Бросай его опять, – крикнул на этот раз сам Паисий.
Павла снова бросили в воду. Когда его вытащили в третий раз, он едва мог говорить.
Паисий повторил свой вопрос.
– Господи… – прошептал он. Паисий не дал ему кончить.
– Будь ты проклят, еретик, в сей век и в будущий! Кто-то бежал вниз по крутизне. Это был
Валериан.
Он зашел проведать Павла и из ахов Авдотьи догадался о том, что творится.
– Что вы делаете, Бога в вас нет! – вскричал Валериан, вбегая на помост. – И вы, батюшка,
тут стоите и поощряете. И ты, Савелий, староста?
– Еретика, по христианскому обычаю, в реке троекратным погружением омыть от грехов
хотели. Никакой в том беды нет, – сказал Паисий.
– По-вашему, по-поповскому, может быть, и нет, а по закону за такое мучительство в
Сибирь полагается, – обратился он к мужикам, преимущественно к Савелию.
– В Сибирь? – усмехнулся Паисий. – Этому богохульнику и осквернителю храма, точно, в
Сибирь прогуляться придется, а не тем, кто хотел спасти его душу и возвратить его в истинную
веру.
Он запахнул рясу и медленно и важно удалился. Оставшись один, Валериан стал стыдить