мужиков.
– Совести у вас нет. Смотрите, человек больной, чуть не убило его, когда вас же от пожара
он спасал, и вы чем ему отблагодарили?
– А пожар-то через кого? – возразил Савелий. – Все через него, окаянного.
– Да они же, нехристи, и подожгли, – крикнул Шило, грозя Павлу кулаком. – Не так еще с
тобой, с чернокнижником, нужно бы расправиться.
– Старый ты человек, а мелешь такой вздор! – вскричал Валериан.
Он подошел к Павлу и развязал ему руки.
– Идите себе с Богом, присмотрите за матерью. Я зайду потом проведать.
Павел ушел, понурив голову.
Быть обязанным освобождением, быть может жизнью, безбожнику, каким он считал
Валериана, было самым тяжелым испытанием, какое ему было послано в этот день. Он не мог
разобраться с мыслями, не мог понять такого противоречия.
"Бог знает, что творится", – сказал он наконец про себя.
Валериан не мог исполнить своего обещания – зайти проведать старуху Ульяну. От ожогов,
которые он сам получил, и от волнения с ним в тот вечер сделалась лихорадка. Он слег и
пролежал в постели два дня. Когда он пришел к Павлу, то застал там Кондратия. Старуха,
мертвая, лежала на столе: она умерла накануне от причиненных ей побоев. Ее молитва о том,
чтобы принять венец мученический, если она сподобится его, раньше сына, была услышана.
Павла не было: в это утро, за несколько часов до прихода Валериана, за ним пришел сотский
вести его в волость, откуда его увезли в город и посадили в ту самую тюрьму, где сидел
покойный Лукьян. Его обвинили в публичном оказательстве и оскорблении храма. По его делу
составлена была комиссия, председателем которой был назначен тот же Паисий.
Глава XXVI
Прошло два с половиной года. Суровый сибирский ноябрь стоял на дворе. С востока дул
резкий ветер, гоня перед собой по безбрежной якутской степи струю мелкой снежной пыли,
которая играла и клубилась, засыпая низкие леса и овраги, слепя глаза скотине и человеку.
Никаких препон вольной стихии. Ничего на пути, и быстро, как птица, несется неудержимый
вихрь. А все-таки целые месяцы понадобятся ему, чтобы долететь до какого-нибудь города или
настоящей деревни.
Далеко забрались мы. Сурово здесь небо, бедна природа, и беспомощен и жалок человек.
Холодное солнце уже перевалило за полдень, но его не видно на молочном небе, подернутом
тонкой пеленою облаков. Еще тусклее и унылее под этим ровным, неподвижным светом
выглядит однообразная равнина, по которой то там, то сям торчат посреди сугробов верхушки
тонкой лиственницы.
Тяжело ступая в широких котах по сыпучему снегу дороги, плетется длинной лентой
арестантская партия. Люди устали и замерзли. Грубые халаты и изодранные полушубки плохо
защищают от стужи. Цепи, хотя и искусно подвязанные, задевают снег и мешают идти.
В хвосте колонны шла, впрочем, небольшая кучка арестантов без цепей, хотя они,
очевидно, считались наиболее опасными, так как цепь конвойных вокруг них сгущалась. Это
были политические ссыльные административным порядком, которые, не будучи судимы, не
были лишены своих привилегий.
Их было немного, всего пять человек: одна девушка, ссылаемая за распространение каких-
то брошюр, и четверо мужчин, из коих один был совсем мальчик, лет пятнадцати, с голубыми
глазами, курчавой головой и круглым детским личиком, несколько нерусского типа, которое так
и горело на морозе. Его звали Ваней. Он был еврей родом и, как таковой, за найденные у него
революционные брошюрки ссылался ни более, ни менее как в северный улус, по ту сторону
Полярного круга. Двое других были люди средних лет: один – отставной чиновник, другой –
помещик, ссылавшийся за "укрывательство" собственных детей, которых постигла гораздо более
жестокая кара.
Пятый, выбранный старостой партии, задумчиво шел впереди своих товарищей, которых
незаметно обогнал и смешался с толпой уголовных.
Это был наш старый знакомый, Валериан. Он тоже попал в ссылку, и это случилось очень
просто. Когда после событий, описанных в последней главе, Валериан поднял новое дело об
избиении Ульяны, повлекшем за собой ее смерть, и об издевательстве над Павлом, Паисий
отписал, что издевательства никакого не было, а что Ульяна умерла своей смертью после драки,
ею же затеянной. Потом, видя, что Валериан не унимается и ведет дело дальше, он решился
прибегнуть к легкому и испытанному средству уничтожить своего неугомонного противника.
Он написал на него донос в Петербург, обвиняя его в революционной пропаганде и
распространении среди мужиков бунтовских брошюр. Никаких фактов в доказательство Паисий
привести не мог, потому что сам ничего наверное не знал. Но и подозрения было, конечно,
достаточно. У Валериана был сделан внезапный обыск и, к несчастию, удачный: у него нашли
пакет книжек, которых он, на беду, не успел припрятать, так как только что получил их из
Петербурга.
Участь его была решена. Поймав конец нитки, жандармам уже не трудно было расплести
весь клубок. Валериана увезли в Петербург и посадили в крепость, где продержали около двух
лет. Тем временем набежали кое-какие улики; выяснились кое-какие другие провинности. Дело
приняло серьезный оборот, и только благодаря связям старика отца наказание ему ограничилось
ссылкою в Восточную Сибирь.
Теперь огромный путь был пройден, и они приближались к Юконску, маленькому городку,
где первая партия поселенцев должна была остаться.
Валериан выдержал путь прекрасно. Но следы крайнего изнеможения видны были и на его
спутниках и на прочих арестантах, составлявших огромную партию.
Ежась в изодранные полушубки, уныло плелись арестанты, бороздя ногами глубокий
сыпучий снег. Колонна растягивалась все больше и больше.
Поручик Миронов, начальник конвоя, вышел наконец из себя.
– Прибавь шагу, подтянись! – крикнул он, сойдя с дороги, чтобы быть больше на виду.
Поручик Миронов был человек лет пятидесяти, выслужившийся из фельдфебелей, с
проседью и красным, облупившимся от мороза лицом.
– Сомкни колонну, вша острожная! – повторил он, входя понемногу в ругательный азарт.
Он был большой мастер сквернословить и любил щегольнуть этим при случае. Но он
сдерживался и ругался, так сказать, в полсилы. В партии шли политические, которые хотя и
преступники, а все же люди образованные, и поручик стеснялся, тем более что с одним из них,
именно с Валерианой, он успел познакомиться и даже, можно сказать, сблизиться за дорогу.
Миронову случилось занемочь – ну а болезнь не свой брат: пришлось поклониться своему же
арестанту. Валериан поставил его на ноги. С этого и началось знакомство, которым Миронов
почему-то очень дорожил.
Подгоняемые криком грозного начальника, арестанты прибавляли шагу, больше чтоб
показать рвение, потому что, пройдя почти бегом мимо конвойного, они начинали плестись
медленнее прежнего.
Перед Мироновым мелькали серые, заиндевелые фигуры: молодые, старые, с бородами и
без бород, мужчины, бабы, парни. Прогремела повозка с кладью, оставив за собой большой
интервал.
Два арестанта, очутившиеся впереди, ускорили шаг, но не вздумали ни бежать, ни иным
образом обнаружить свое рвение. Конвойного это тотчас привело в ярость. Он бросился на
лентяев с поднятыми кулаками.
– Я вам покажу, как проклажаться! – крикнул он и занес руку для здоровенной затрещины
крайнему – белокурому парню лет тридцати, с красивым вдумчивым лицом. Но в это время он
заметил своего приятеля из политических, доктора, смотревшего на него упорным, строгим
взглядом. Руки Миронова опустились. Он ограничился легким пинком в спину крайнему,
больше для проформы, да густым потоком брани, которая, как известно, на вороту не виснет.
Ни белокурый, постарше, парень, ни его товарищ помоложе, в котором по волосам и
смуглому цвету лица можно было узнать южанина, ничем не ответили на обиду. Младший нес
на руках продолговатый комок всякого тряпья и платков, внутри которого шевелилось
маленькое живое существо – ребенок. За ним, еле передвигая ноги от усталости, шла молодая
баба – очевидно, его жена.
– Ишь барыня! – не мог удержаться конвойный. Баба как-то съежилась и ближе прижалась
к мужу, точно желая за него спрятаться. Но конвойный больше их не трогал. Пропустив еще с
десяток пар, он повернулся и пошел рядом с колонною, понемногу, как будто нечаянно,
отставая, пока он не поравнялся со старостой политических, взгляд которого помешал кулачной
расправе. Валериан продолжал себе идти своей дорогой, решительно не обращая внимания на
шагавшее рядом с ним начальство.
Миронов крякнул.
Никакого результата.
– Ведь вот какой народ, – проговорил он, как бы размышляя сам с собою. – Без брани да
зуботычины, кажись, щей хлебать не заставишь.
Молодой человек усмехнулся и повернул к нему свое красивое бледное лицо с маленькой
мягкой бородкой и густыми белокурыми кудрями, выбивавшимися из-под серой арестантской
шапки.
– А вы попробуйте, – сказал он.
– И пробовать нечего, – отвечал конвойный. – Скоты, батюшка, а не люди. Про иных
прочих я не говорю, – поспешил он прибавить. – Вы люди образованные.
– Ну, а те, которых вы чуть-чуть не побили, тоже скоты, по-вашему? – сказал молодой
человек, указывая головой на арестантов, шедших впереди за повозкой.
– Штундари-то? Ну, эти еще ничего себе. И за что только их гонят – в толк не возьму!
Смирный народ. Да ведь их никто и не трогает.
– Не трогает? А вы-то сами только что?
– Что ж я? Я ничего. Так разве, представление сделаешь, чтоб не зазнавались. Ведь чуть не