сказочник и первый знаток всех деревенских поверий. Ярина была там же. Галя подсела к ней и,
повернувшись лицом к реке, стала смотреть на серебристые волны.
– Так вот, батько мой ни с чем и ушел, – говорил Панько, продолжая, очевидно, рассказ про
какую-то деревенскую быль. – Найти-то клад он нашел, а взять не мог, потому что не всякому
клад дается. Понадеялся на себя и добрых людей не спросил, как к нему подступиться.
Он пустил несколько клубов белого дыма и посмотрел задумчиво на бледною луну, которая
поднялась над садом.
– А что же нужно, расскажи, Панько, голубчик, не томи, – вскричала Ярина. – Мне смерть
как хочется клад найти.
Панько только того и ждал.
– Гм, – протянул он и снова пыхнул несколько раз своей кривой трубкой. – Знаете
воробьиную ночь?
– Знаем, знаем, – раздалось несколько голосов разом.
– Когда дождь и гром и зги не видно, а черт воробьев в когтях душит и только вверх метает
и пускает на волю…
– Да, знаем, знаем. Ты нам дело говори, – перебила Ярина.
– Ну так вот, в такую-то ночь, об эту самую пору, то есть о полночь, – сказал Панько,
понижая голос, – нужно выйти на перекресток, разложить костер, вскипятить воду из пруда, где
кто-нибудь утопился…
– Ах, страсти какие, – прошептала Ярина.
– И как пробьет полночь, нужно туда бросить живую жабу. И что бы там ни было, нужно не
оборачиваться и все на воду смотреть. Крик, свист будет кругом. Кареты будут скакать по
дороге во весь дух, и кучер будет кричать "пади", а ты все сиди и не шевелись. Люди подходить
будут всякие и спрашивать. А ты все сиди, молчи, не оборачивайся. Чудища всякие пугать
будут. А ты все сиди, не крестись. А как петухи прокричат, перекрестись, вылей котел на землю
и найди жабью лопатку и вот ею-то до клада-то и дотронься, как найдешь. Тогда уж тебе и
дастся, – потому что нечистая сила тут уж ничего не может.
Он замолчал, наслаждаясь безмолвным оцепенением слушателей.
Но Галя вмешалась. Недаром она была рассудительная и грамотная девка.
– Ну статочное ли дело, – сказала она, – чтоб нечистая сила так-таки и не могла с тобой
совладать!
– А крест на что? Ты с крестом ведь на шее? – возразил Панько. – А то еще, кто боится, –
прибавил он снисходительно, – тот может четыре креста на дороге провести со всех сторон.
– Ну то-то же, – соглашалась Галя.
В это время на колокольне стали бить часы. Все прислушивались', считая. Пробило
двенадцать.
– Вот теперь как раз вся нечисть на землю напускается, – сказал вразумительно Панько, – и
дается ей воля до первых петухов. А как петух прокричит…
Вдруг на берегу мелькнула какая-то полунагая фигура и воздух огласился диким воем,
похожим не то на вой волка, не то на человеческий вопль.
Все так и шарахнулись.
– С нами крестная сила!
– Наше место свято! – с ужасом прошептали девушки.
Панько молчал и продолжал сосать трубку.
– Ничего, – сказал он наконец успокоительным голосом. – Это Авдюшка юродивый по
берегу бегает.
– А знаете, девки, с чего это Авдюшка юродивым стал? – спросил Панько. – Ведь я еще
помню его – парень как парень был. Первый молодец был.
– С пожару, говорят, – сказала Галя. – Вся семья у них сгорела. Самого замертво из огня
вытащили.
– Ну вот выдумала! – презрительно возразил Панько. – А пожар-то с чего? Он ведь и дом-то
поджег, юродивым будучи. Ты тогда еще на карачках ползала.
– Ну так с чего же, расскажи, – сказала одна из девушек.
– А вот с чего, – начал Панько. – Знаете Панночкину могилу?
– Ну как не знать? '
– Хуже этого места во всей округе нет. Ну вот, побился Авдюшка об заклад, что пойдет он в
самый овраг, на самую могилу и принесет оттуда что-нибудь. Известно, молодость: думал
свячёной просфоры взять с собой за пазуху. Со святым хлебом, мол, никакая погань не тронет.
Да черт хитрей его оказался. Как стал собираться, про просфору-то и забыл. Совсем из ума
выскочило. Только как к лесу подходить стал, "вспомнил. Хотел вернуться, да стыдно было:
ребята засмеют. "Пойду, говорит, будь что будет". Известно, молодость. Подходит и видит
костер, а вокруг костра люди. "Ну, думает, это слава Богу: хоть воры, хоть разбойники, а все
христианские души". Подходит это он, хочет перекреститься,- а рука тяжелая, как каменная.
Поднять не может. Хочет молитву сказать, язык не поворачивается. Ну, думает, была не была.
Идет к костру.
– Здравствуйте, – говорит, – люди ли вы, или иное что, не знаю. Так и так, – говорит. –
Побился, – говорит, – об заклад, что приду сюда к вам и вынесу что-нибудь на память. Так
будьте ласковы, дайте.
Все рожи так на него и уставились, а старик, черный да волосатый, и говорит:
– Исполать тебе, добру молодцу. Возьми вот целого барана. Для такого молодца ничего не
пожалеем.
Видит Авдюшка, у них над огнем баран ободранный висит. Сняли это они тушу, взвалили
ему на плечи, ажио крякнул он.
– Спасибо, – говорит.
– Не на чем, – говорит волосатый и как загогочет, а за ним вся компания. У Авдюшки
мурашки по коже пробежали. Догадался он, к кому это он попал.
Ну, думает, только бы ноги унести.
Несет это он барана, не оборачивается, а сам кряхтит. Выволок из лесу. Пошел нивой, а
вдруг баран, что на плечах, как заблеет – зарезанный-то. Смотрит, аи это не баран вовсе, а
человек зарезанный. Бросился он бежать что есть мочи, и как прибежал в деревню, так и упал
замертво.
Еле отходили. На другой день пошли люди к оврагу, как Авдюшка наказывал, смотрят –
никакого костра нет, а на том месте, где он барана уронил, лежит мертвое тело. Вот Авдюшка с
того часу стал задумываться и скоро ума решился и с тех пор юродивым ходит.
Панько замолчал.
Всем стало грустно.
– Да будет тебе, – сказала Ярина. – Таких страстей наговорил, что еще ночью привидится.
Сыграй нам лучше что-нибудь.
Панько взялся за скрипку.
Было далеко за полночь, когда вся эта молодежь стала расходиться от Ярины, чтобы,
освежившись двумя, тремя часами сна, встать чуть свет для тяжелой дневной работы.
Прощаясь с Галей, Ярина сказала ей с улыбкой:
– И чего это ты, девка, над Панасом куражишься? Ведь за штундаря батько все равно не
выдаст. А Панас чем не жених? Волов у него четыре пары, да баштан, да денег старый что ему
оставит! И из себя чем не казак? Не правда ли, девчата? – обратилась она к гостям.
Девушки захихикали, некоторые довольно принужденно.
– Ну и берите его себе, Ярина, голубка, коли он вам так люб, – отшучивалась Галя. – Мне
ни его волов, ни его самого не надо.
– А отобью, смотри, право, отобью. Не зевай, – сказала Ярина, – даром, что я уже старуха.
Только потом, смотри, не сердиться.
– Не буду, голубочка, ей-ей. Хоть одним меньше, все лучше, – Галя продолжала в том же
веселом тоне.
Но на душе ей было не весело.
Павел ее бросил, а Панаса с его волами и баштанами и деньгами отец не даст так-то легко
бросить.
Когда она вернулась домой, усталая, в свою чистую жесткую постель, ей вдруг
представилось лицо Павла, когда он, бледный от волнения, схватил ее за руку.
"Ах, если б взаправду помогла Ярина!" – подумала она и улыбнулась, – и так заснула с
улыбкой на своем милом детском личике, освещенном полною луною.
Глава IV
Старуха Ульяна, мать Павла, была ревностной и, для женщины, довольно начитанной
штундисткой. Но хотя она и знала все штундистские тексты, и соблюдала все штундистские
обычаи, и даже иногда проповедовала, но все-таки против одной заповеди она сильно грешила:
она сотворила себе своего собственного кумира в образе сына, которому поклонялась и который
чтила больше, чем многие из грешных "церковников" чтут своих угодников и свои иконы. Она
жила сыном и для сына, считая его не только складом всех добродетелей, но и кладезем всякой
премудрости. И в новую-то веру она перешла больше потому, что знала, как обрадует этим
сына. Понемногу она втянулась в нее сама: Павел был так исполнен этой верой, что она,
незаметно для самой себя, уходила в нее все глубже и глубже. Но это было делом привычки и
повторения, а не страсти, которая вся ушла у нее в сына. Ульяна звалась, по крестьянскому
обычаю, "старухою", но вовсе не была стара: ей едва минуло сорок пять лет. Взглянув на нее,
как она собирала ужин, ожидая прихода сына, ей нельзя было бы дать больше сорока. На
колокольне пробило восемь. К этому времени Лукьян кончал обыкновенно проповедь. Через
полчаса Павел будет дома. В комнате стало совсем темно. Ульяна сняла с полки трехрогий
каганец, засветила один рожок и поставила на стол, осветив тусклым светом широкий дубовый
стол без скатерти, на который она положила каравай непросеянного пшеничного хлеба и
поставила деревянную коробку с солью и большой деревянный жбан с грушевым квасом. Киот
без икон зиял, как черная яма, в почетном углу. По стенам виднелись две-три лубочные
картинки, содержания которых при тусклом свете нельзя было разобрать. Вдоль стен тянулись
темные гладкие скамейки, блестевшие, точно полированные.
Ужин был уже готов и стоял в тепле, в огромной кубической печи, занимавшей чуть не
половину комнаты. Хотя огонь в, ней чуть теплился, в избе становилось невыносимо душно.
Ульяна отворила двери настежь и, высунувшись в окно, довольно долго глядела, во двор на
дорогу, по которой должен был вернуться Павел. Потом, вздохнувши, она отошла от окна и
стала хлопотать по дому, чтобы как-нибудь убить время. Она пошла в клеть и отсыпала в
горшок пшена на завтрашний обед. Потом она заглянула в закуту, намешала корм свинье,