Я перетащила пятнадцать раненых в подвал одного сарая. Подбинтовала их. Делая уколы, я вспомнила, что самоходки ушли и со мной не осталось ни одного здорового бойца, а противник в трехстах метрах. Я подумала, что всё-таки надо вести наблюдение, взяла у одного танкиста бинокль и выбежала со своим автоматом из сарая. Напротив был какой-то блиндаж. Я не знала, есть ли там кто-нибудь, решила на всякий случай проверить. Что это был за момент, когда я спускалась в блиндаж! Сердце отчаянно билось и в голове — тысяча мыслей. А вдруг меня убьют, что тогда будет с ранеными? Они останутся одни, и их тоже убьют. Много передумала я в эти секунды. Но идти надо было. Опасности здесь не оказалось. В блиндаже прятались от обстрела три гражданских немца и две немки. При виде меня они подняли руки. Мне надо было только проверить, нет ли у них оружия. Проверила, ничего не нашла и побежала назад. Немецкий снайпер, наверно, меня уже раньше засёк. Когда я перебегала улицу, он стал бить из-за камня. До ранения я служила в пехоте, знала, как и где надо маскироваться, где пробежать, где упасть и пролежать минутки четыре, а потом бежать в противоположную сторону. Я сама была снайпером раньше, так что легко запугала этого снайпера. В общем добралась до подвала. У раненых всё было хорошо.
Я ждала, когда стемнеет и, пользуясь темнотой, к нам подойдёт санитарная машина. Маскируясь во дворе за сараем, я вела наблюдение за противником, который каждую минуту мог подойти сюда. Потом я забралась на крышу и наблюдала из-за трубы. По дороге недалеко от нас отступали немцы. Они бежали во весь рост, не пригибались, а мне не из чего было стрелять на такое расстояние — ни «максима» не было, ни «Дегтярёва». Вдруг, вижу, справа, в тылу у меня, кто-то ползёт. Соскочила с крыши и притаилась, но, увидав, что это наш боец, подошла к нему. Это был пехотный разведчик с ручным пулемётом. Я стала просить его, чтобы он прогулялся очередью по дороге, которой отступали немцы. Он не соглашался, говорил, что у него специальное задание и ему нельзя отвлекаться на пустяки. Я вижу, что он напускает на себя чересчур много важности, и мне ужасно досадно, что немцы убегут. Я ему говорю:
— Тебя, солдат, девушка просит.
Тогда он согласился из вежливости. Установив в кустах пулемёт, он выпустил полдиска. Потом я сама легла к «Дегтярёву». С 1943 года я не стреляла из пулемёта, занималась медициной на самоходках, но рука легла по-прежнему, и пулемёт заработал. Все же полдиска «Дегтярёва» — это же не лента «максима». Патронов больше не было. Каково было мое положение — добыча живая уходила! Немцы залегли было, но когда я перестала стрелять, они опять побежали, правда, некоторые хромали, а некоторые остались лежать. Однако негодование моё ни к чему не привело. У меня всегда имелась под рукой граната, но на таком расстоянии она была бесполезна. Я принуждена была стоять, беспомощно опустив руки, и смотреть с крыши сарая, как немцы безнаказанно бегут по дороге. Одна у меня надежда была, что наши самоходки подвернутся им где-нибудь на пути. Так и вышло. Из леса раздались выстрелы, и я подпрыгнула от радости, увидев, как на дорогу вырвались наши танки и немцы заметались в панике.
Вернувшись к раненым, я напоила их, приласкала, успокоила, но сама я все-таки волновалась: а вдруг в суматохе забыли, что оставили меня здесь с ранеными, и не пришлют санитарной машины. Беспокоилась я ещё, что там бой идёт, а на самоходках «медицины» нет.
Когда стемнело, проходила мимо одна наша самоходка, после ремонта догонявшая полк. Я остановила её, связалась по рации с командованием, доложила, что санитарная машина ещё не пришла. Об этом сообщили полковнику, и он приказал немедленно послать за ранеными машину. После этого ждать долго не пришлось.
К утру я разыскала свой полк. Среди самоходок я снова почувствовала себя на месте. Здесь всё было в порядке.
Очень утомившись, так как не спала несколько ночей, я уснула в подвале одного дома на окраине Берлина. Меня разбудил связной. Он сказал, что самоходки уже ушли. Я быстро вскочила и побежала. На куда бежать, в каком направлении? Улиц много. Я побежала по едва заметному на мостовой гусеничному следу. Бежала недолго, потом стала пробираться вдоль домов, чтобы не попасть под пули снайперов, которые стреляли из разных щелей. До самоходок было уже недалеко, надо было только перебежать улицу. Но как перебежать, если на третьем этаже углового дома засел какой-то поганый фриц с пулемётом? Я заметила, что там, где наши падают убитые или раненые, гражданские немцы свободно переходят улицу, и решила пойти на маленькую хитрость. У ворот валялась старая корзинка. Я положила в неё санитарную сумку, пилотку, сняла шинель, вывернула её наизнанку, накинула на себя, как плащ, взяла в руки палку и пошла через улицу медленно, по-старушечьи. Наши товарищи, стоявшие за домами, наблюдали за мной с напряжённым вниманием. Я сама много пережила, пока шла, мысли кружились в голове. Но всё обошлось хорошо. Фриц принял меня за свою: не выпустил ни одной пули. Приняв снова боевой вид, я побежала к самоходкам.
Участница боев за Берлин, санинструктор, старшина Мотя Нечипорчукова, кавалер трех орденов Славы. Раненые бойцы любовно называли ее «Ласковые руки».
Первым я встретила механика-водителя, высматривавшего место, где бы поставить машину, чтобы бить и не быть подбитым. Только я подошла к нему и спросила, есть ли раненые, как рядом разорвался снаряд. Я почувствовала, что меня крепко ударило по ноге. Прижавшись к гусенице машины, потрогала ногу — нет ли крови, но, увидев, что другие нуждаются в медицинской помощи, я подумала, что моё ранение в сравнении с другими — ерунда, и не стала возиться с перевязкой. Сгоряча я чувствовала себя ничего. Забравшись в самоходку, в боевое отделение, я вытаскивала осколки у водителя. Но и у меня кровь все-таки бежала по ноге. Перевязав водителя, я решила перевязать и себя. Но не успела — опять разорвался снаряд, и опять потребовалась медицинская помощь. Выбравшись из самоходки, я едва ступала на ногу, больно — хоть кричи. Вдруг, вижу, другая самоходка разворачивается, а под самоходкой лежит наш раненый. Меня охватил ужас, я подумала, что раненого задавят. Боль в ноге сразу прошла, я не подбежала, а подлетела к самоходке и замахала руками, так как стоял страшный гул и моего голоса никто бы не услышал. Ничего не произошло, самоходка проехала, не задев раненого. Я подхватила его и перетащила в подъезд одного дома. В это время прибыла санитарная машина с врачом. Врач занялся ранеными, а я села в подъезде и стала лечить себя. Врач спросил, что я делаю. Я сказала, что вытаскиваю из ноги осколки, которые видно. Он спросил: «А которые не видно?» и приказал ехать в медсанбат. Мне помогли сесть в кабину. Доехала до медсанбата. Там было много раненых. Ждать мне было некогда. Я поехала назад, решила лечить себя сама. Вид у меня был жуткий, вся в крови, в пыли, но звёздочка на пилотке и партбилет в кармане давали мне знать, что все трудности, лишения и невзгоды я переношу не одна.
Вот и вся эта коротенькая история, самая обычная в Берлине, — миллионная доля, может быть, всего штурма.
ЕфрейторЯ. НОРЕЦКОНа мосту
Место, где нам надо было ставить переправу через первый канал, сильно простреливалось немцами. Под ураганным огнём противника сделали бросок к берегу около взорванного моста. С исключительной скоростью мы выгрузили лодки и принялись за работу.
Каждый сапёр знал, что тысячи советских бойцов ждут переправы. Мы понимали, что от нас много зависит и решили закончить переправу в заданный срок, не обращая внимания ни на какие трудности и обстрел. Сапёры, которые работали вместе со мной, смотрели смерти прямо в глаза, они не жалели крови и жизни, зная, что завоёвывают счастливую жизнь нашему поколению. Комбат майор Чернышёв, Виктор Сергеевич, наш отец, наблюдавший за работой, всё говорил нам:
— Дорогие друзья, вы как львы, большая вам за это благодарность.
Когда мы окончили переправу, когда прошли первые орудийные и миномётные расчеты, наши сердца затрепетали от счастья.
С радостью смотрел наш геройский комбат, как шли пушки и машины. Как любовался он переправляющимися войсками!
Хотя переправа была закончена, хотя наши войска хлынули на тот берег, немецкий обстрел не прекращался.
Вражеский снаряд разорвался у здания, возле которого стоял Виктор Сергеевич Чернышёв. Его ранило смертельно осколком в бок, и он в тот же день скончался в госпитале.
Он был всегда с нами в самом пекле. Под его боевым руководством наш батальон немало сделал для победы, стал Краснознамённым, награждён был орденом Александра Невского, получил семь благодарностей нашего Верховного Главнокомандующего товарища Сталина и наименование «Лодзинский», а теперь, после смерти комбата, — ещё и «Берлинский».
Когда мы прощались с телом нашего командира, никто из нас не мог удержать слезу. «Редко встретишь, чтобы молодой человек был так всесторонне развит, как наш комбат», — говорили товарищи над его гробом, — и это правда. Говорил заместитель по политчасти и не закончил, махнул рукой и заплакал, как ребёнок. Выступил наш парторг, мужественный воин, а и у него слеза поглотила прощальное слово. Да, любили мы своего командира, и сейчас мы свято чтим память его. Дали мы прощальный салют, и машина с телом командира ушла.
Мы стали продвигаться к центру Берлина.
И только на втором канале немцам удалось на некоторое время приостановить наше продвижение.
Через канал было четыре моста. Три были взорваны, а четвёртый уцелел. Это был большой и широкий мост с двумя колеями железнодорожного пути. Не успев его подорвать, немцы стянули к нему массу всяких войск.
Первыми промчались по мосту наши танкисты. Их встретили градом снарядов, мин и фаустов. Два наших танка загорелись. Но танкисты пошли напролом.
Двинулись по мосту и орудийные расчёты. Немцам удалось прямым попаданием фаустпатрона подбить одну из наших пушек как раз посредине моста. Убиты были два бойца из орудийного расчёта и две лошади. Это орудие с лошадьми перегородило дорогу и приостановило продвижение войск, которым во что бы то ни стало следовало идти на помощь переправившимся частям и танкистам.