Бармин недовольно нахмурился. Он смотрел на меня холодно:
— Не то, Микешин. Об этом после. Ты расскажи о том, как ты вообще жил на «Товарище», что делал, чем занимался.
Пришлось рассказать ему о своей жизни день заднем. Рассказал и о прыжке с рея, и о заседании бюро, и даже о причине ухода с вахты.
— Дмитрий Николаевич, я вас очень прошу: оставьте меня в техникуме. Этого больше не повторится. Я обещаю. Ведь нельзя же так сразу бить…
Бармин молчал, опустив голову на грудь. Потом резко поднял голову и прямо посмотрел на меня своими голубыми глазами.
— Нет, Микешин, в техникуме я тебя не оставлю.
— Дмитрий Николаевич!.. Прошу… — с отчаянием выкрикнул я, но Бармин остановил меня:
— Погоди. Садись. Давай поговорим серьезно. Помнишь, Микешин, наш разговор перед твоим отъездом на практику? — Я утвердительно кивнул головой. — Целый год я внимательно следил за тобой и видел, что ты сбиваешься с правильного курса. Я думал, что ты оценишь мой совет и предупреждение товарищей. Но ошибся. На «Товарище» ты показал себя еще хуже, чем в техникуме. Скажи, ты хочешь быть настоящим моряком?
— Да, Дмитрий Николаевич.
— Так, как поступил ты, настоящие моряки не поступают. Ты совершил одно из самых тяжелых на флоте преступлений. Ты понимаешь это? Самовольный уход с вахты! Оставление судна!..
— Да, но…
— В основе морской службы лежит долг перед Родиной, любовь к своему судну и отличное знание своей специальности. Этим всегда должен руководствоваться настоящий моряк. Ты нарушил свой долг, Микешин, не говоря уже о том, что далек от отличного знания дела.
— Дмитрий Николаевич! На вахте, кроме меня, оставалось еще пятьдесят человек. Из-за моего отсутствия ничего не случилось…
— Это не имеет значения. Важно то, что ты был на вахте. Представь себе, что ты вахтенный помощник на судне и тебе захотелось отлучиться с борта на несколько часов…
— Я бы этого никогда не сделал, — горячо прервал я Бармина.
— Нет, сделал бы. Нужно иметь очень ясное и хорошо развитое понятие о долге, для того чтобы всегда помнить о нем. На учебном судне и должно прививаться это чувство. Из техникума мы выпускаем людей, отлично подготовленных для должности штурмана. Поэтому на «Товарище» дисциплина строже, чем на других судах.
Каждое слово Бармина заставляло меня расценивать свой поступок уже совсем по-иному. Почва уходила из-под ног.
— Море не любит разгильдяев, непредусмотрительных и легкомысленных людей, Микешин. Оно жестоко мстит им за каждое упущение, неловкость, обман. То, что на берегу кажется мелочью, в море может привести к катастрофе, к гибели людей. И если ты этого не поймешь, не выйдет из тебя моряк и командир…
Я сидел красный, растерянный и уничтоженный словами Бармина.
— Видишь, Микешин, может быть, если бы этот проступок совершил кто-нибудь другой, Коробов, например, или Сергеев, то, возможно, я бы и оставил их в техникуме, ограничившись строгим выговором. Но ушел с вахты Микешин. Я как коммунист, капитан и педагог-воспитатель считаю, что оставление в техникуме принесет тебе только вред. Вот я все объяснил. Сейчас тебе кажется, что ты все понял и уже исправился. Но это не так. (Я протестующе покачал головой.) Да, да, — продолжал Бармин. — Нужно, чтобы жизнь доказала тебе мою правоту, чтобы жизнь изменила твой взгляд на долг, на коллектив, на труд и учебу. Пусть сама жизнь смоет это поверхностное и несерьезное отношение к ней…
— Дмитрий Николаевич, неужели нет никакой возможности остаться в техникуме?
— Нет, — твердо сказал Бармин.
— Но что же мне делать? Куда я пойду? Мне так хотелось стать штурманом дальнего плавания! Об этом я мечтал с детства…
Ломалась жизнь, все казалось конченым. Отчаяние, горечь, боль звучали в моем голосе.
— Куда ты пойдешь? Ты пойдешь в море, — ответил Бармин, вставая и дружески кладя мне руку на плечо. Холода и отчуждения первых минут встречи уже не было.
— В море?
— Да, Микешин, в море. Тебе нужно повариться в морской среде, понять морскую службу. Я помогу тебе в этом. Если ты настоящий человек, настоящий моряк, то через год-два я увижу тебя в этом кабинете с отличными отзывами о твоей работе и поведении. И тогда я с радостью приму тебя в техникум. А если ты не придешь больше, — значит, ты выбрал другой путь в жизни, и будет хорошо, что ты не остался в техникуме. Свою специальность надо любить.
Бармин сел за стол и быстро написал что-то на бумаге.
— Пойдешь на биржу труда, — проговорил он, подавая мне листок, — в секцию водников. Там дадут тебе направление в Совторгфлот. И особенно не огорчайся, что делаешь перерыв в учебе. Морская практика очень нужна… Ну, иди поплавай, Микешин, — уже совсем ласково закончил Бармин.
Я был ошеломлен. Только несколько минут назад жизнь казалась мне разбитой навсегда, а тут двумя фразами Бармин снова поднял меня на ноги и указал совершенно определенный, ясный и простой путь.
— Дмитрий Николаевич, я не знаю, как благодарить вас. Можете быть уверены, что я все понял и вернусь в техникум таким, как вы этого хотите. Спасибо еще раз. До свиданья!
— До свиданья, Микешин.
От Бармина я вышел несколько успокоенный, более уверенный в будущем, но, все же подавленный и огорченный. Никак не хотелось верить тому, что меня исключили из техникума.
Мать, волнуясь, поджидала меня:
— Ну, что сказал начальник, Игорь? Оставляет он тебя?
— Нет, мама. Отчисляет. Вот что он сказал. — И я точно передал матери свою беседу с Барминым.
Она выслушала и ничего не сказала. Ей было тяжело и беспокойно за меня. Я это понимал. Мне хотелось побыть одному, собраться с мыслями, еще раз передумать все сначала.
Я вышел на набережную Невы. Стемнело. На спуске против Петропавловской крепости я сел на каменную ступеньку лестницы и задумался. Мне вспомнилось детство. От этого спуска Ленька Куриные Мощи давал старт нашей «Волне», когда мы гонялись с Колькой Булочником. Там, на той стороне, на пляже Петропавловки, мы валялись с Ромкой на песке и мечтали стать капитанами. Он-то будет, а я? Что же все-таки будет со мной? Как случилось, что даже товарищи не захотели помочь мне? Почему Бармин не оставил меня в техникуме? Почему Роман поднял руку «за», почему мама осуждает меня? Неужели все они не правы, а прав я? Нет, прав Бармин и все остальные. Не оценил я дружбу. Вот что привело меня к этому позору. От самого себя нечего скрывать свои ошибки! Но ведь я же как будто был хорошим товарищем, пользовался известным авторитетом, с детства люблю море и пошел в техникум по призванию. «Неужели я не сумею исправить то, что так глупо сломал? Сумею!» — думал я, сидя на набережной и смотря на темную, спокойную гладь реки.
Три задачи стоят передо мной. Я должен во что бы то ни стало вернуться в техникум, завоевать любовь и уважение коллектива, доказать, что я совсем не такой, как Сахотин, и не буду балластом для флота. Конечная цель — диплом штурмана, а потом капитана.
Новые чувства переполняли меня. Теперь, когда я знал, что мне делать, кто-нибудь должен был выслушать, что я думаю и как собираюсь жить дальше. Если бы тут был Ромка, он, наверное, понял бы, одобрил и пожелал счастливого плавания. Но его нет. Мама сердится и переживает. Мне кажется, она не верит мне. С ней трудно говорить сейчас.
Вот что! Поеду к Аполлинарии Васильевне. Она поругает, наверное, но и посоветует правильно. Да, поеду к ней.
Аполлинаша была дома, когда я полчаса спустя постучал в ее дверь.
— Игорек! Вот молодец! Давно я тебя не видела. Редко ты меня навещаешь. Забыл, наверное, школу?
— Нет, не забыл. Времени все не было. Плавал, да теперь вот неприятности еще… — невесело ответил я.
— Неприятности? У тебя или у мамы? — участливо спросила Аполлинария Васильевна.
— У меня…
— Что же? Рассказывай.
Она усадила меня в единственное мягкое кресло в ее комнате, сама села на узенький диванчик и, озабоченно нахмурив брови, приготовилась слушать.
Коротко рассказав ей о том, что со мной случилось, я сидел молча, ожидая, что скажет Аполлинаша.
Она задумчиво теребила кисточку от диванного валика, потом подняла на меня свои черные, сейчас строгие глаза. От такого взгляда мы трепетали в детстве: Аполлинаша сердится! Класс замирал и ждал бури. Значит, кто-то провинился. И сейчас я почувствовал себя маленьким третьеклассником и смущенно заерзал в кресле.
— Конечно, Игорь, это большая неприятность, — начала учительница, — но, может быть, такой поворот будет для тебя полезен. Лучший учитель — жизнь. Она тебя научит тому, чему не сумели, очевидно, мать, я и другие твои учителя. Но надо честно сказать: я была о тебе лучшего мнения. Никак не предполагала, что ты восстановишь против себя товарищей. Пожалуй, это самое скверное.
— Я понимаю это, Аполлинария Васильевна. Мне хочется только знать ваше мнение. Я и пришел к вам, чтобы услышать его. Вы считаете, я правильно поступаю, уходя плавать?
— Правильно, Игорь, если, конечно, ты не попадешь снова под чье-либо дурное влияние, а покажешь себя человеком, у которого слово не расходится с делом, и через два года вернешься к учебе. Тогда правильно. Если же ты останешься неучем в заграничной шляпе и широченном «оксфорде» (так, кажется, называются у вас эти модные, кстати — безобразные, штаны?), если превратишься в одного из этих молодцов, тогда лучше тебе остаться в Ленинграде и попробовать что-нибудь другое. Вот мое мнение, Игорь.
— Этого не будет, Аполлинария Васильевна. Я хочу изучить морское дело, для того чтобы стать впоследствии штурманом. Я буду учиться. Обязательно буду.
— Тогда иди плавать, Игорь. Начинай новую, самостоятельную жизнь. Не забывай, что ты комсомолец.
— Постараюсь, Аполлинария Васильевна. А вот как по-вашему, ребята и друг мой Роман все же поступили не по-товарищески? Должны были поддержать меня, правда ведь?
— Тебе так кажется? А мне кажется, что они правы. А Роман твой, хотя я его не знаю, настоящий друг и настоящий комсомолец. Это видно из твоего рассказа.