Игорь не любил, когда о Родине говорил Уськов. Для Игоря она жила не в словах, а где-то глубже, сокровеннее. Она, может быть, даже была незаметна, но необходима, неизбежна, как следующий вздох… Родина..»
И все это у него отняли. Все это хотят разграбить, пустить по ветру молодчики с усиками и челками «под фюрера»…
Как он их ненавидел! Он душил бы их собственными руками… Игорь разглядывал в темноте руки. Там, на фронте, они бы пригодились…
Нервное состояние не покидало всех. Моряки разговаривали вполголоса. И вдруг совсем рядом начинали выть сирены. Воздушная тревога! Отвратительный звук сирен воспринимался как музыка. Сейчас дадут проклятым гитлеровцам! Моряки вскакивали с коек и, шлепая босыми ногами, бросались к окну, вставали на скамейки, столы, лишь бы видеть кусочек темного неба.
Слышался характерный отдаленный звук приближающихся самолетов.
— Наши!
Никто не возражал. Всем хотелось, чтобы это были наши самолеты. Рокот приближался. По небу метались голубые лучи прожекторов. Они скрещивались, расходились и снова пересекались. Где-то раздавался взрыв. Один, другой, еще один. Барак начинал дрожать. Звенели оконные стекла. На взрывы сейчас же отзывался оглушительный грохот зенитных пушек. Они били со всех сторон, расчерчивая небо разноцветным пунктиром трассирующих снарядов. Прожектора обшаривали небосвод. Их становилось еще больше. Но самолеты, сбросив бомбы, поднимались на большую высоту и улетали. Звук моторов затихал…
— Все! — с сожалением говорил кто-нибудь, и моряки снова ложились.
После одной из таких тревог, когда все уже собирались отойти от окон, раздался встревоженный голос Дрозда:
— Смотрите!
В двух перекрещенных прожекторных лучах отчетливо виднелся крошечный серебряный самолет. По форме крыльев и фюзеляжа нетрудно было узнать советскую конструкцию. Казалось, что он стоит на месте, так высоко он летел…
У Микешина сжалось сердце. Он представил себе, что должен чувствовать человек, ведущий самолет в этом черном враждебном небе, среди все сгущающихся разрывов. Какие невероятные усилия делает он, чтобы вырваться из безжалостного, холодного света прожекторов! Как одинок летчик!
Игорь всем своим существом хотел, чтобы какая-нибудь туча скрыла самолет, помогла уйти, но небо было чистым. Микешин почти физически ощущал свою связь с этим незнакомым, но таким близким для него сейчас пилотом. Ему казалось, что он сам находится там, в кабине, рядом с ним…
Теперь самолет сопровождало не два, а несколько прожекторов. Еще несколько секунд виднелась эта светлая точка, потом вспыхнула ярким маленьким пламенем и быстро начала падать. Зенитки замолчали. Стало тихо.
— Сбили, сволочи. Оторвался от своих, — сдавленным голосом проговорил Александров.
Погиб родной человек, прилетавший с Родины. Никому не хотелось говорить. Все чувствовали себя так, как будто только что вернулись с похорон.
После утренней проверки моряков построили в одну шеренгу по алфавиту и повели к комендатуре. Все оживились, начали строить разные предположения.
Переводчик вышел со списком в руках и принялся выкликать фамилии. Первым вызвали маленького моториста с теплохода «Днепр». Он задержался в комендатуре недолго и через несколько минут выбежал оттуда с улыбкой во все лицо. Моторист хотел рассказать, о чем его спрашивали, но солдаты грубо погнали его к бараку. Он едва успел крикнуть: «Домой, ребята!» Остальных отпускали так же быстро, и солдаты отделяли их от стоявших в очереди моряков.
Микешин вошел в комендатуру и остановился у порога. За столом, заваленным бумагами, сидели несколько человек в штатском и военный в чине майора. Один из штатских посмотрел в какой-то лист и на русском языке с легким акцентом спросил:
— Микешин? Игорь Петрович?
— Микешин, — выжидающе взглянув на немца, ответил Игорь.
— Плавали старшим помощником на теплоходе «Тифлис»?
— Да.
— Игорь Петрович, мы хотели поговорить с вами откровенно, начистоту, так сказать, — вкрадчиво проговорил немец. — Вы можете не бояться, этот разговор останется между нами.
Микешин насторожился.
— Скажите, неужели вам нравится убогая жизнь, которую дает ваше правительство взамен за тяжелую морскую работу? У вас есть, например, дом, авто? Скажите.
— Нет, этого у меня нет. Я вполне удовлетворен тем, что имею.
— Та-ак… — протянул спрашивающий и, повернувшись к майору, что-то сказал по-немецки.
— Ну, хорошо, — притворно вздохнул он. — Я вижу, что вы неискренни. Но это дело ваше. Могу сказать только, что через два, самое большое три месяца война будет закончена. Наши войска уже стоят под Ленинградом и Москвой. Мы предлагаем вам работать совместно с нами, остаться в Германии, а по окончании войны мы дадим вам самое лучшее судно. Подумайте. Если же не хотите, то подпишите это заявление о том, что вы желаете вернуться в Советскую Россию.
Микешин рванулся к столу.
— Так как же? — спросил немец, прижимая листок рукой.
— Вы забываете, что я русский, — хмуро сказал Микешин. — Я желаю вернуться на родину.
— Вы ясно представляете себе то, что вас ожидает там? — иронически усмехнулся немец. — Подумайте.
— Давайте заявление. Мне не о чем думать.
Человек в сером костюме протянул ему листок. На обеих его сторонах был напечатан текст. Один говорил о том, что подписавший желает вернуться в СССР, второй — остаться в Германии. Игорь внимательно прочитал заявление, взял перо, подписал первое и жирным крестом перечеркнул второе. За столом переглянулись.
— Можете идти, Микешин. Вы пожалеете о сегодняшнем дне, — зло проговорил человек в штатском и крикнул: — Следующий!
Микешин, как и все, вышел из комендатуры в прекрасном настроении. Значит, все-таки их отправят домой.
В бараках царило оживление. Каждый торопился рассказать, о чем его спрашивали в комендатуре и что он ответил.
— Подлецы! Чем задумали купить! — возмущенно кричал матрос-грузин с «Днепра». — Виноградник обещали на Кавказе. До Кавказа еще надо дойти, суки!.. А, черт с ними! Домой!
— А мне сказали, что, в случае их победы, несогласных они уничтожат. Я промычал: «Посмотрим». А этот рыжий: «Was? Was?» Думал, наверное, что я испугался.
— Нас через Турцию отправлять будут или через Швецию, как думаете?.. — не мог успокоиться Александров.
Через два часа опрос закончился. Желающих остаться в Германии среди моряков не нашлось. Радостное чувство скорой встречи с родиной овладело всеми. Но вторая половина дня резко изменила настроение в лагере.
Вскоре после обеда во двор въехали две роскошные, сияющие лаком и никелем машины «майбах». В них сидели несколько мужчин в штатском, в надвинутых на глаза шляпах, хорошо одетая женщина и огромная овчарка.
Комендант и переводчик суетились около прибывших. Один из них, коренастый, с отталкивающей физиономией, — видимо, главный, — что-то властно говорил коменданту, указывая рукой на пустой барак. Комендант понимающе кивал головой. Подозвав двух солдат, он дал им какие-то распоряжения. Солдаты бросились к пустому бараку и начали открывать окна.
Что-то зловещее и тревожное было во всех этих приготовлениях. Зачем приехали эти люди? Что они будут делать? Кто они?
По лагерю поползло хорошо знакомое слово «гестапо». Кто-то для проверки тихо спросил солдата, показывая рукой на машины:
— Гестапо?
Солдат кивнул. Сомнений не было: приехали гестаповцы. Раздался свисток, и переводчик громко скомандовал:
— Становись по одному в затылок.
Гестаповцы вылезли из машин, не торопясь пошли в барак и заняли места у четырех открытых окон. Моряки строились.
— Руки назад! Интервал — пять метров! Медленный марш! Марш! — закричал из окна гестаповец.
— Марш! — повторил переводчик, и моряки медленно двинулись мимо окон.
Все происходило в полном молчании. Только изредка раздавалась отрывистая, как лай, команда старшего гестаповца:
— Медленнее!
Когда Игорь дошел до окон, он повернул голову и увидел пристально рассматривавших его гестаповцев. В каждом окне листали какие-то альбомы. Он ускорил шаг. Хотелось скорее выйти из-под этих сверлящих взглядов. Но тотчас же раздался окрик:
— Медленнее!
Наконец он миновал барак.
Шествие продолжалось. Оно напоминало прогулку арестантов. Когда прошел последний, из барака крикнули:
— Noch einmal![23]
Снова пошли. Но на этот раз движение остановилось из-за врача «Тифлиса» Бойко.
— Выйдите, — приказал переводчик, ткнув Бойко в грудь и оборачиваясь к окну.
Главный кивнул:
— Марш!
Следующим отделили механика «Днепра», затем моториста с «Тифлиса», двух матросов с «Крамского» и Виталия Дмитриевича.
У Бойко дрожали губы, он растерянно озирался по сторонам и спрашивал Дрозда:
— Не знаете, куда это нас, Виталий Дмитриевич? Надолго?
Дрозд спокойно ответил:
— Вероятно, в гестапо. Надо быть готовым ко всяким неприятностям, Федор Трофимович.
Переводчик вышел из барака и сказал:
— Все, кроме вызванных, могут разойтись, а вы, — обратился он к Дрозду, — соберите вещи, которые хотите взять. Много не берите. Вы скоро вернетесь. Дается десять минут на сборы.
Моряки заволновались: товарищей увозят перед самой отправкой домой! Плотным кольцом окружили они отобранных.
— Не отдадим! Пусть здесь допрашивают! — крикнул Костя Кириченко.
Этот возглас был сигналом. Все сразу закричали:
— Да, пусть здесь допрашивают! Не отдадим!
Гестаповец, уже вышедший из барака, что-то недовольно сказал коменданту Тот бросился в комендатуру и через минуту вывел оттуда отдыхавшую смену солдат. Они шли с автоматами наперевес, четко отбивая шаг, насупленные и тупые.
Солдаты остановились, не дойдя двух метров до толпы моряков.
Переводчик, бледный, прерывающимся от волнения голосом объявил:
— Немедленно разойтись! Если через десять минут отобранные лица не будут готовы и нам попытаются мешать, откроем огонь. Не забывайте: вы в плену.