Костя стоял неподвижно. Казалось, он не видел Колера, не слышал его воплей. Он смотрел на Курсака. Кровь текла из разбитой губы, но и ее он не замечал.
Микешин подошел к Колеру, взял его за руку и тихо, угрожающе сказал:
— Штиль! Дизер менш штирбт![35]
Колер испуганно отскочил от Игоря, оглянулся на Гайнца, с любопытством наблюдавшего за этой сценой, и закричал, но уже много тише, чем прежде:
— Мне наплевать, кто у вас умирает! Надо быть честным. Ворье! Возьми его, Гайнц, — указал Колер на боцмана. — В карцер!
— За мной! — скомандовал Гайнц.
Костя подошел к Курсаку:
— Прости, Иван Федорович. Не сумел я, не вышел бульон…
Курсак ничего не ответил, — сознание оставило его.
— Ну! — окликнул Костю Гайнц.
— Сволочи! За все заплатите, — с ненавистью сказал Костя, глядя на Колера, и сплюнул кровь на пол.
Гайнц грубо толкнул его к двери…
Спустя сорок минут Курсак пришел в себя, чуть слышно сказал:
— Костя… передайте… — и затих.
Микешин и Чумаков стояли подавленные. Умер Курсак, энергичный, сметливый человек, умевший все сделать своими руками. «Умный механик может сделать все» — это была любимая его поговорка. И он мог…
Костю Кириченко бросили в карцер, который представлял собою маленькое подвальное помещение с одним окном без стекол, но с решеткой. Там было сыро и холодно, как на дворе.
В карцере Колер и Гайнц жестоко избили Костю «за воровство».
Глава третья
Прошел страшный 1942 год. По Риксбургу он ковылял томительно медленно, опухший, голодный, завернутый в рваное одеяло, стуча деревянными колодками…
Под этот стук умирали…
Ни днем ни ночью не прекращалось шарканье колодок по каменным плитам замка. После девяти часов вечера, когда зажигались синие лампочки, по коридорам начиналось нескончаемое шествие людей. Огромное количество воды, которой интернированные старались заглушить голод, давало себя знать.
Этот бесконечный шум раздражал часовых; они приходили в ярость и били моряков прикладами.
Истощение дошло до крайних пределов. Как тени, двигались интернированные по плацу или бессильно сидели с закрытыми глазами.
Наступление немецких войск остановилось. В газетах стали попадаться сообщения о необходимости «выпрямления фронта». Эти новости вселяли надежду, но радоваться им не было сил…
Потом пришла новая весна, а с нею и новые беды.
Однажды в конце мая во двор лагеря въехал блестящий «опель-адмирал». Из него вышли увешанные орденами военные. Они отправились к коменданту, а через час был устроен поголовный «медосмотр». Интернированных раздели и заставили рысцой пробежать мимо врачебной комиссии, состоявшей из прибывших военных.
Время от времени высокий старик — по-видимому, главный врач — брезгливо дотрагивался стеком до живота или спины интернированного, покрытой фурункулами, и, повернув голову к коменданту, говорил:
— Грязный народ. Я наблюдал эту картину во всех лагерях. Дальше!
Комиссия посетила ревир. Доктор Бойко почтительно давал объяснения. Поняв, что прибыли «коллеги», он употреблял латинские выражения.
Ангина пекторис, астма, уремия, — указывал он на койки с лежавшими на них моряками.
Вдруг с одной из коек поднялся кочегар с «Крамского», сорвал с себя рубашку и показал комиссии свое худое, страшное тело. Это был живой скелет. Он истерически закричал:
— Бросьте вы ваши «фирголис, пекторис»! Хлеба нам нужно. Хлеба и супа. С голоду подыхаем!
В двери просунулась голова Вюртцеля.
— Что он говорит? — испуганно озираясь, спросил главный врач.
— Не хватает питания, — смущенно перевел Бойко и, набравшись храбрости, продолжал: — Он прав, господин доктор, питание и с точки зрения содержания витаминов, и с точки зрения калорийности неудовлетворительное. Люди страдают…
— Ваши люди не так плохо выглядят, — перебил Бойко главный врач. — В других лагерях, где я проводил осмотры, дело обстоит значительно хуже. А здесь больные…
Комендант наклонился к уху врача и что-то зашептал. Комиссия пробыла в ревире несколько минут, приказала проветрить помещение и отбыла.
Результатом этого посещения явилось то, что через неделю моряков построили на плацу, разбили по группам и сказали, что завтра все пойдут на работы. В замке оставили только больных, обслуживавших лагерь и капитанов.
В ревир стали привозить «молоко». Эту синевато-белесую жидкость брали на молочном заводе, где она оставалась как отход после приготовления масла и сливок и использовалась для кормления свиней…
Моряки работали на лесозаготовках, на деревообделочной фабрике, на фабрике золотого шитья. Некоторые группы целую неделю жили в бараках на месте работы и возвращались в Риксбург только в субботу.
Каждая группа работала под сильной охраной. Оторвавшись от лагеря, моряки выходили из поля зрения начальства. Для них на целую неделю главным становился старший солдат охраны. От него зависело все. Он мог сделать жизнь невыносимой, точно выполняя инструкцию, или смотреть на все сквозь пальцы.
Моряки работали сознательно плохо. Они ломали все, что могли, портили инструмент, сыпали в машины песок, роняли ящики с ценным грузом. При этом проявлялась такая изобретательность, что даже опытные надсмотрщики не могли поймать моряков с поличным.
Незаметно налаживались связи с населением Вартенбурга.
В свободное от работы время моряки занимались резьбой по дереву; нашлось много талантливых резчиков. В городке большим успехом пользовались портсигары, шкатулки, коробочки, изготовленные интернированными. Все эти вещи менялись на хлеб и картошку, и, хотя такая «торговля» была официально запрещена, солдаты, подкупленные деревянными подарками, делали вид, что ничего не замечают. Тот, кто не умел резать по дереву, занимался изготовлением игрушек. На вартенбургском рынке появились смешные собаки, акробаты на двух палочках, деревянные кораблики.
Микешин попал на «привилегированную» работу. Каждое утро он вместе с Линьковым и Кириченко надевал на шею веревочный хомут и впрягался в телегу. В сопровождении солдата Шульца эта «упряжка» ехала вниз, в город. Шульц был жителем Вартенбурга и больше всего боялся отправки на другое место службы. Поэтому к «лошадям» он относился плохо, всячески выслуживаясь перед начальством.
Спуск с горы не представлял затруднений. В городе телега обычно заезжала в несколько мест: в булочную, на почту, на молочный завод, на бойню.
Шульц оставлял телегу на улице, вводил моряков в помещение, ставил в какой-нибудь угол и, делая свои дела — получая почту для гарнизона, оформляя документы на молоко и мясо, — все время вертел головой, зорко наблюдая за ними.
После безвыходного сидения в лагере проезжать по городу даже в «упряжке» было интересно. Правда, Вартенбург почти не изменился с тех пор, как два года назад по нему прошли моряки. Те же чистенькие средневековые улочки, маленькие лавки, тот же мрачный плакат с огромной тенью человека в черном плаще и подпись: «Враг подслушивает тебя!»
Как будто бы все по-прежнему. Но если присмотреться повнимательнее, то увидишь, что мужчин в городе почти нет: остались одни старики и мальчишки, на почте можно ежедневно встретить рыдающих женщин, в садиках и скверах много раненых, ковыляющих на костылях, забинтованных, слепых.
Вот новый плакат: угрожающий указательный палец гитлеровского солдата в шлеме и подпись: «Сдал ли ты вещи в фонд зимней помощи?»
Многое могут увидеть пытливые, желающие видеть глаза.
Население городка на моряков теперь уже не смотрит безразлично. Все чаще можно встретить сочувственный взгляд. Больше того: увидев телегу, запряженную людьми, кое-кто из немцев неодобрительно покачивает головой.
Игорь не раз видел расклеенные повсюду приказы: «За общение с пленными русскими — 5 лет каторжных работ, за помощь им — 10 лет, за сожительство с пленным: пленному — смертная казнь, женщине — каторжные работы».
Кто же захочет иметь что-либо общее с интернированными, прочитав эти угрозы? И все же…
Телега стоит у почты. Моряки укладывают посылки солдатам гарнизона. Рядом закуривает пожилой человек. Он в баварской зеленой шляпе с пером и в кожаных коротких штанах. У него почему-то не раскуриваются сигареты. Он ругается и бросает их одну за другой на мостовую.
Богатый парень! У немцев трудно с табаком. Наконец он закуривает, ждет, пока отвернется Шульц, делает знак глазами и медленно отходит.
Все понятно! Линьков подбирает сигареты, сует их под берет…
Какая-то женщина под самым носом у Шульца незаметно бросает хлебную карточку на килограмм хлеба и исчезает в подворотне. Микешин молниеносно нагибается, и карточка в кармане…
Телега объезжает почти весь город. Дела у Шульца в разных местах.
Наконец он говорит:
— Все. Домой.
Подъем на гору труден. Шульц торопится. Он проболтал со знакомым, а гер комендант не терпит опоздания почты. Телега должна быть в замке ровно в два часа. Скорее! Колеса, стянутые железом, скользят по каменной дорожке. Какой крутой подъем! Кажется, проклятый Шульц навалил в телегу весь Вартенбург. Моряки надрываются. Они очень слабы и истощены; веревочные хомуты врезаются в шеи. Не хватает дыхания. Еще несколько метров, еще… Больше нет сил. Телега останавливается. Шульц, как уколотый, орет:
— Los![36]
— Стоп! Мы отдохнем. Больше не можем… — Микешин сбрасывает хомут.
— Los!
Солдат тычет прикладом в спины. Так на крутых подъемах не подгоняют даже лошадей. От моряков идет пар. Несколько шагов, и Линьков падает. Микешин и Кириченко поднимают его.
— Los! — кричит Шульц. До двух часов осталось всего пятнадцать минут.
Еле живые дотягивают моряки телегу до ворот замка. Два часа.
Шульц довольно улыбается. «Гер комендант получит свои газеты вовремя».