Эту не имевшую родины армию одинаково презирали как русские, так и немцы. Несмотря на отчаянную агитацию, посулы, различные привилегии, люди не шли в нее: большинство предпочитало лучше умереть от голода и пыток, чем надеть немецкий мундир, хотя бы и с нарукавным знаком «РОА».
Зачем приехали в «ILAG-99» представители этой армии, не составляло секрета. «Агитаторы» Власова прибыли для вербовки моряков…
Ночью Чумаков собрал бюро.
— Вот что, товарищи, — сказал он. — Я считаю, что мы не должны слушать этих предателей. Не потому, что нас сагитируют и кто-нибудь пойдет в РОА. Нет, конечно. Мы не должны слушать их просто из чувства собственного достоинства. Стыдно нам их слушать. Надо показать, что мы прекрасно понимаем, кто они, и глубоко их презираем.
— Что вы предлагаете? Демонстрацию? — спросил Микешин.
— Да, демонстрацию. Сколько приехало «агитаторов»? Трое? Значит, вербовка будет проходить в трех комнатах. Ну, а если в двух — тем лучше. Как только эти господа начнут, мы покинем комнаты и разбредемся по плацу. Немцы ничего не должны подозревать. А нашим — сегодня же сообщить план действий. Итак, если будет три комнаты, — я остаюсь в одной, во вторую пойдете вы, Игорь Петрович, а в третьей будете вы, Павел Дмитриевич. Нет возражений?
Через полчаса все моряки знали о том, что предложил Чумаков, и согласились с ним. Только Сахотин выразил неудовольствие:
— Подумаешь! Можно и послушать. Насильно в армию не затянут.
— Дело твое. Можешь остаться, а если хочешь — и записаться, — холодно сказал Линьков. — Ну а теперь спать.
В первый день пребывания в лагере «агитаторы» заседали в комендатуре. Прогуливаясь по плацу, интернированные видели через открытое окно, как три офицера в чистеньких мундирах рылись в «делах» и рассматривали мореходные книжки.
Чумаков оказался прав: на следующий день, в воскресенье, после «апеля», морякам приказали зайти в замок и собраться в трех комнатах. Микешин направился в седьмую комнату. Она была битком набита моряками.
Через несколько минут в комнату вошел «агитатор» в сопровождении Гайнца. Власовец встал у окна и снисходительно посматривал на моряков. Унтер скомандовал:
— Тихо!
Постепенно в комнате воцарилась тишина. «Агитатор» достал из папки какие-то бумажки, одернул мундир и сказал добродушным баском:
— Здравствуйте, друзья!
Никто ему не ответил. Он откашлялся и начал, видимо, наизусть затверженную речь:
— Меня ничем не обидела Советская власть, друзья. В Советской Армии я был майором. Имел награды, два ордена Красного Знамени. Вот… — он пошарил в кармане и вытащил ордена.
— С какого честного человека снял? — громко и насмешливо спросили из массы моряков.
— Что вы сказали?
Микешин сунул пальцы в рот, и резкий свист заполнил комнату. Это был сигнал. Опрокидывая столы и стулья, моряки бросились в коридор, по которому уже бежали вниз, на плац, люди из других комнат.
— Стой! Оставаться в комнате! — заорал Гайнц и схватил за куртки двух зазевавшихся моряков, но комната уже опустела.
Власовец засунул в карман свои бумажки и направился к двери. Седовласый «агитатор», вышедший из другой комнаты, возмущенно размахивая руками, говорил своему товарищу:
— Невиданно! Это какая-то банда хулиганов. Я предупреждал Хмелевского, что здесь нам делать нечего…
Навстречу к ним быстро шел «Маннергейм».
— В чем дело, Вюртцель? — спросил он унтера. — Почему все на дворе?
Вюртцель вытянулся и почтительно наклонил голову:
— Не захотели слушать, гер хауптман.
— Плохо все организовали, — язвительно сказал седовласый «агитатор».
«Маннергейм» обернулся и презрительно процедил:
— Ну уж вы-то помолчите…
Не взглянув больше на «агитаторов», он зашагал вниз по лестнице. За ним понуро потянулись власовцы. Собирать интернированных вновь не имело смысла: все было ясно.
Вечером «Маннергейм» докладывал рассерженному коменданту о несостоявшейся вербовке в РОА…
— Если вы помните, я не советовал, гер комендант, допускать представителей «Русской освободительной армии» в наш лагерь. Но сегодняшний день еще раз подтверждает мои опасения: имеется центр, который руководит интернированными.
Комендант перебил «Маннергейма»:
— Учтите, капитан: это ваша обязанность раскрыть их центр и ликвидировать его. Мы не можем допустить… Кроме того, возможны неприятности с… этими… из РОА…
Гестаповец махнул рукой, как будто отгонял назойливую муху:
— Об этом не беспокойтесь. У них, к сожалению, везде провалы. А центр раскроем.
«Маннергейм» встал и попросил разрешения уйти. В своем кабинете он сел к столу и задумчиво начал перебирать картотеку… Он хорошо изучил интернированных. Да, надо попробовать этих. Гестаповец порылся в ящике и достал карточки Дробыша и Сахотина.
Утром Вюртцель пришел за Дробышем:
— Дробыш, к хауптману. Шнель! Одевайся.
Дробыш поежился. Зачем его вызывает Франкстоф?
К хауптману по хорошим делам не приглашали. Георгий Георгиевич стал медленно накручивать на ноги обмотки, сделанные из старого одеяла. Вюртцель, заложив руки за спину, смотрел в окно. Вид у Дробыша был расстроенный и печальный. Микешину захотелось как-то ободрить своего бывшего капитана. Подойдя к нему, Игорь заговорил о первом, что пришло на память:
— Знаете, Георгий Георгиевич, о чем я сегодня вспомнил? — Дробыш удивленно посмотрел на Микешина. — О том, как вы лихо разошлись с французом в Средиземном море. В тумане. Ну, помните?
Капитан утвердительно кивнул головой.
— Я был восхищен вашей выдержкой и волей. Тогда мне казалось, что вы сделаны из гранита…
— Да, выдержка для моряка — важнейшее качество, — с гордостью отозвался Дробыш. Лицо его посветлело, даже плечи, казалось, расправились.
Он встал. Наверное, в эту минуту Георгий Георгиевич снова почувствовал себя тем прежним «шикарным» капитаном, знатоком красивых морских маневров, традиций и службы…
Вюртцель провел Дробыша к «Маннергейму», щелкнул каблуками и удалился.
Гестаповец сидел насупленный и даже не предложил капитану сесть.
— Слушайте, Дробыш, — сказал после некоторого молчания «Маннергейм», — вы знаете, кто восстанавливает интернированных против мероприятий командования?
Дробыш вздрогнул. Вот чего от него хотят! В мыслях у него пронеслись ночные совещания, решения, которые распространялись по лагерю. Но его не посвящали в эти дела. Да он и сам не стремился участвовать в них.
— Нет, я не знаю, господин Франкстоф, — убежденно сказал Дробыш.
«Маннергейм» укоризненно посмотрел на капитана:
— Вы не хотите спасти лагерь от репрессий, Дробыш? Ведь вы понимаете, что мы не оставим этого дела. Впрочем, мы знаем все и без вашей помощи. Вот… — гестаповец протянул Дробышу список. Там были написаны шесть фамилий замполитов и внизу приписка: «Я подтверждаю, что указанные лица являются комиссарами».
Мысль Дробыша лихорадочно работала, пока глаза читали список. Он ни минуты не сомневался и раньше, что немцы знают по «судовым ролям» всех замполитов. Странно было бы, если бы они этого не знали. Но зачем эта приписка?
— Подпишите, — просто сказал «Маннергейм».
Все завертелось у Дробыша в глазах. Он покраснел:
— Нет, я не могу подписать этот документ. Я никого не знаю, — неуверенным голосом проговорил Дробыш, умоляюще смотря на офицера.
— Не стройте из себя дурака! — закричал «Маннергейм». — До сих пор я относился к вам хорошо. Мы поддерживали вас: подкармливали, не гоняли на работу. Но если вы будете упорствовать, то я отправлю вас в КД вместе с этими молодчиками. Там вы узнаете, что такое настоящий лагерь. Ну… Это ведь формальность.
Дробыш не отвечал. Мысли путались, и он хотел привести их в ясность. Немцы все равно знают замполитов. Что изменится, если он подпишет список? А почему он, именно он, должен подписывать? Почему именно его вызвал «Маннергейм»? И неожиданно, как вспышка нестерпимо яркого света, пришла мысль: немцы рассчитывают на него как на предателя!.. Не зря они его подкармливали… не зря не гоняли на работу… Знание английского языка тут ни при чем… И вежливость, и корректность тоже. Просто его, капитана Дробыша, купили за похлебку. Купил этот гестаповец с ненавистной белозубой улыбкой…
На лбу у Георгия Георгиевича мелкими капельками выступил пот.
— Дробыш, подписывайте и не сердите меня, — мягко, приняв раздумье капитана за колебания, сказал «Маннергейм». — Не бойтесь, ничего вашим комиссарам не будет. Их только изолируют в худшем случае. Никто не собирается их расстреливать, хотя и следовало бы. К сожалению, они тоже попадают в разряд интернированных. Скорее, Дробыш. Не надо волноваться. Об этом никто не будет знать. — «Маннергейм» протянул капитану перо. — Или вы сегодня поедете в КЦ. Не хотите?.. Вюртцель!
Дробыш молчал. Почему-то перед глазами встал Микешин. «А вы знаете, о чем я сегодня вспомнил?..»
Что же делать? Как он этого не понял раньше? Купили за миску похлебки… Купили? Нет!
«Нет!» — решил окончательно капитан и тяжело вздохнул, как человек, которого уже ничто не спасет.
— Я не знаю этих людей. Они плавали на других судах.
— Доннерветтер! О, я тебе покажу! Ты увидишь, как шутить со мной…
Гестаповец привстал и сунул кулак в лицо Дробышу. Капитан не шевельнулся.
— Ты будешь подписывать? — зловещим шепотом, выходя из-за стола, спросил «Маннергейм».
Удивительное спокойствие охватило Георгия Георгиевича.
— Я не знаю этих людей. На моем судне комиссара не было. Он ушел в отпуск перед отходом в рейс, — проговорил Дробыш.
Гестаповец еще раз ударил и крикнул:
— Вон! Поедешь в КЦ!
Он гневно скомкал сигарету, со злостью швырнул ее в угол, потом позвонил и приказал Вюртцелю привести к нему Сахотина.
Герман страшно перепугался. Он видел, каким вернулся из комендатуры Дробыш, и не знал, что думать. По дороге он все время спрашивал Вюртцеля:
— Что случилось? Что случилось?