— Вы думаете, что говорите? — возмутился Прокофьев. — На вас возложена задача взорвать склады, иначе все достанется врагу.
Но в глазах Паринова не было и тени смущения. Сейчас об этом не хотелось даже вспоминать. «Черт с ним, — подумал Гавриил Михайлович, — наверное, где-нибудь отсиживается. Все равно придет на аэродром, куда ему деваться».
— Шевченко, — обратился он к старшему группы подрывников, — ждать больше нельзя. Идите к складам. Как только от нас или от штаба воздушной армии взлетит красная ракета, взрывайте. Когда мы с Париновым взлетим, на аэродроме больше никого не будет. Идите на восток, пробирайтесь самостоятельно.
— Как «с Париновым»? — спросил один из курсантов. — Он же уехал, товарищ полковник. Еще вчера, на вашей машине, я сам слышал, как он сказал вашему шоферу: «Давай, трогай — командир так решил».
«Удрал, негодяй. Не ожидал от него такого», — с возмущением подумал Прокофьев. А вслух сказал: — Ну, правильно... он разве сообщил, куда поехал?
— Нет, но я подумал... Ведь машина была загружена в дальнюю дорогу.
— Вот то-то. Я его послал за документами в горком. Ну ладно, давайте о деле. — А сам подумал, что, наверное, зря сочинил. Ведь Паринов не придет, и все равно обнаружится обман.
Вместе с первыми лучами восходящего солнца громче загрохотала канонада.
«Что-то медлит командарм, — подумал Прокофьев, — не забыл ли?»
— Ковальчук! — окликнул он механика, — сбегай в штаб армии, доложи, что прислан Прокофьевым узнать о сигнале.
Гавриил Михайлович расстелил реглан на плоскости самолета и сел так, чтобы видеть сигнал со стороны штаба. Еще не отступила ночная свежесть, приятно охлаждал лицо легкий ветерок. Стало клонить ко сну, не мешала даже канонада. «Только бы не заснуть, а то прозеваю сигнал», — подумал он и, как ему показалось, лишь на минуту забылся в полудреме. Когда открыл глаза, то заметил далеко впереди бегущего человека. Присмотревшись, узнал Ковальчука.
— Что-то стряслось, товарищ полковник, — подошел летчик Анисимов. — Я своего механика знаю. Его просто так не разгонишь.
Они вдвоем поспешили навстречу Ковальчуку.
— Немцы! — едва переводя дух, крикнул механик и показал в сторону, откуда бежал.
— Штаба нет, там уже немцы!
В голове у Прокофьева все мгновенно перемешалось: «Как же так? А сигнал? А операция по подрыву складов? А совместное перебазирование? Куда же они ушли? Даже не предупредили!» Он поднялся на плоскость и действительно увидел вражеские танкетки, выкрашенные в грязно-желтый цвет. Лихорадочно взведя курок ракетницы, он выстрелил. Тотчас рядом раздался взрыв...
Лежа в траве, Прокофьев открыл глаза и увидел развороченный самолет. Боли не чувствовалось. Мелькнула мысль, что теперь он уже не сможет улететь на покалеченной машине. О втором самолете он забыл. Потом увидел над собой склоненную фигуру Анисимова, его испуганные глаза и услышал какой-то далекий голос:
— Товарищ полковник, вы ранены? Давайте помогу вам сесть.
Анисимов взял за плечи и стал поднимать непослушное тело Прокофьева.
Второго взрыва Гавриил Михайлович не слышал и потому не понял, отчего вдруг Анисимов всем телом навалился ему на грудь. Сдвинуть молчавшего летчика он был не в силах и едва освободил лицо, чтобы не задохнуться. Затуманенным сознанием все происходящее почти не воспринималось. Наступило безразличие к тому, что с ним происходит или произойдет.
Через какое-то мгновение тело Анисимова стало медленно сползать. «Жив Анисимов! Слава богу», — подумал Прокофьев и повернул голову. Теперь над ним склонился второй летчик — Брык.
— Живы, товарищ полковник? Я сейчас дотащу вас до самолета. Надо срочно улетать. Немцы бьют из минометов.
— Что с Анисимовым? — едва слышно прошептал Прокофьев.
— Убит...
Словно раскололось надвое небо — такой невероятной силы раздался взрыв. Брык оглянулся. Над складами медленно вырастал большой гриб дыма. Танкетки, направлявшиеся было к ним, резко развернулись в сторону опушки леса.
Едва Брык сдвинул Прокофьева с места, как бедро полковника обожгла невыносимая боль, словно к нему приложили раскаленное железо. Прокофьев застонал. Крупные капли пота мгновенно выступили на побледневшем лице. Брык осторожно опустил Прокофьева.
— Что же мне делать с вами? — чуть не плача спросил он.
— Возьми механика... Улетай... быстрее, — еле выдавил из себя командир.
— Механика нет. Я приказал ему уходить. Думал, заберу вас. Я не уйду отсюда. Они прикончат вас. Я потом не смогу жить.
— Сейчас же... Отсюда... Это приказ.
Прокофьев проводил взглядом оторвавшийся от земли самолет. На душе стало спокойнее и в то же время тоскливее. Стрельба прекратилась. Наступила тишина. «Значит, здесь уже господствуют фашисты», — промелькнула мысль. И от этого стало жутко. Не верилось, что он, по существу, уже в плену. Ведь взять его сейчас нет ничего проще. А зачем брать? Одна морока: идти не может. Вряд ли фашисты сочтут нужным его тащить. Значит... Ну, нет! Так просто у них не получится.
Он передвинул пистолет на живот. Затем повернул голову в сторону мертвого Анисимова. До его кобуры было чуть больше метра. Прокофьев протянул руку. Осталось каких-то пятнадцать — двадцать сантиметров. Но подвинуться было страшно. Он полежал. Соблазнительная близость пистолета с двумя полными обоймами не давала покоя. И он стал тянуться. Вскоре пальцы коснулись кирзовой кобуры, и вот уже под рукой ярлычок застежки. Но она не поддавалась. Прокофьев потянул сильнее и... скорее увидел, чем почувствовал, беззвучные ослепительные молнии перед глазами.
Очнулся он, казалось, скоро. Левая рука безвольно лежала на кобуре Анисимова. Но теперь он уже не хотел доставать пистолет, потому что понял: это ему не под силу. «Да и какой смысл, — подумал он, — я же не смогу стрелять. Возможно, только и хватит сил сделать один выстрел, в себя».
Боль прошла. Сколько он уже лежал? Казалось, целую вечность. И теперь мысль о том, что он беззащитен перед фашистами, не давала покоя: «А может быть, все-таки попробовать отползти отсюда? Кукуруза совсем рядом. К вечеру кто-нибудь пройдет из наших или сам дотащусь до первой хаты. — Но при воспоминании о том, что, как только он шевельнется, появится такая же боль, как раньше, пропадала охота двигаться. — Нет, надо! Фашисты обязательно поинтересуются стоящим здесь самолетом и наткнутся на меня».
Переваливаясь на правый бок, он напрягался в ожидании мучительной боли. Но все обошлось. Тогда, перебирая локтями, Прокофьев стал подтягивать тело. Когда дополз до кукурузного поля, силы окончательно иссякли. Дальше двигаться он уже не мог. Временами в глазах становилось темно, хотя мозг работал нормально. Он понимал, что это какое-то близкое к обмороку состояние и что сознание ему терять нельзя, пока не спрячется. Невыносимо пекло солнце. Хотелось пить. «Без воды я не выдержу, — подумал он. — А кукуруза! Надо только побольше жевать листьев. От початков толку мало. Ну, еще немного! Хоть метра три-четыре, чтоб со стороны не было видно...»
Как только он вполз в кукурузное поле и стали попадаться под боком комья земли, снова появилась боль в бедре. В один из таких моментов как будто опять приложили к ране раскаленное железо, в глазах потемнело...
Что с ним было дальше, он узнал со слов тех, кто приходил к нему в госпиталь, кто потом вернулся на курсы.
Его обнаружили на кукурузном поле курсанты-подрывники, уходившие с аэродрома последними. Они тут же смочили водой носовой платок, протерли им побелевшие губы и приложили ко лбу Прокофьева. Потом распороли ему брюки, промыли рану и увидели кончик осколка, глубоко сидящего в бедре. Судя по всему, это был большой кусок металла.
Прокофьев пришел в себя и сразу попросил пить. Утолив жажду, он снова впал в забытье.
— Понесем на винтовках, — предложил старший из подрывников. Это был Шевченко.
— А отстреливаться чем?
— Отстреливаться с ним, — Шевченко показал на Прокофьева, — нельзя, если фашистов много. А если один-два, то и пистолетов хватит. Снимайте ремни, делайте носилки.
Сам он снял нижнюю рубаху и осторожно обернул ею раненое бедро Прокофьева.
Они двинулись на юг, куда отступал фронт. Часто менялись. Освободившийся шел впереди с пистолетами наготове. Шли быстро, потому что полковнику становилось все хуже. Он то метался, громко выкрикивая фамилии, то затихал, и каждый раз ребята со страхом думали, что это навсегда. Тогда они опускали его на землю и кто-нибудь прикладывал к груди Прокофьева ухо, выслушивая стук слабеющего сердца. Ребята были в отчаянии.
Странно, но немцы не попадались. Не было слышно и выстрелов. Когда подошли к мосту через реку Егорлык, Шевченко приказал всем оставаться в лесу, а сам направился к дороге. Спустя минут пятнадцать ребята увидели, как он одним махом выскочил из кустов и, выставив пистолеты, громко крикнул:
— Стой!
Скрипя тормозами, перед самым его носом остановилась полуторка. Первым выскочил из машины пожилой военный и поднял руки. Шофер, примерно таких же лет, в это время пытался вытащить из кабины винтовку.
— Но-но, папаша, не дури, — тронул его за плечо Шевченко, — перед тобой не фашист.
— Гитлер тебе папаша, — рявкнул шофер, — раз наставил оружие в грудь советскому человеку, значит фашист!
— Беда у нас — командир ранен, умирает. Надо срочно помочь, — сбавил тон Шевченко.
— Тогда вот он по части медицины, — тоже смягчившись, показал шофер на своего пассажира, до сих пор стоявшего с поднятыми руками.
— Откуда вы? — спросил Шевченко у шофера.
— Из Армавира, догоняем свой медсанбат, а теперь едем в Невинномысск. Больше некуда, дорога только одна.
Принесли Прокофьева. Доктор наклонился над ним, снял тряпки и осмотрел рану. Потом он подошел к кузову:
— Зина, бикс, сумку, стерилизатор, быстро! — Скомандовал так решительно, словно был в операционной. — Попробуем пока поддержать вашего командира. Но требуется срочная операция...