Летчики завершили атаку разворотом над целью, а штурманы поливали мятежников пулеметным огнем.
На выходе из атаки в самолете Прокофьева вдруг раздался грохот. Перед глазами летчика возникла белая пелена. И почти тотчас он почувствовал едкий запах бензина. Мелькнула мысль, что взорвался бензобак.
Теперь в любую секунду мог остановиться мотор. Дальнейшее страшно было себе представить. В республиканской армии уже знали: франкистские палачи намного превзошли своих коллег времен испанской инквизиции.
К счастью, мотор пока тянул, с каждой секундой приближая экипаж к своей территории.
Когда пересекли условную линию фронта, чувство облегчения сменилось большим желанием добраться до своего аэродрома. А почему бы и нет? Ведь пролетели же они полтора десятка километров. Неужели не дотянут еще десяток? Эта уверенность появилась, едва вдали замаячил родной аэродром.
Однако мотор чихнул, замолк на секунду, затем, словно из последних сил, взревел, дернул и окончательно заглох. Подтягивая на себя штурвал, летчик «по-вороньи» спланировал на свой аэродром. И там, где полагается нормально приземлиться, самолет закончил пробег.
Это был первый благополучно завершившийся полет группы бомбардировщиков, выполнивших задание без истребительного прикрытия. Правда, осматривая самолеты, механики шутили, что, пожалуй, лучше заново перетянуть обшивку, чем заклеивать пулевые пробоины на крыльях и фюзеляже.
Самолеты нужно было готовить к завтрашнему дню, и на эмоции не оставалось времени. Испанские механики приступили к ремонту. В помощь им взялись за работу и советские летчики. Но механикам это не понравилось. Чем настойчивее предлагались услуги, тем упорнее следовал отказ. Только с помощью переводчиков удалось выяснить причину назревавшего конфликта.
Десятилетиями испанцам внушалось понятие о различном положении «высшей касты» — летчиков и «низшей» — механиков.
Это положение в конце концов стало нормой отношений, не вызывавшей протеста. Поэтому помощь со стороны советских пилотов, которых механики уважали и любили, была воспринята как выражение недоверия. Видимо, еще прошло недостаточно времени, чтобы у испанских механиков укрепилась вера в то, что советские летчики глубоко уважают их труд и искренне желают им помочь.
С первых чисел октября франкисты начали штурм Мадрида. Семьдесят километров, отделявших Толедо — ставку мятежников — от Мадрида, Франко намеревался преодолеть с боями за неделю и 12 октября, в день праздника расы[4], войти в столицу. За два дня до намеченного срока мятежники достигли окраин города. Для завершающего удара Франко стягивал войска.
Теперь бомбардировщики республиканской эскадрильи привлекались не только для ударов по продвигающимся к Мадриду колоннам противника, но и для штурмовки мятежников в окопах пригородного лесопарка Каса дель Кампо.
Осень оказалась на редкость дождливой. Тяжелые тучи едва не цеплялись за многочисленные шпили мадридских костелов. Выбирая узкий просвет, оставшийся между облаками и крышами домов, звено за звеном выходили республиканские самолеты на позиции мятежников, сбрасывая бомбы и поливая их пулеметным огнем.
Возможно, что над территорией противника погода была еще хуже, так как республиканские летчики совершали уже по третьему вылету, а фашистские истребители не появлялись.
Никто из летчиков поначалу не обратил внимания на то, что облачность повысилась, а видимость стала лучше. И вот когда группа после нанесения удара повернула на свою территорию, на встречно-пересекающемся курсе и выше промелькнула четверка фашистских «фиатов».
«Может, не заметили», — с надеждой подумал Прокофьев, провожая взглядом удалявшиеся истребители. Но пальцы крепко сжали рукоятки пулемета. Летчики прибавили газ и стали снижаться. Надежды не оправдались: уже на виду аэродрома республиканцев истребители мятежников ринулись в атаку. Это Прокофьев понял, когда левую плоскость прошила пулеметная очередь и тотчас вперед выскочил атаковавший их истребитель. Инстинктивно Гавриил дал длинную очередь вслед удалявшемуся самолету. Истребитель вместо наметившегося разворота вправо вдруг неестественно резко сделал левый крен и плавно пошел вниз. Наблюдать за ним было некогда, да и не имело смысла. Три других истребителя по очереди атаковали мечущиеся над своим аэродромом бомбардировщики.
Гавриил едва успевал отстреливаться. Скоро, по его расчетам, должны были кончиться патроны. Тогда они станут просто мишенью, и никто не сможет их защитить.
Казалось, прошла вечность. Но вот, оглянувшись назад, Прокофьев не обнаружил ни очередной пулеметной трассы, ни атакующего истребителя. Все. Их оставили в покое. Видимо, у противника бензина хватало, только чтобы вернуться на свой аэродром. Гавриил отпустил рукоятку пулемета и почувствовал, как устали пальцы. Болела шея от напряженного вращения головой.
Потом, после посадки, им сообщили, что группой бомбардировщиков сбит истребитель, и многие летчики и штурманы, воссоздав обстановку, пришли к выводу, что его мог сбить Прокофьев. Гавриил неуверенно возражал, говоря, что стрелял машинально, вероятность попадания мала, стало быть, он не имеет права признать победу за собой.
К концу октября, когда на самолетах площадь заплат стала равна площади собственной обшивки, в Картахену прибыл пароход «Старый большевик» с первыми советскими бомбардировщиками типа СБ.
Эти самолеты поражали законченностью и стремительностью формы. В сравнении с «бреге» они выглядели посланцами с другой планеты. Летчики и техники осваивали СБ в ходе их сборки.
На это отводилось минимум времени. После руления и облета самолет считался освоенным даже теми, кто его раньше и в глаза не видел. К такой категории летного состава относился и Прокофьев.
Теперь Гавриила назначили штурманом первой бомбардировочной эскадрильи под командованием вдумчивого, спокойного Эрнеста Шахта. Сын швейцарского рабочего-маляра, Эрнест рано включился в революционную борьбу и, спасаясь от преследования, вынужден был в 1922 году бежать в СССР. С детских лет лелеянная мечта стать летчиком осуществилась на новой родине. Шахт закончил летную школу. От природы скромный, даже застенчивый, он с трудом познавал русский язык и, несмотря на то, что прожил в СССР четырнадцать лет, говорил с сильным акцентом. Это становилось особенно заметным, когда Шахт волновался. Путая русские слова с немецкими, он спешил скорее произнести всю фразу, как правило, заканчивал ее на немецком языке. Сознавая за собой этот недостаток, Шахт хотел иметь такого помощника, который бы схватывал его мысль, развивал ее, облекая в необходимую словесную форму. В Прокофьеве он видел того человека, в котором нуждался: уравновешенного, делового. Шахту даже нравилось, что Гавриил такой же, как он, немногословный. Постепенно он переложил вопросы организации боевых действий эскадрильи на Прокофьева, оставив за собой право их контроля и вождения группы.
В тот день, когда был собран и облетан последний самолет эскадрильи, над аэродромом появился франкистский разведчик. Это многих насторожило.
— Плохой признак, — заметил Прокофьев стоящим рядом Шахту и его заместителю испанцу Наварро.
— Думаешь, будет налет сегодня? — спросил Шахт.
— А зачем же он прилетал? Не любоваться же нашей работой...
— Да, пожалуй. Надо предупредить, чтобы сюда не прилетели вторая и третья эскадрильи Хользунова и Несмеянова.
— Э, напрасно волнуешься, Феликс, — вмешался Наварро. — Пока разведчик вернется к своим и доложит, пока взлетят бомбардировщики, наступит темнота. Бьюсь об заклад, сегодня налета не будет.
— Вспомни Хетафе, Наварро, обстановка почти такая же.
У Прокофьева были веские основания для сравнения и беспокойства.
...Они произвели посадку уже под вечер. Летчики торопились в Мадрид, и поэтому мало кто обратил внимание на появившийся над аэродромом разведчик. Немного спустя франкистское радио передало, что сегодня будет осуществлена бомбардировка аэродрома Хетафе. Несмотря на предложение советских летчиков выкатить самолеты из ангаров и рассредоточить их по всему летному полю, испанское командование заверило, что это очередная провокация франкистов и что уж сегодня-то они наверняка не успеют.
— Разве вы не могли убедиться, что Пекеньо[5] любит много бахвалиться? — успокаивал советских летчиков начальник штаба эскадрильи. — Если верить всему, что он болтает, то давно надо сложить оружие перед его «неисчислимыми полчищами храбрых воинов». А мы их бьем и будем бить.
Так, успокоенные, все и уехали в столицу.
Прокофьев не поехал и рано лег спать. Проснулся он от грохота рвавшихся бомб. В окно было видно, как недалеко, на краю аэродрома, взвилась ракета, пущенная предателем или диверсантом. Описав дугу, она обозначила казарму, где жили летчики. Через минуту рядом с домом взметнулся огненный веер, дрогнули стены, и на упавшего Прокофьева посыпались осколки оконных стекол, штукатурка. Он вскочил, кинулся в дверь и едва успел отбежать метров на двадцать, как был сбит взрывной волной: сзади разорвалась бомба. Гавриил поднялся, когда стих гул самолета. Горели истребители. Едва пламя добиралось до бензобаков, раздавался взрыв и в разные стороны летели огненные факелы, поджигая другие самолеты...
Шахт хорошо помнил злополучную историю бомбардировки аэродрома Хетафе, поэтому поспешил в штаб ВВС, чтобы добиться перебазирования. Вскоре эскадрилья взлетела и взяла курс на полевой аэродром Томельосо.
На следующий день они узнали, что с наступлением темноты их аэродром Альбосете подвергся бомбардировке.
Прошел праздник расы, а Мадрид не сдавался. Теперь Франко уточнил «окончательный» срок захвата столицы, опять приурочив его к празднику, только теперь уже... к 7 ноября, намереваясь тем самым омрачить годовщину Великой Октябрьской революции. Апофеозом этой акции мыслился въезд в покоренную столицу на белом коне, которого заранее привезли в его ставку. Предстоящая церемония была разработана до мелочей. Оставалось самое малое — взять ст