олицу. Эта идея понравилась Гитлеру и Муссолини, которые откликнулись дополнительной присылкой тридцатипятитысячной армии. Большое количество самолетов, сосредоточенных на аэродроме Севилья, готовилось к перелету под Мадрид.
Замысел противника можно было сорвать только немедленным ударом по франкистской авиации. Эскадрильи Шахта и Хользунова готовились к вылету, несмотря на ненастную погоду.
— Как мы отыщем аэродром в таких условиях? — с тревогой обратился Шахт к Прокофьеву.
— Если идти под облаками, аэродром мы найдем быстро. Но ведь он здорово прикрыт зенитной артиллерией — вот что опасно. Еще на подходе можем потерять много самолетов.
— Какой же выход, Феликс?
— Надо идти на большой высоте, — Прокофьев на обратной стороне карты стал рисовать план полета.
...Эскадрилья в плотном строю нырнула в первый попавшийся разрыв облачности. Теперь, за облаками, выход на цель зависел только от него, Прокофьева, от того, насколько точно он выдержит курс, вычислит путевую скорость, найдет необходимое упреждение. От этого зависит не только выполнение боевой задачи, но и его престиж как штурмана эскадрильи. Ведь многие штурманы экипажей и летчики выражали сомнение, когда он сказал, что до цели пойдут за облаками. Следовательно, сейчас в группе все полагаются на него, и, возможно, некоторые штурманы экипажей даже не занимаются счислением пройденного пути.
Над Андалузской низменностью облака поредели, и сквозь просветы Гавриил успел заметить блеснувшую реку Гвадалквивир. Он дал команду на снижение до 1200 метров, прильнул к окуляру прицела и, казалось, перестал дышать. Прямо по курсу была цель. Внизу проплыла полоса местности, похожая на тот кусок карты, который он успел выучить до мельчайших подробностей. Наконец, показались ангары аэродрома. Еще мгновение — и Гавриил рванул рычаги бомбодержателей...
Оторвавшись от прицела, Прокофьев заметил, что кроме дымовых шапок на земле, появились еще шапки в воздухе от разрывов зенитных снарядов. Потом показалось, что самолет летит слишком медленно. Глянув на указатель скорости, Гавриил удивился: 170 километров в час! Он обратил на это внимание Шахта. Тот, в свою очередь, показал на самолет командира правого звена испанца Рамоса, у которого стоял левый винт. Окружив подбитый самолет, товарищи отражали атаки наседавших истребителей. Рамос рукой показывал всем уходить. Но Шахт был неумолим. Все-таки истребители под шквалом пуль держались на почтительном расстоянии.
Наблюдая за противником, Прокофьев сориентировался. До линии фронта оставалось больше сотни километров. Это означало, что надо еще свыше получаса пассивно отражать атаки наседающего противника. Но вот самолет Рамоса, сильно дымя правым мотором, подошел вплотную к Шахту. Затем Рамос поднял руку в испанском приветствии и, качнув крыльями, вошел в отвесное пикирование. Это казалось невероятным. Но Рамос во имя спасения остальных пошел на невероятное.
Теперь, думая о живых, Шахт увеличил скорость до максимальной, и вскоре отставшие истребителя стали едва различимы.
На земле утрата одного из лучших летчиков воспринималась еще мучительнее. Ушла на задний план радость успеха. Перед глазами стояли образ Рамоса, застывшего в испанском приветствии, опрокидывающийся в смертельное пике его самолет, фигура жены Рамоса, привычно находившаяся на балконе гостиницы в окружении кучи детей. Они всегда появлялись на балконе, когда уходили или возвращались с задания самолеты эскадрильи.
Обстановка на фронте требовала максимального напряжения, а самолетов становилось все меньше. Теперь на одной машине в течение дня летали разные экипажи.
В середине декабря 1936 года Прокофьев вместе с летчиком Тупиковым вылетел на разведку железной дороги в районе Мерида — Бадахос. Небо было безоблачное. С большого расстояния хорошо просматривались пыхтящие клубами белого пара паровозы, вагоны, заполнившие станционные пути Мериды. Сбросив несколько бомб и обстреляв из пулемета паровозы, Гавриил дал курс на станцию Бадахос. Здесь он решил сбросить оставшиеся бомбы с первого захода. Хорошо прицелившись, Прокофьев дернул рычаг бомбодержателей. В то же мгновение раздался грохот в левом моторе, и из-под капота потянулся шлейф белого пара. Летчик дал полный газ правому мотору. Он заволновался:
— Феликс, так мы долго не протянем. Есть что-нибудь сносное поблизости?
Прокофьев посмотрел на неприветливое плоскогорье Месеты.
— До линии фронта семьдесят, а там самый близкий аэродром — Сьюдад-Реаль.
Через полчаса полета мотор перегрелся до опасного состояния. Летчик прибрал обороты. Высота стала падать. Вскоре пришлось маневрировать между отдельными возвышенностями, а потом и деревьями. Наконец линия фронта осталась позади.
К маленькой площадке, свободной от валунов, они подбирались уже «на животе». Самолет заскрежетал обшивкой по гравию и остановился. Тупиков выскочил из кабины и, радостный, направился к бегущим навстречу людям. Прокофьев выбраться не мог: заклинило люк. Он хорошо видел, как подскочившие мужчины мигом скрутили Тупикову руки, подтащили его к стене. Еще мгновение, и между летчиком и толпой образовалось расстояние, достаточное для того, чтобы не промахнуться из ружья. У Прокофьева мелькнула мысль, что самосуд на этом не ограничится, то же самое ждет его и стрелка.
— Дай очередь в их сторону! — скомандовал он стрелку.
Толпа шарахнулась. Многие бросились на землю.
Прокофьев как мог стал громко объяснять, что они не мятежники.
Вскоре приехал алькальд[6] ближайшего городка и с ним народные дружинники. Подталкивая вперед Тупикова, с карабинами наизготовку они приблизились к самолету. Прокофьев снова стал объяснять, что они «амигос, русос пилотос». Посоветовавшись, бойцы развязали Тупикова. В ответ на это Прокофьев бросил к их ногам пистолет. Сопровождая свою речь достаточно понятными жестами, алькальд потребовал документы. Но их у летчиков не было. Обстановка мигом накалилась. В толпе снова стали раздаваться угрожающие возгласы, защелкали затворы.
От волнения у Прокофьева из головы вылетели все испанские слова. Указывая на членов экипажа, он несколько раз произнес:
— Нам нужно в Альбасете, понимаете, в Альбасете.
Видимо, сыграла роль та настойчивость, с которой он произнес «Альбасете». Их посадили в автомобиль и повезли под усиленной охраной.
Машина неслась на бешеной скорости, несмотря на неровности дороги. Уже на первых выбоинах трудно было разобрать, кто пленный, а кто конвоирующий. Все хватались за что попало, пытаясь удержаться на месте. Несколько раз в руках Гавриила оказывался карабин бойца охраны, но он возвращал его владельцу. Всем было смешно от необычайных подскоков...
В гостинице, куда экипаж доставили к вечеру, уже было сказано много добрых слов в адрес геройски погибших при выполнении боевого задания.
Уходил последний месяц 1936 года. Уходил тяжело. Сложные погодные условия делали невыносимо трудным каждый полет. Не легче было взлетать с аэродрома, превратившегося почти в болото. Далеки от нормальных были и бытовые условия. Неприспособленное для зимы, со щелями в стенах и потолке жилище летчиков было причиной простуды, из-за чего половина экипажей эскадрильи болела.
На фоне суровых будней радостным событием в канун Нового года стало сообщение о награждении многих летчиков-добровольцев орденами. Прокофьев был удостоен ордена Красного Знамени.
В середине февраля взамен уехавшего домой Шахта командиром эскадрильи был назначен Иван Проскуров, до этих пор командовавший отрядом бомбардировщиков, взаимодействовавшим с флотом. Теперь друзья летали в одном самолете. Летали много и понимали друг друга без слов.
Вместе с Проскуровым прибыл в эскадрилью молодой летчик Николай Остряков[7], рвавшийся на боевое задание, несмотря на то что вся его летная практика на СБ исчислялась двумя-тремя вывозными полетами, выполненными здесь же, в Испании, с Проскуровым. Посоветовавшись с Прокофьевым, Проскуров разрешил Острякову слетать на первое боевое задание и попросил Гавриила занять место штурмана, чтобы помочь в случае осложнения обстановки.
Они взлетели на рассвете. Почти до самой Картахены облачность постепенно понижалась, и наконец у побережья ливень стер границу между небом и землей.
Гавриил с тревогой думал о Николае, сразу попавшем в такую передрягу. О разведке не могло быть и речи. Прокофьев дал курс на вражеский аэродром Мелилья. Почти над самой целью вдруг резко упали обороты левого мотора.
— Только этого еще не хватало, — с напряжением в голосе сказал Остряков.
— Да, это уже третий раз у меня, — откликнулся Прокофьев, а сам подумал, что когда-то это добром не кончится. Обстановка напоминала аналогичный полет с Тупиковым, но теперь в значительно худших условиях. Сейчас он предпочел бы сесть куда угодно, только не в море, не рядом с вражеским аэродромом.
Во время разворота над центром аэродрома Гавриил сбросил бомбы, и это позволило Острякову перейти в набор высоты. Однако уже на двухстах метрах стали мешать облака. Николай несколько снизился. Теперь до жути близко оказалось бушующее море. Огромные гребни волн едва не доставали до самолета. Гавриил представил себе, с каким усилием удерживает летчик самолет, до синевы в пальцах сжимая штурвал. Ему захотелось приободрить его.
— Как дела, Николай? — как мог спокойно спросил Прокофьев, а сам подумал, что если они сегодня выберутся живыми из этой кутерьмы, то Остряков станет настоящим летчиком и их дружбе не будет конца.
— Ничего, терпеть можно, — ответил Николай, хотя в голосе чувствовалось волнение.
Над своей территорией Гавриил дал команду идти ближе к аэродромам, расположенным на побережье, поскольку не верилось, что и эта намеченная вынужденная посадка может кончиться так же благополучно, как предыдущие.
Но Остряков оказался крепким парнем, с железной волей. Он удачно зашел на посадку и приземлил машину точно и мягко, как будто сдавал экзамен по технике пилотирования. Когда стали винты, Гавриил глянул на летчика. Тот дрожащей рукой расстегивал шлемофон, а по лицу катились крупные капли пота.