А потом пришел черед отборного мата, довольно быстро утихшего.
До пассажиров, даже тех, кто был в дальних концах вагона, дошел смысл происшедшего, и в сердцах поселился страх.
Никого не удивило превращение человека в зверя, словно все видели и не такое.
Не удивило, но испугало.
Ведь если сумел один, то сможет и кто-то еще. А к чему приводит подобное превращение в тесном пространстве переполненного купе, каждый мог увидеть сам.
Результаты, но не причины.
С последней судорогой монстр вновь превратился в человека, да так и застыл, словно никаких злых чудес и не было.
Вот только как быть с трупами?
Факт успел стать всеобщим достоянием, и люди боязливо косились друг на друга, невольно ожидая от каждого соседа еще более жуткого подвоха.
Сердце Орловского гулко билось. Он привык рисковать жизнью, был четырежды ранен и давно научился усмирять естественное чувство страха. Сколько раз доводилось первым выходить в атаку по насквозь простреливаемому полю, не сгибаясь, показывая пример идущим следом людям!
Но ни разу не доводилось видеть воплотившийся кошмар наяву. Жуткую звериную морду, когтистую лапу…
А разве перекошенные злобой вполне человеческие лица хоть в чем-то лучше?
Орловский кое-как загнал внутрь пережитый ужас. Внешне невозмутимый, он деловито выщелкнул пустую обойму, пошарил по карманам в поисках запасной и перезарядил пистолет.
Затем заглянул в свой вещевой мешок, извлек из него коробку с патронами и принялся набивать магазин.
Теперь в коробке оставалось только семьдесят девять патронов.
Или еще семьдесят девять?
Орловский деловито спрятал коробку, завязал мешок и оглядел купе.
Все вокруг было заляпано кровью, мозгами и вообще производило довольно жуткое впечатление.
Но это если ехать. Посмотреть – дело другое, и сюда со всего поезда спешили люди. Карабкались через загроможденные проходы, толкались, шли по чужим ногам, лишь бы взглянуть, а затем рассказать случайным попутчикам, что они были свидетелями жуткой сцены, видели оборотня и вообще народу положено – ужас!
– Чего смотрите? Помогайте!
Кое-кто замялся, зато другие взялись за вынос тел с радостью. При этом они бросали откровенно жадные взгляды на оставшиеся без хозяев мешки, а самый смелый и вообще подцепил чужой багаж и, выбросив на рельсы труп, быстро затерялся в толпе.
Присваивать что-либо из чужого Орловский не стал, хотя, с точки зрения пассажиров, имел бы на это все права. Вместо этого он под шумок убрался из вагона, перешел в соседний и вскоре с облегчением ощутил, что поезд наконец тронулся.
Новые соседи вовсю обсуждали случившееся, но никто не ведал, что с ними сидит один из участников.
В пересказах людей, ничего не видевших и толком не знавших, все выглядело гораздо страшнее, а число погибших измерялось всеми, кто ехал в злосчастном вагоне. Приукрашенная история откровенно пугала и слушателей, и рассказчиков. Люди недоверчиво оглядывали друг друга, ждали повторения и, чувствовалось, заранее прикидывали направление бегства.
Они бы и вообще покинули поезд, да только не знали, когда будет следующий, и будет ли вообще.
Добираться же до цели пешком казалось верхом безумия. В дополнение к истории с оборотнем тут же объявились кем-то слышанные истории об упырях, леших, водяных и прочей нечистой силе. Причем ни один из пассажиров не усомнился в их подлинности.
– Времена такие, что все могет быть, – убежденно высказал свое мнение степенный солдат с окладистой бородой. – Все злое, что от Антихриста, наружу поперло. Раньше ОНИ от властей скрывались, побаивались, а теперь – свобода. Никакой управы ни на кого нету. Последние времена приходят. Прости, Господи! – И он размашисто перекрестился двуперстием.
– Вот именно, что свобода. А оборотень был кем? Буржуем. Вот он и показал наглядно свою подлинную личину, – возразил ему худой рабочий. – Но ничего! С господами покончим, и тогда житуха будет! Не хуже, чем в твоем раю.
Орловский закрыл глаза. Было ясно, что сейчас грянет очередной спор, где ругань будет самым причудливым образом перемешана с утопическими мечтаниями о светлом грядущем. Все было слышано много раз, а по молодости самим же говорилось, и ожидать нового было бы глупо.
Георгий, как часто бывало в последние дни, просто отключился от действительности, ушел в полусонное оцепенение, где не было места ни бесконечным пустым разговорам, ни лицам без малейшей печати интеллекта.
Вяло прислушиваясь к себе, Орловский со слабым удивлением обнаружил, что ничуть не поразился превращению человека в зверя. После первых мартовских дней нормальные до этого люди резко стали терять прежний человеческий облик. Царство свободы быстро сорвало с большинства людей покровы векового воспитания, традиционных устоев, и под ними оказался все тот же первобытный зверь.
Буквальное же превращение в чудовище было неким завершением начавшегося с приходом весны процесса, его зримым и закономерным воплощением.
Что же до невозможности подобного с точки зрения здравого смысла, так смысл тот исчез, погиб под обломками рухнувшего мира. Все законы и правила канули в небытие, и стало бессмысленно прилагать их к возникшему хаосу.
Из ставшего привычным полузабытья Орловского извлек ливень. Потоки рушившейся с небес воды шумно барабанили по крыше вагона, влетали в лишенные стекол окна. Снаружи опустилась преждевременная ночь, и пассажиры затихли в ожидании очередных злых чудес.
В то, что может случиться нечто хорошее, не верили даже самые неукротимые оптимисты.
Ливень кончился так же внезапно, как и начался. Слегка посветлело, и подмокшие люди несколько оживились. А тут паровозный гудок известил о приближении станции, и по сторонам стали медленно проплывать мрачноватые влажные дома.
– Кажись, Рудня, – объявил худой рабочий, очевидно не раз ездивший этим путем.
Поезд замедлил движение, почти остановился, затем дернулся с грохотом вагонных сцепок и застыл окончательно.
Станция оказалась плотно забитой составами. К вновь прибывшему эшелону хлынула немалая толпа, и чей-то повелительный голос громко прокричал:
– Проверка!
Пассажиры заволновались. Подобных проверок в дороге было уже немало. Проводили их всевозможные самозваные комитеты, советы, просто какие-то личности, достаточно авторитетные или энергичные, чтобы набрать более-менее приличную банду. Смотрели утратившие всякое значение документы, порою копались в багаже, отнимая у тех, кто не мог дать надлежащего отпора, любую понравившуюся вещь, а то и просто продукты питания.
Доставалось всем. Всеобщая нелюбовь к тем, кто когда-то стоял на социальной лестнице повыше, отнюдь не означала братской любви остальных друг к другу. Недавние грабители рисковали в момент оказаться ограбленными, а уж человеческая жизнь и вообще не стоила ни копейки.
Будь в эшелоне остатки какого-нибудь полка, было бы вполне реально дать отпор любым проверяющим. Силу уважали везде. Но пассажиры были практически незнакомы между собой, каждый был лишь за себя, и потому, вооруженные, они представляли лишь стадо безопасных баранов.
– Какую проверку? Мы вам щас так покажем! – возмутился чей-то одинокий голос.
В вагонах сразу загалдели. Ругань густо перемешалась с угрозами, но тот, с перрона, рявкнул с каким-то твердым, похоже прибалтийским, акцентом:
– А пулеметы на крыше не видите?! Как жаркнем!
С крыши невысокого вокзала на эшелон угрюмо смотрели три «максима», и их тупорылые морды мгновенно отбили у пассажиров охоту возражать и спорить.
– Выходь на перрон по одному! – распорядился кто-то из стоявшей снаружи толпы. – С тряпьем и документами.
Ударение в последнем слове было сделано на втором слоге.
Орловскому удалось разглядеть первого говорившего, оказавшегося довольно близко от его окна.
В черном пальто, со злобно-тупым выражением на лице, он отнюдь не производил впечатления грамотного человека.
Впрочем, из всех документов у Орловского была лишь бумажка, извещавшая, что предъявитель сего является рядовым Белозерского полка, находившимся на излечении в госпитале.
Запись Орловский сделал сам на госпитальном бланке с печатью, и эта печать уже несколько раз выручала его во время предыдущих проверок. Или дело все в том, что у большинства не было даже такой филькиной грамоты?
Главное, что дело ни разу не доходило до серьезного обыска. У Орловского было несколько вещей, которые нынешней толпе не стоило видеть ни в коем случае. Расстаться же с ними Орловский не мог и предпочитал рисковать.
Прогремела сцепка, и от головы состава прозвучало пыхтение удаляющегося паровоза.
Люди сразу растерялись, поняли, что теперь они рискуют остаться здесь навсегда. Но вместо возмущения все стали сразу покорнее, словно надеясь выторговать себе этим право на продолжение пути.
Снаружи начинало потихоньку темнеть, но уже не обманчивой тьмой от сплошного ливня, а всерьез по заведенному раз и навсегда распорядку. Почти сразу на перроне стали зажигаться фонари, и в их свете Орловскому почудилось, что глаза рослого предводителя блеснули нечеловечески-красным светом.
– Спаси и сохрани! – Бородатый солдат вновь наложил на себя двуперстное знамение.
Орловский встретился с ним взглядом и понял, что красноватый отблеск почудился не только ему.
Или не почудился?
Он вновь выглянул в окно, чтобы проверить свою догадку, но предводитель отошел к вышедшему первым молодому рабочему.
– Кто таков?
На протянутую ему бумажку вожак не смотрел.
– Из мастерских я. Ездил в деревню матку проведать. Теперь назад возвращаюсь, – несколько виновато ответил рабочий.
– А везешь что?
Вопрос был излишним. Стоявшие рядом подручные уже проворно копались в багаже.
– Все ясно. Спекулянт, – сделал вывод предводитель. – Отведите его в пакгауз до выяснения.
Рабочий пытался что-то возразить, сказать насчет гостинцев, но его довольно грубо подтолкнули в спину и погнали прочь.