Ну что тут скажешь! Есть, есть у Юрия Михайловича такое в характере: любит он лишний раз подчеркнуть свои заслуги и достижения. А, с другой стороны, почему и не подчеркнуть, если они действительно есть?! Ведь именно благодаря каплуновской идее Рождественских конкурсов мы узнали поэтические имена Фёдоровой, Санниковой, Паздникова, молодых Шалобаевых и другие. А такие поэты, как Устюгов, Торопов, Черников, обязаны Каплунову и своим становлением.
Когда задача – «выход годного»
«Как руководитель литобъединения, я своей задачей ставлю так называемый “выход годного”, – поясняет Юрий Михайлович. – В литературе это означает выход книги. В нашем случае он предполагает тщательный отбор и редактирование стихов, которые в неё когда-нибудь войдут. Пусть они – пока ещё на стадии беспомощной рукописи. Но редакторское дело – жестокое. Без профессиональной, то есть – суровой редактуры (для меня это – одно и то же) появление качественной книги начинающего автора невозможно. Сейчас, конечно, такие времена, когда книжки не только без редакторской, но даже и без корректорской правки выходят. Автор гордится: “У меня сборник вышел!” А гордиться-то – чем? Немыслимое количество грубейших орфографических ошибок, не говоря уже о лексических, синтаксических и прочих. При этом общий уровень стихов или прозы – уровень самого плохого самиздата. Вся и разница, что нашлись деньги в типографии напечатать.
Пытаешься подсказать – заявляют о нарушении “авторского права”. Очень трудно преодолевать это слепое сопротивление. Приходится объяснять, что нужно воспитывать в себе “внутреннего редактора”, учиться различать, когда действительно стоит отстаивать собственное видение стиха, а когда сказать спасибо товарищам по поэтическому цеху за удачное слово, строчку, за умное сокращение.
В своё время нам страшно повезло, что литобъединением руководил Николай Яковлевич Мережников. Он ввёл принцип литературной учёбы. При обсуждении были исключены оценки типа “а мне нравится”, позиция: “Я сегодня тебя похвалю, а завтра – ты меня”. И в то же время не было такого, что “затоптать”. Шла придирчивая, но доброжелательная работа. Мы вместе искали и предлагали свои варианты: как “довернуть” сюжет обсуждаемого стихотворения, доработать строфику. (После оказалось, что в главной литературной школе страны – Литературном институте – работа над стихами построена по этому же принципу!)
Помню, как Мережников, готовя стихотворение “Шуга” для журнала “Урал”, изменил мою строчку на свою: “Настынет в заберегах лёд”. Я и слова-то такого – “забереги” – не знал. Можно было на дыбы подняться: “Не моё!” Но я-то понимал уже, что это – рука мастера! Причём – настроенного со мной на одну “частоту”, так что стихотворение от такой правки только выиграло. Много лет назад ещё совсем юный Устюгов, читая моё новое стихотворение, посоветовал заменить строчку “Выцвели глаза у старика” на более ёмкую: “Вот и посошок у старика”. Я прислушался. А сколько лет мы с тобой, Буйносова, на одной “волне” работаем?! То я тебе интересный “ходок” или строчку подсказываю, то ты – мне. До сих пор благодарен тебе за стихотворение о деревенских церквях. Если помнишь, по твоей подсказке я сумел как бы с высоты и со стороны, более масштабно взглянуть на эти церквушки:
Над веками прозрений и косности
Столько выбрали высоты,
Что видать – хоть из ближнего космоса,
Хоть с бегущей полями версты».
…И он проснулся знаменитым
Суровый редакторский нрав Каплунова становится более понятным, когда узнаёшь, что ещё в юности этот Цезарь поставил перед собой цель: ни много ни мало – прибавить имя никому не известного города Каменск-Уральский к поэтическому полю России, сделать это имя узнаваемым.
«Был у нас дома ламповый приёмничек. На шкале написано: “Москва… Париж… Лондон”. (В войну эти приёмники заставили сдать, а после войны вернули.) И вот каждое утро оттуда бодрым голосом объявляют: “Говорит Москва”. Я маму спрашиваю: “А почему только Москва говорит? Почему наш Каменск не говорит?” Так мне было обидно за свой город. И потом, когда мои стихи стали публиковать в “Литературной газете”, в “Литературной России”, в журнале “Юность”, я всегда требовал, чтобы рядом с моим именем обязательно указывали: “Город Каменск-Уральский”».
(А теперь представьте картинку. Торжественный голос Левитана каждый час сообщает по радио о том, что в космосе – советский космический корабль с третьим космонавтом на борту. И каждый раз после этого на весь Союз читают стихотворение молодого каменского поэта Юрия Каплунова, которое так и называется – «Третий». Оно было написано и отправлено в «Комсомольскую правду», когда о третьем полёте человека в космос мы только мечтали. И вот – свершилось! А журналисты газеты и радио в тесной связке работали, и готовое стихотворение «в тему» у кого-то под рукой оказалось… Словом, в то утро Каплунов проснулся знаменитым.)
Ехал Гоголь из… блокады
Элемент удачи – одна из важных составляющих на пути к известности многих творческих людей. Каплунов – не исключение. В алюминиевом техникуме ему повезло на преподавателя литературы, сумевшего оценить молодое дарование; в армии – на офицеров, не только разглядевших поэтический талант солдата, но и благосклонно разрешивших ему выступать на местном телевидении (причём – в гражданской одежде). Позже Юрий Михайлович скажет об армейском отрезке своей жизни так: «Многие мои сверстники считали эти три года потерянными. А для меня это была интересная и полезная творческая командировка. Её результат – стихи об армии».
Но самой первой, самой главной своей удачей, определившей будущие успехи, поэт считает влияние семьи, в которой вырос.
«В 1943 году строительный трест отца из Ленинграда эвакуировали на Урал. (Отец был начальником эшелона.) Так семья попала в Каменск, где я и родился за несколько месяцев до конца войны. Мама и старший брат жили мыслью, что разрешат вернуться. Однако партийного отца не отпускали. А в 1947 году выяснилось, что наша уцелевшая при бомбёжках квартира уже занята.
Мы остались в Каменске. Но некий особенный “привкус” Северной столицы чувствовался всегда. Домашние постоянно вспоминали про тамошние музеи и театры, рассказывали, какие спектакли смотрели, кто тогда играл. (Кстати, когда я однажды приехал к сестре отца в Ленинград, она первым делом позаботилась о пополнении моего интеллектуального багажа – мне были приготовлены билеты во все театры и музеи города.)
Семья у нас была читающая. Мама читала даже за обедом. Чтение было любимым занятием и у старшего брата. В эвакуацию смогли взять с собой только то, что уместилось на саночках. И родители в числе самых необходимых вещей привезли… книги Гоголя в старинном оформлении и толстенную подшивку “Огонька” за 1936–1939 годы… Получив свою первую зарплату, брат сказал: “Мама, давай купим Пушкина”. Это было чудесное, ещё довоенное издание, с шикарными иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой. С него семья начала восстанавливать домашнюю библиотеку, потерянную в войну. В такой обстановке я не мог не пристраститься к чтению.
Как многие в те годы, я стал “копить” открытки – цветы, портреты актёров… Брат посоветовал: “Не разбрасывайся. Выбери какое-то одно направление – например, открытки с репродукциями картин известных художников. И интересно, и полезно”. И я так этим увлёкся, столько собрал репродукций, что потом преподаватель искусствоведения в Литературном институте удивлялся: парень из провинциального города разбирается в живописи лучше, чем студенты из самой столицы. Я с первого взгляда определял: “Репин… Крамской… Куинджи… Левитан… Прянишников… Корзухин”.
Когда я перешёл в седьмой класс, преподаватель географии предложил нам совершить поход по Уралу. Нужны невеликие, но всё же – деньги. А их надо изъять из семейного бюджета. Слышу, как отец с матерью разговаривают на кухне: “Давай уж отправим его. Парень стихи пишет. Может, ему пригодится”.
Первые стихи я начал придумывать, когда ещё не умел писать. Записывала их мама. Позже, увидев, насколько серьёзно это моё увлечение, отец подарил мне на день рождения роскошнейшую по тем временам вещь – авторучку».
…Домашнее воспитание дополнили занятия в литературном объединении, куда второклассника Юру Каплунова привёл за руку отец. Когда Николай Яковлевич Мережников посоветовал Юре писать стихи о природе, он не мог и представить себе, в какую страсть превратятся вскоре первые попытки воспитанника исполнить его совет. Походы за берёзовым соком, за грибами, ночёвки у костра в палатках и под открытым небом. На Урале, на Кавказе, на Памире. Природа – благодатнейшая тема, где поэт Каплунов в полной мере отыгрался за обидное отсутствие таланта к рисованию. Сочными мазками слов изображает он теперь всё то, что не в состоянии нарисовать кистью. Чего стоит строчка: «…Лишь светит над холодной пашней желток соломенной копны»!
Горькая и грозная муза
И всё-таки, на мой взгляд, самое мощное, самое лучшее из всего написанного Каплуновым – о войне. Война, война… Живёт в нас и мучает нас эта горькая и грозная муза нашего поколения.
«Всё про ленинградскую блокаду знал я – до слезинки – наизусть», – годы спустя напишет поэт Каплунов, никогда не видевший военного Ленинграда. Война для него – это его, тогда ещё пятилетний, брат, вывезенный из осаждённого города дальней родственницей в эшелоне со школьниками. В том самом эшелоне, который разбомбили по дороге. И это – подвиг матери, которая не поверила, что сын погиб, и пешком, через линию фронта прошла весь путь по следу того эшелона. Прошла, нашла сынишку уже в немецком тылу и на руках принесла обратно в блокадный Ленинград. И это – умерший от голода дед, и суп из столярного клея, который ела тогда семья (дед был столяром), и слабеющий голосок брата, который уговаривал отца: «Давай, я сегодня съем твой хлеб, а завтра ты – мой», и «поленница» белых замёрзших трупов напротив окон дома, возле школы-госпиталя…