И росчерку державного пера.
Дела верша на иноземный лад,
Великий Пётр немыслимым указом
Календари переиначил разом…
Но вот – сентябрь, как триста лет назад.
«У края зыбкой тишины…»
У края зыбкой тишины,
Лицом к осенней непогоде –
Я жду… Друзья приглашены
На золотое новогодье.
Сентябрь, входи в мой дом, гори,
Ты отгорел уж в чистом поле.
Пусть не красны календари,
Вина и песен будет вволю.
Я подобрал на мостовой
Твою кленовую повестку,
Входи! – задёрни за собой
Дождей невнятных занавеску.
Оставь смущение в углу –
Пустяк, что ты промок и зябок –
И хрупким вкусом поздних яблок
Явись торжественно к столу.
Картина
Владимиру Евпатову
Кровать, два стула; комната в Москве,
И в полстены, объята белой рамой,
Горит свеча
До темнотищи самой.
Ах, сколько света может быть в мазке!
Меня её виденье посещает:
И добрым утром, и в вечерней мгле
Присутствует свеча –
И освещает
Любовь, разлуку, книгу на столе…
«В окрестностях всё больше янтаря…»
В окрестностях всё больше янтаря.
Зелёное всё трепетней и глуше.
И на лету пронизывают душу
Стремительные краски сентября.
И с каждой новой осенью трудней
Унять внезапный холодок по коже:
Их столько было – долгих и погожих,
Что всех теперь и не припомнить дней.
И столько солнца приняла земля,
Что всласть и в срок в круговороте года
Зачать поспела и взрастить природа
И певчих птиц, и травы, и поля.
Окрепла возле речки детвора,
Привыкнув жить всегда на свете белом,
Добро запомнив благодарным телом,
Умом понять – потом придёт пора.
И всё стоит останнее тепло.
Сияет осень отражённым светом.
Когда всё это было? – Прошлым летом.
Цвело, кипело, было и прошло.
«Ну вот и настала погода…»
Ну вот и настала погода,
Угасли дожди над жнивьём.
– Идём, эти сумерки года
Отпразднуем нынче вдвоём.
Просёлок до устали долог,
День ветрен и иссиня-чист.
На лапах молоденьких ёлок –
Настрявший берёзовый лист.
Торжественный лёт паутинок,
Такая же тихая грусть –
Что вот завершён поединок
Любви с нелюбовью, и пусть!
Мы разные, в этом и сила,
Что нас безо всякого зла
Сманила, сроднила, срастила –
И за руки прочь развела.
Спасибо на том, что не вечен
Был праздник и неповторим,
Что был я с тобою обвенчан
Единым кольцом годовым.
Лишь ступим из этого круга –
И каждый отсюда пойдём,
Ещё вспоминая друг друга,
Своим невозвратным путём.
Камышловская баллада
М. П. Быкову
От войны в глубоком отдаленье,
За Уралом, средь литых снегов –
Тыловой по новому деленью,
Трёхстолетний город Камышлов.
Залезает на зиму в пимы.
Черпает водицу из Пышмы.
Сплески с вёдер – застывают следом…
С новогодним беспечальным снегом
Смешаны над крышами дымы.
В школе – праздник, хвойный запах лета,
Печи там истоплены уже,
И хватает музыки и света
Возле ёлки – в нижнем этаже.
Веселитесь! Веселитесь тише,
Провожая сорок первый год.
Мимо школы мальчик Быков Миша
С матерью на станцию идёт.
У войны не спросишь расписанья.
Но, заняв последний перегон,
По пути на фронт – с формированья –
В полночь прибывает эшелон…
Колотя по стыкам стылой сталью,
Разметав стальное эхо вширь,
Поезда минуют Зауралье,
Вывозя в сражение Сибирь.
День и ночь – и несть числа и счёта
Тем теплушкам в куржаке крутом,
Где недолгий обживает дом
Наспех испечённая пехота.
…Вдоль состава шум и гвалт такие –
Перекрыть бессильны рупора.
Дозвалась солдатка Евдокия,
Докричалась Быкова Петра.
Снег утоптан чёрный на платформе.
Навсегда запоминай, малец:
В валенках и ватнике, по форме,
На ушанке звёздочка – отец!
Лиц родных свечение ночное.
Обнялись – и верят в чудеса…
Нынче им отпущено войною –
Много. Может, целых полчаса.
И навечно отливаясь в горечь,
Их разнимет к расставанью клич.
Мальчик Быков Михаил Петрович,
Пулемётчик Быков Пётр Кузьмич!
Пробил час отваги и печали,
И под женский невозможный вой
Эшелон качнулся и отчалил
Прямо в пекло – в год сорок второй.
Летосчисление
Горели земли, и чернела высь,
И от разрывов закипали реки,
И свет, казалось, кончился навеки,
И реки слёз и крови пролились.
И жизнь над смертью потеряла власть.
И связь времён земных оборвалась.
Но – совершилось; и в конце концов
Сочли убитых… Не сочли тех многих
Безумных и безруких, и безногих,
И всех детей, не помнящих отцов.
Под страшный блеск салюта, вдовий вой
Тогда отсчёт годам был начат снова –
На этот раз не с Рождества Христова,
А от войны последней мировой.
Баллада о блокадном одеяле
И моё рожденье означало:
Мне начало и конец войне.
От войны осталось одеяло
В нашем доме – и досталось мне.
Засыпал под ним, колючим, долго
По глухим уральским вечерам,
Гладя треугольный – от осколка,
Крепкой штопкой заживлённый шрам.
Потому причастен Ленинграду,
Никогда не виданному пусть,
Всё про ленинградскую блокаду
Знал я – до слезинки – наизусть.
Знал, как страшно вздрагивали зданья –
Артобстрел, и снова – артобстрел.
Чудом от прямого попаданья
Мамин дом в ту зиму уцелел.
Дед мой умер. Брат, отец и мама
Жили, жили, жили всё равно.
И заместо вышибленной рамы
Одеяло вставили в окно.
А снаряды на излёте выли.
И насквозь промёрзшее сукно
Тем осколком ранило навылет,
И навылет – двери заодно.
Выжили – душа осталась в теле.
Выжили потом ещё – на льду
Ладожском, расстрелянном, в апреле –
У страны военной на виду.
Уместились вещи в одеяло.
Не вместиться было той беде.
Будто вся дорога до Урала –
По колёса в ладожской воде…
Я родился. Жили – не тужили.
А году в шестидесятом мне
Одеяло новое купили
И почти забыли о войне.
Чтоб война не помнилась упрямо
И сыновним просьбам вопреки,
Одеяло старенькое мама
Раскроила на половики.
Послевоенная музыка
И будни как праздники были.
Заводы гудками будили.
И мальчики нашей страны
В отцовых пилотках ходили
Лет семь ещё после войны.
Играли в войну с колыбели
И ненависть знали к врагу.
Калеки безногие пели,
Сшибая на водку деньгу.
Нет, ради Христа не просили
Прошедшие смертный огонь, –
Лишь руки их в горестной силе
Охрипшую мяли гармонь!
Им кланялись, в шапки кидали
И комканый рубль, и пятак,
И чисто звенели медали
Заплаканной музыке в такт.
И каждый в отечестве житель,
И даже кто стар или мал,
Себя как народ-победитель
По праву сполна понимал.
Победно! – с утра воскресений
Из окон, распахнутых вон,
Гремел соучастник веселий,
Пирушек лихих – патефон.
И всласть
Об утёсовский голос
Стальная тупилась игла…
Гуляли! Пластинка кололась,
Под пляску скользнув со стола.
И пели! – взахлёб, как в работе,
И бабы в свой песенный миг
На самой отчаянной ноте
По-вдовьи срывались на крик…
Те криком кричащие души
От болей и ранних смертей –
Всё дальше, всё глубже, всё глуше
За порослью новых людей.
И лишь в озареньях мгновенных
Звучит мне, живущему, вслед
Та музыка – послевоенных,
Неслыханно песенных лет.
Аккордеонист
Кутерьмы, веселья сколько!
И затейник голосист,
И наигрывает «польку»
Старый
Аккордеонист.
Я узнал его… Узнал!