«28 февраля жители Москвы как низших, так и высших классов возмутились против старого правительства и решили его свергнуть. Уже давно чувствовала Россия, что правительство их притесняет. Я, очевидец всего, что произошло в Москве, хочу описать тебе. Сперва заметны стали на улицах толпы людей. Стали принимать деятельное участие студенты: собирались толпами и добивались удаления государя и старого правительства. Войска того же хотели и разделяли мнение народа. Присоединялись к нему без колебаний. Это было самым важным, без чего народ не добился бы своей цели. И тогда стали ездить солдаты, студенты на автомобилях с обнаженными шашками и красным флагом. Народ их встречал громогласным «ура!». Единение было необычайное, и поэтому революция прошла некровопролитно, за исключением немногих случаев. Это единственная революция, прошедшая без крови и жертв. Единственное сопротивление оказывали жандармы и полиция. И когда войска подошли к Манежу, в котором укрывались жандармы, то они не хотели сдаваться. Солдаты объявили, что будут стрелять. Тогда жандармы сдались, но не перешли к ним и остались верны старому правительству. Полиция поступила так же»{188}, — читаем мы в эпистолярных свидетельствах москвичей той эпохи.
Получивший свободу народ сразу принялся ловить городовых, олицетворявших старую надоевшую власть. Кого-то из пойманных просто побили, кого-то просто сбросили в ледяную Москву-реку. Вместо полиции придумали народную милицию, в которую записывали всех подряд, лишь бы с оружием. Дворники бросили метлы и веники и пошли организовывать профсоюз с требованием увеличения зарплаты. Один митинг сменял другой. Все бросили работу и говорили, говорили, говорили…
Шухов в большей степени критически, чем восторженно, воспринял случившееся, в отличие, например, от представителей русской интеллигенции. Так, один из его заказчиков и по совместительству реформатор отечественного театра Константин Станиславский на Февральскую революцию отреагировал с энтузиазмом, расценив ее как свободу: наконец-то русская интеллигенция будет определять судьбу страны! Наивный человек, что тут скажешь. Шухов, как человек куда более прагматичный (работа такая!), ставит стране неутешительный диагноз: конечно, то, что революция бескровная — это хорошо, однако не стоит обольщаться: надо работать, а не болтать, ну а те представители нашей интеллигенции, кто расценивает произошедшие события как способ что-то урвать для себя, уже скоро поплатятся за это.
В марте 1917 года Алексей Щусев писал Александру Бенуа: «Все сооружение рассыпалось как-то даже без облака пыли и очень быстро»{189}, — имея в виду почившую в бозе империю. Март, апрель 1917 года прошли еще в атмосфере эйфории. Но постепенно росли кучи мусора на улицах — никто ничего не убирал: свобода! Раньше бы городовому пожаловались на дворника, а теперь к кому идти? В доме генерал-губернатора засел комиссар от Временного правительства Кишкин, но проку от него было мало, попробуй дозвонись при неработающем телефоне. Трамваи ходили с трудом, а на сакраментальный вопрос кондуктора о билете можно было услышать: «Мы — люди свободные! Платить не будем!» Не стали короче и очереди в магазины — Шуховы благодаря заботе Временного правительства в марте 1917 года стали обладателями теперь уже и талонов не только на сахар, но и на хлеб. Каждый месяц новой демократической власти отмечался введением все новых талонов на продукты первой необходимости. С июня ввели карточки на крупу, с июля на мясо, с августа на коровье масло, в сентябре на яйца, а в октябре на растительное масло, в ноябре и декабре на кондитерские изделия и чай… А это значит, что продовольственные запасы в стране таяли как весенний лед.
Полномасштабный экономический кризис охватил Россию, что самым негативным образом сказалось на работе конторы Бари и ее главного инженера. В цехах завода в Симонове пустовато и непривычно гулко — мобилизация! Все, к чему ранее приложил свою талантливую руку Владимир Григорьевич, теперь останавливалось и переставало дымить своими трубами. Но не по его вине, вот что важно. Тысячи шуховских котлов стояли холодными, погасли доменные печи. Парализовало железные дороги, депо и ремонтные цехи, перекрытые шуховскими стропилами и конструкциями, под завязку были забиты неисправными паровозами — к осени 1917 года их число превысило треть всего имеющегося подвижного состава. Для ремонта не было ни запчастей, ни рабочих рук. Как же в такой ситуации вывозить зерно из хлебных губерний — удалось вывезти лишь 30 процентов от снятого урожая{190}. Угроза голода реально поднималась над Москвой и Петроградом, чем не преминули воспользоваться вороватые чиновники, бравшие за отправку в столицу поезда с зерном взятку в тысячу рублей за один вагон.
Вместо царских денег в ходу теперь были так называемые керенки. Мало того что с 1914 года объем денежной наличности в стране вырос в шесть раз, так Временное правительство запустило печатный станок с еще большей скоростью, ежемесячно увеличивая денежную массу на два миллиарда керенок. Если Шухову и удавалось получить зарплату в эти скудные месяцы, то только рулонами — именно так по новой «временной» технологии стали печатать деньги, большими цветными листами по 40 штук, напоминающими обои. При низкой покупательской способности впору их было клеить на стену. От рулонов отрезали нужное число керенок и шли с ними в магазин, на рынок. Но даже извозчики просили расплачиваться с ними не бумажными деньгами, а старой медной монетой. О серебряных и золотых деньгах и говорить не приходится — их старались припрятать до лучших времен, а иначе нельзя: покупательная способность рубля по сравнению с довоенными временами уменьшилась до шести копеек{191}.
Проводя большую часть времени в кабинете над чертежами, Шухов вынужден сократить свой рабочий день: к осени 1917 года в Москве начались перебои с электричеством. Уже не хватает не только хлеба, но и топлива, угля и дров. Электростанции Москвы, для которых Владимир Григорьевич много чего сконструировал, дают свет строго по часам, по пять-шесть часов в сутки, трамваи тоже ходят редко по этой же причине.
И все же мысли инженера порой улетают очень далеко — в Баку, город его молодости, где столько сделано всего по его проектам. С 1878 года, когда Шуховым был спроектирован первый нефтепровод в России, потребность в нефти и ее продуктах — керосине, бензине, мазуте — для России выросла неимоверно, 20 процентов всего топливного баланса империи завоевала нефть. Но главные перспективы нефтяной промышленности были еще не освоены. И вот Шухов узнает новость: к осени 1917 года в Балаханах и Сураханах, на всем Апшероне впервые за десятки лет не пробурено ни одной скважины! А нефтедобыча стремительно падает. Еще хуже дела в Грозном, где Шухов также работал: сожжено до 80 процентов нефтяных вышек, разгромлены нефтяные промыслы, оказавшиеся в центре ожесточенных боев с восставшими кавказцами. Восстановление их в существовавших условиях признано невозможным, потери для государства были катастрофическими, ибо грозненская нефть составляла пятую часть от всей нефти империи, будучи лучше бакинской по качеству и себестоимости. А ни о какой новой технике для добычи «черного золота» и говорить не приходится.
Так что Владимир Григорьевич хорошо понимал причины дефицита керосина и популярности стеариновых свечей, которые очень пригодились для освещения дома на Смоленском бульваре. А ведь как все хорошо начиналось. Журнал «Нефтяное дело», который читал Шухов, восторженно приветствовал Февральскую революцию: «Давнишняя мечта России о политической свободе и действительно конституционном политическом строе осуществилась полностью и в самых широких границах». Бывший заказчик Шухова нефтяной король России Эммануил Нобель, на петербургских заводах которого на Выборгской стороне собственно, и начались первые волнения Февральской революции (что дало повод позднее обвинять его в связях с революционерами), не скрывал радости: «Я говорю от имени всей русской нефтяной промышленности. Твердо веруя в могучие силы обновленной России, мы ставим себе ближайшей задачей своевременное обеспечение нефтяными продуктами…»{192}
Плодами свободы сразу же захотели воспользоваться все, не только Нобель, но и бакинские рабочие, уже в марте 1917 года устроившие однодневную забастовку. А затем они потребовали роста зарплаты в 4,4 раза и сокращения рабочего дня в полтора раза, с двенадцати до восьми часов, и даже заключения коллективного трудового договора. Все лето шли переговоры, а в сентябре началась уже всеобщая стачка в Баку, в итоге владельцы скважин и промыслов требования рабочих выполнили. Но большой роли в преодолении общего экономического и политического кризиса это не сыграло…
Пока в Баку бастовали рабочие, квартиры в Москве грабили уже и среди бела дня. Нередко воры вступали в бой с милиционерами, убивая последних. Жители организовывали домовые комитеты, распределявшие, кому и в какую ночь дежурить в парадной с пистолетом. К концу октября обстановка обострилась. Валявшуюся власть подбирали большевики.
Начало большевистского переворота в Москве пришлось на 25 октября. Большевики поставили себе цель немедленного захвата почты, телеграфа, оружия, а также полного подчинения себе войск Московского гарнизона. Кое-кто из офицеров, как, например, начальник Кремлевского арсенала полковник Висковский, подчинился требованию большевиков о выдаче оружия. Однако уже 27 октября возник очаг сопротивления перевороту из офицеров, не пожелавших подчиняться большевистским приказам. Они собрались в том самом здании Александровского военного училища на Знаменке, где учились сыновья Шухова, и решили дать отпор большевикам. Смельчаков, не только офицеров, но и юнкеров и студентов, набралось порядка трехсот человек. Их возглавил начальник штаба Московского военного округа полковник К. К. Дорофеев.