Никогда не смотрел прямо.
Бауманн был идеальной жертвой. Он вёл себя в точности как человек, укравший смертельно опасный секрет. Постоянно озирался. Вздрагивал от резких звуков. Его рука то и дело ныряла во внутренний карман пальто, проверяя что-то.
Хавьер наблюдал за ним через объектив с другой стороны улицы. Бауманн сидел в кафе, его чашка с кофе заметно дрожала. Он быстро говорил в телефон, потом резко обрывал разговор.
Всё сходилось. Каждая деталь работала на легенду.
Азарт, который Хавьер презирал в себе, начал брать верх. Холодный, чистый азарт охотника. Он загонял дичь. И дичь была почти в капкане.
Нужно было лишь выбрать правильное место.
Внутри фургона, замаскированного под транспорт строительной компании «Schmidt & Söhne», пахло новым пластиком и остывшим кофе. Хелен Рихтер сидела в кресле перед стеной из мониторов. Её лицо было неподвижным. Ни один мускул не дрогнул, когда она смотрела на экран, где разворачивалась чужая, ещё не случившаяся смерть.
На левом мониторе — тепловая карта центра Мюнхена. Несколько красных точек — группа Воронова — двигались слаженно, занимая позиции вокруг Олимпийского парка. Дилетанты. Оставили такой цифровой след, что его заметил бы и стажёр.
На центральном экране — трансляция с беспилотника. Бауманн, дешёвый актёр, играющий роль приманки.
И он. Хавьер Рейес. «Дикая карта».
Он двигался профессионально, почти безупречно. Но он шёл прямо в ловушку.
— Все на местах, — доложил молодой аналитик с напряжённым лицом. — Воронов использует Рейеса, чтобы выманить нас. Классическая схема.
Хелен не ответила. Она коснулась экрана, увеличивая изображение Хавьера. Он был не человеком. Он был переменной в уравнении. Неконтролируемым фактором, который нарушал чистоту операции. Её цель была не в том, чтобы его спасти. Её цель была в том, чтобы использовать хаос, который он создаст. Воронов, высунувший голову из своей норы, был гораздо более ценной мишенью.
— Снайперам — готовность, — её голос был ровным, без интонаций. — Цель — не Рейес. Цели — все, кто попытается его захватить. Ждём моего сигнала. Мы не вмешиваемся.
Она сделала паузу.
— Мы… проводим санацию.
Откинувшись в кресле, Хелен посмотрела на свою левую руку. Палец медленно, почти бессознательно, погладил то место на безымянном пальце, где никогда не было кольца.
Олимпийский парк встретил Хавьера простором и неуютной тишиной. Бауманн шёл впереди, направляясь к почти пустому стадиону. Его фигура казалась маленькой и хрупкой под гигантскими, футуристическими конструкциями из бетона и стекла.
Хавьер держался в тени опор, перебегая от укрытия к укрытию. Он искал место для захвата. Место без свидетелей, с несколькими путями отхода.
Они прошли под огромной стеклянной крышей, похожей на застывшую паутину. И здесь Хавьер впервые почувствовал укол тревоги. Звук их шагов по брусчатке начал странно отражаться от изогнутых поверхностей. Эхо было множественным, искажённым.
Акустический обман.
Он заставил себя успокоиться. Это просто архитектура.
Бауманн замедлил шаг. Хавьер приготовился. Ещё пятьдесят метров, за поворотом, где начиналась безлюдная аллея…
И тут он понял.
Он понял это не глазами. Он понял это кожей. Инстинктом.
Пара на скамейке слева. Мужчина и женщина. Они сидели слишком прямо. Их взгляды были устремлены не друг на друга, а в секторы перед собой.
Уборщик в униформе справа. Он держал метлу, но не мёл. Он просто стоял, опираясь на неё, как солдат на винтовку.
Их было ещё как минимум двое. Один изображал туриста с картой, другой — бегуна, делающего растяжку.
Они не следили за Бауманном. Они контролировали периметр.
Ловушка.
Цель не Бауманн. Цель — он.
В тот же миг Бауманн остановился и, как бы случайно, уронил газету. Условный сигнал.
«Туристы», «уборщик» и «бегун» одновременно перестали играть свои роли. Они начали двигаться. Спокойно, без суеты, отрезая Хавьеру пути к отступлению.
— Блин, — выдохнул он сквозь зубы.
Он бросился бежать. Не назад. Вперёд, в единственном направлении, которое они ещё не перекрыли.
В сторону стадиона.
Тишину прошил сухой, резкий щелчок, похожий на удар кнута.
Один из преследователей, тот, что изображал туриста, дёрнулся, будто наткнулся на невидимую стену. Его голова взорвалась красным туманом. Он рухнул на брусчатку — тело обмякло, будто из него вынули стержень.
В следующую секунду воздух взорвался ответными очередями. Брусчатка заискрилась от попаданий. Мир превратился в грохот, эхо выстрелов и запах пороха.
Хавьер нырнул за широкую бетонную опору. Рядом с ним, привалившись к бетону, хрипел один из людей Воронова. Молодой парень, раненный в плечо. Из его уха выпал наушник, и теперь из маленького динамика доносились обрывки панического русского диалога.
— …снайпер! Позиция?! Откуда, блядь?!
— …это не его люди! Третья группа! Лебедев, доклад!
— Майор, нас рвут на части! Объект уходит! Приказ?!
— …держать! Взять его живым, любой ценой!.. — голос срывался в визг статики.
Хавьер выглянул из-за укрытия. Бой шёл уже на три стороны. Люди Воронова, попавшие под снайперский огонь, отстреливались вслепую, пытаясь одновременно не упустить его.
В этом хаосе он увидел её. Женщина, забившаяся в нишу между двумя конструкциями, закрыв голову руками. На её шее был ярко-красный шарф.
Почти такой же, какой он подарил Люсии на последнее Рождество.
Всё вокруг исчезло. Разум кричал: «Беги!», но взгляд зацепился за красное пятно, и тело замерло. Он инстинктивно сделал шаг в её сторону. Глупый, иррациональный порыв защитить призрак.
Этого хватило.
Рваный, обжигающий удар в бок, под рёбрами. Дыхание перехватило, мир на мгновение сузился до слепящей белой вспышки боли. Он упал на одно колено, чувствуя, как по рубашке под курткой стремительно расползается липкое, горячее пятно.
Боль отрезвила.
Он перестал думать. Он стал действием.
Он вскочил на ноги, превозмогая тошноту. Не целясь, выпустил три пули в сторону ближайших преследователей, заставляя их пригнуться. Левой рукой выдернул из кармана дымовую шашку, которую ему всучил «Аптекарь». Выдернул чеку. Швырнул её перед собой.
Густой серый дым окутал пространство.
Под его прикрытием, зажимая рану ладонью, он рванулся к выходу из парка. Он не бежал — он нёсся, хромая и спотыкаясь. Каждый шаг отдавался тупой, пульсирующей болью в боку.
Ближайшая станция U-Bahn. Запах пыли и металла. Он перепрыгнул через турникет. Сзади раздались крики.
Двери вагона перед ним начали закрываться с тихим шипением. Он бросился вперёд, протиснулся в щель за секунду до того, как они захлопнулись. На платформе остались двое его преследователей. Он видел их лица — рты, открытые в беззвучном крике, глаза, сузившиеся от ярости.
Поезд тронулся.
Хавьер сполз по стене вагона на пол. Пассажиры испуганно жались от него подальше. Он прижимал ладонь к боку. Кровь просачивалась сквозь пальцы, густая и тёплая.
Он поднял глаза и посмотрел на своё отражение в тёмном стекле окна.
На него смотрел загнанный, раненый зверь. Грязное лицо, безумные глаза, кровь на одежде.
Его не просто обманули. Его использовали как кусок мяса, который бросают в клетку, чтобы стравить двух тигров.
И тут он понял. Холодно, без эмоций, как факт из отчёта.
«Эхо».
Она привела его сюда. Она.
Намеренно.
Глава 5: Тишина и шум
Спёртый воздух.
Комната в дешевом мюнхенском отеле пахла пылью, въевшейся в ковролин, и хлоркой, которой тщетно пытались вывести чужие грехи. Безликое пространство, не дом и не убежище. Пауза. Кома.
Хавьер сидел на краю кровати, прогнувшейся под его весом. На обнажённом по пояс торсе — сетка старых шрамов, карта давно оконченных войн. Новый росчерк на этой карте, рваный и красный, багровел на левом боку. Пуля прошла по касательной, но вырвала кусок плоти.
Повезло.
Он ненавидел это слово. Везение было непостоянной сукой, которая сегодня улыбалась, а завтра уходила к другому, оставив на прощание нож под ребром.
Оторвал кусок ваты, смочил антисептиком из флакона с надписью на незнакомом языке. Резкий, химический запах ударил в нос. Прижал к ране. Зашипел, скривив рот не столько от боли, сколько от тупой, злой ярости на самого себя. На женщину с шарфом. На инстинкт, который оказался сильнее опыта.
Боль была якорем. Острой, настоящей. Она возвращала его сюда, в эту убогую комнату, прочь от футуристических конструкций Олимпийского парка и размытого отражения в окне поезда метро.
Он вытащил из стерильного пакета изогнутую хирургическую иглу и катушку с чёрной нитью. Вещи из аптечки «Аптекаря». Долг, который только что вырос.
Игла вошла в кожу с тихим, влажным звуком, преодолевая сопротивление плоти. Он стиснул зубы, на лбу выступил пот. Каждый стежок отзывался вспышкой боли, заставляя мышцы живота каменеть. Движения были лишены суеты, но пальцы дрожали от напряжения. Он зашивал себя так же методично, как чинил бы лямку рюкзака, но этот материал был живым и протестовал.
Закончив, он отрезал нить ножом и заклеил свою грубую работу широким пластырем. Тело ныло тупой, пульсирующей болью. Он проигнорировал её. Подошёл к столу, на котором лежали две вещи, определявшие его настоящее: пистолет Макарова и сломанный плёночный фотоаппарат «Зенит».
Он сел и разобрал пистолет. Руки двигались иначе — грубая сила, зашивавшая плоть, сменилась отточенной, почти нежной точностью. Пружина, затвор, ствол — каждая деталь ложилась на промасленную тряпку в строго определённом порядке.
Он ненавидел это оружие. Ненавидел то, что оно делало с людьми. Ненавидел то, во что оно превращало его самого.
Но этот ритуал… Эта механика, это предсказуемое действие было единственным, что приносило порядок в хаос его мыслей. Сборка-разборка. Простое, понятное действие с предсказуемым результатом. Полная противоположность его жизни.