Он чистил каждую деталь, пальцы двигались на автомате. Шум в голове стихал. И в этой тишине он потянулся к упаковке обезболивающего. Пусто. Последняя таблетка была принята час назад.
Он собрал пистолет. Щелчок затвора прозвучал в комнате оглушительно. Взял защищённый телефон, пролистал контакты до единственной записи без имени, обозначенной символом ступки и пестика. Нажал вызов.
Долгие гудки. Он уже думал, что никто не ответит.
— Это я, — сказал Хавьер, когда на том конце раздался шорох.
— Знаю, — голос «Аптекаря» был усталым, полным статики, будто он говорил из подвала. — Судя по новостям… ты решил устроить в Мюнхене фестиваль фейерверков. Ты теперь в каждом дерьмовом списке, парень. Красным цветом.
— Мне нужно… эм… пополнение. И информация. Что за «Эхо»?
«Аптекарь» рассмеялся. Смех был коротким и безрадостным, как кашель.
— «Эхо»? Забудь. Сейчас не об этом. Ты, кажется, не понял, Хавьер. После твоего… выступления цена на всё выросла. На молчание, на проезд, на бинты. Сеть легла на дно. Ты теперь токсичный актив. Понимаешь? За информацию о тебе заплатят больше, чем я заработаю на твоём лечении за год.
Хавьер молчал. Смотрел на стену с выцветшими обоями в цветочек.
— Так ты поможешь? — его голос был тихим и жёстким.
Пауза на том конце затянулась. Хавьер слышал только треск помех.
— …Ладно. Сброшу адрес закладки. Но это последний раз. Бесплатно. По старой дружбе. В следующий раз — двойной тариф. Если доживёшь.
Связь прервалась.
Хавьер медленно опустил телефон. Он не просто был ранен и обманут. Он был отрезан. Изолирован. Абсолютно один в чужой стране, где за его голову назначена цена.
Его взгляд упал на «Зенит». На трещину в объективе. Ответственность. Она не исчезла. Она стала тяжелее, будто к его старому долгу приварили ещё одну ржавую цепь.
В Лондоне не было слышно ни выстрелов, ни сирен. Только ровный, почти неслышный гул системы климат-контроля и тихий шелест шин по мокрому асфальту где-то далеко внизу. Квартира Хелен Рихтер была антиподом мюнхенского хаоса. Стерильное пространство из белых стен, стекла и полированной стали. Ничего лишнего. Ни одной случайной вещи.
Кроме стола в углу гостиной.
Под светом узконаправленной лампы на чёрной бархатной подложке лежали осколки. Фрагменты старой японской чаши раку, которую она купила на закрытом аукционе. Разбила она её сама. Намеренно.
Хелен сидела за столом, спина идеально прямая. Движения её рук были точны и выверены. Она смешивала в маленькой фарфоровой пиале чёрный лак уруси с порошком чистого золота. Паста приобрела густой, тёплый оттенок.
Её работа — поиск и устранение изъянов. В людях, в системах, в операциях. Утилизировать. Зачистить. Списать. Здесь же, в тишине своей квартиры, она не скрывала изъян. Она делала его главным. Превращала шрам в произведение искусства.
Кинцуги. Философия принятия несовершенства.
Она взяла два самых крупных осколка. Нанесла тонкую золотую линию на края изломов. Соединила их. Пальцы держали их неподвижно несколько минут, пока лак не начал схватываться. Идеальное совпадение. На долю секунды напряжение в её плечах ослабло.
Вот он. Контроль. Полный, абсолютный, предсказуемый. Тот, которого ей так не хватило несколько часов назад, когда дикая карта по имени Рейес прорвался сквозь её безупречный план.
Она чувствовала себя не столько проигравшей, сколько… неэффективной. Это было хуже.
На планшете, лежавшем на краю стола, вспыхнул индикатор уведомления. Зашифрованный канал. Дэвис.
Хелен взяла планшет. Текст был сухим, лишённым эмоций, будто выдержка из квартального отчёта.
«Предварительный анализ мюнхенской операции выявил превышение допустимых амортизационных издержек на 37%. Требуется детальный отчёт по оптимизации протоколов во избежание рецидивов. Срок — 24 часа».
Её рука, державшая следующий осколок, замерла. Пальцы побелели. Она перечитала сообщение ещё раз. Потом ещё раз. Это был не приказ. Не выговор. Это было сомнение в её компетентности, выраженное на языке бухгалтерии. Угроза, обёрнутая в корпоративный жаргон.
Амортизационные издержки.
Потерянные оперативники Воронова, упущенный Рейес, скомпрометированная операция. Всё это теперь было записано в её личный пассив. Её собственная ценность в глазах корпорации пересчитывалась в графе «убытки».
И она знала, что Aethelred делает с убыточными активами.
Она медленно положила осколок на стол. Золотой шов, который она только что создала, казался теперь насмешкой.
Номер люкс в мюнхенском отеле «Четыре сезона» был похож на поле боя после отступления. На персидском ковре валялись кабели, на мраморном столике рядом с пустыми бутылками из мини-бара стояли ноутбуки. Воздух был тяжёлым от невысказанного.
Майор Дмитрий Воронов стоял у огромного окна, глядя на огни ночного города. В стекле отражалась его фигура — напряжённая, неподвижная.
За его спиной, за столом, сидел капитан Лебедев. Он не отрываясь смотрел в экран ноутбука, его пальцы бесшумно скользили по клавиатуре. Он не анализировал данные проваленной операции. Он проверял котировки своих акций. Зелёная линия на графике ползла вверх. Хороший день.
Воронов резко повернулся. На его лице не было эмоций, но глаза были пусты и холодны. Он подошёл к проигрывателю на антикварной консоли. На бархатной подушке покоилось его сокровище — редкая английская пластинка с записью виолончельного концерта Шостаковича. Ростропович. 1967 год. Запись, которую слушал его отец.
Он взял пластинку двумя руками. Лебедев краем глаза заметил это движение, но не придал ему значения. Майор часто слушал музыку после операций.
Воронов занёс пластинку над острым краем консоли. На мгновение он замер. А потом с силой опустил руки.
Глухой, резкий треск ломающегося пластика стал единственным звуком в номере.
Пластинка разломилась в его руках на два неровных полумесяца, которые беззвучно упали на ковёр.
Лебедев замер, его пальцы застыли над клавиатурой. Он медленно поднял голову.
Наступила тишина. Та самая, которую Воронов, казалось, так ценил. Но сейчас она была другой. Рваной. Больной.
— Хаос… — голос Воронова был тихим, почти шипением. — Безродный наёмник. Дикарь. Они привели на шахматную доску… обезьяну с гранатой. И она смела все фигуры. Мои фигуры.
Лебедев молча закрыл ноутбук. Движение было спокойным, выверенным.
— Мы потеряли Бауманна, — сказал он ровным голосом, будто зачитывал сводку. — И троих наших людей. Наш мюнхенский контакт не выходит на связь. Предположительно, его забрали люди Рихтер. План провалился. Эмоциональная оценка ситуации непродуктивна.
Воронов медленно повернулся к нему. Взгляд сузился, и в его глубине проступило ледяное презрение.
— Непродуктивна? Капитан, вы говорите как бухгалтер. Мы сражаемся за душу страны, за её будущее, а вы… вы сводите дебет с кредитом.
— Я свожу потери и ресурсы, майор, — Лебедев наконец посмотрел ему в глаза. Его взгляд был холодным, как полированная сталь. Ни капли страха или подобострастия. — Потому что душа страны не поможет нам, если у нас не останется оперативников, чтобы за неё сражаться. Ваша приманка не сработала. Её просчитали. Каков следующий шаг?
Воронов смотрел на своего подчинённого. И в этот момент он увидел не верного солдата, не ученика, а нечто другое. Хищника новой формации. Человека, для которого его, Воронова, идеология, его Пушкин и Шостакович были лишь досадным шумом, архаичным программным обеспечением.
Он увидел в глазах Лебедева не уважение.
А оценку.
Оценку его, Воронова, как устаревшего, неэффективного актива.
И этот безразличный, расчётливый взгляд напугал его больше, чем провал всей мюнхенской операции. Он понял, что враг сидит не только в лондонском офисе Aethelred. Возможно, самый опасный из них сидит прямо здесь, в его номере.
И ждёт.
Ждёт его следующей ошибки.
Глава 6. Перезапись правды
Пистолет лежал на столе, разобранный до последнего винтика. Затвор, рамка, пружина, магазин. Холодные куски воронёной стали на липкой поверхности, пахнущей пролитым пивом. Хавьер смотрел на них, но видел лишь части себя. Сломанные, бесполезные поодиночке.
Комната была вакуумом. Она пахла пылью, въевшимся в жёлтые обои табаком и лимонным чистящим средством, которое только подчёркивало запустение. Теперь к этой смеси добавился слабый, железистый запах его крови.
Боль в боку была якорем. Тупая, назойливая пульсация в такт сердцу. Час назад он силой заставил пальцы не дрожать и стянул края раны грубой ниткой. Теперь каждый вдох был напоминанием.
Он был идиотом.
Не пуля, не боль, не провал. Именно это слово вбивалось в череп.
Идиотский красный шарф.
Память резанула осколком: женщина в мюнхенской толпе. Шарф не того оттенка, не той ткани, но в ту секунду это не имело значения. Инстинкт рванулся вперёд, срывая с поводка тактику, логику, опыт. Иррациональный порыв защитить призрак сестры.
За это он и получил пулю.
Его использовали. Как камень, брошенный в стаю псов, чтобы посмотреть, который из них самый злой. Он чувствовал себя не раненым. Он чувствовал себя глупым.
А это было хуже.
Он ненавидел этот мир, но ещё сильнее ненавидел то, что по-прежнему был его частью. Инстинкт, который он пытался похоронить под слоями строительной пыли, оказался живее, чем он думал. И этот инстинкт его предал.
На экране старого ноутбука — купленного за мятые купюры у барыги на вокзале — мигнуло окно. Зашифрованный мессенджер. Единственный контакт.
Пустое поле диалога. И одно слово.
ПОЧТАХавьер сжал левый кулак. Костяшки хрустнули. Боль в ране отозвалась острее, отрезвляя. Он хотел разбить ноутбук о стену. Стереть это имя, этот контакт, эту паутину, в которой он запутался.
Но он не сделал этого.
Выбора не было.
Он медленно поднялся, морщась от боли. Каждый мускул протестовал. Надел куртку, сунул в карман несколько купюр и ключ. Дверь в коридор открылась с сухим