вел, я все четыре часа думал об Ауре, а точнее о том, что произошло между нами с Аурой накануне вечером.
После того, как я под диктовку Майи Фриттс записал адрес и с грехом пополам накорябал на обороте листа карту (на другой стороне были мои заметки для одной из ближайших лекций; мы должны были выяснить, имела ли Антигона[34] право нарушить закон, чтобы похоронить брата), мы с Аурой самым мирным образом принялись за наши обычные вечерние дела: пока Летисия смотрела мультфильм, мы вдвоем готовили ужин, рассказывали друг другу, как прошел день, смеялись, касались друг друга, сталкиваясь в нашей тесной кухне. Больше всего Летисии нравился «Питер Пэн», а еще «Книга джунглей». Аура купила ей пару кассет «Маппет-шоу»[35], не чтобы ее порадовать, а, скорее, потакая своей собственной ностальгии, стремясь вспомнить свою привязанность к Графу фон Знаку и беспричинное презрение к Мисс Пигги. Но нет, в тот вечер в нашей квартире звучало не «Маппет-шоу», а какой-то из тех двух мультфильмов. «Питер Пэн», да, точно, это был «Питер Пэн». «Эта история случалась раньше и будет случаться вновь и вновь»[36], – неизвестный рассказчик как раз произнес первую фразу, когда Аура, не по сезону облачившаяся в красный фартук с изображением Санта-Клауса, сказала, не глядя мне в глаза:
– Я тут кое-что купила. Напомни мне потом тебе показать.
– Что?
– Кое-что, – сказала Аура.
Она помешивала что-то на плите, вытяжка работала на полную мощность, вынуждая нас почти кричать, лампочка над плитой заливала ее лицо медью. «Какая ты красивая, – сказал я. – Все никак не привыкну». Она улыбнулась, хотела что-то мне сказать, но тут в дверях появилась Летисия, тихая, благонравная, с хвостиком, ее каштановые волосы еще не высохли после ванной. Я взял ее на руки, спросил, хочет ли она есть, и тот же медный свет заиграл на ее лице. Ее черты были моими, не Ауры, и это всегда трогало меня и в то же время огорчало. Пока мы ели, эта мысль не отпускала меня: что Летисия могла бы быть похожа на Ауру, могла бы унаследовать ее красоту, а вместо этого унаследовала мои грубые линии, слишком широкую кость и слишком крупные уши. Может, поэтому я так пристально ее разглядывал, укладывая спать. Я посидел с ней немного в темноте ее комнаты, нарушаемой лишь ночником в форме воздушного шара. Ночник испускал слабый приглушенный свет и менял цвет в течение ночи, так что комната Летисии светилась нежно-голубым, когда она звала меня, потому что ей приснился кошмар, и розоватым или бледно-зеленым, когда она звала меня, потому что в ее бутылочке закончилась вода. Так вот: там, в цветных сумерках, пока Летисия засыпала и замедлялся шепот ее дыхания, я разглядывал ее черты и размышлял об играх генетики у нее на лице, обо всех этих белках и их загадочном движении, имеющем целью отпечатать на ее подбородке – мой, явить мой цвет волос – в волосах моей девочки. Обо всем этом я думал, когда дверь приоткрылась, появилась полоса света, на ее фоне проступил силуэт Ауры, и рука поманила меня.
– Уснула?
– Да.
– Точно?
– Да.
Она взяла меня за руку и повела в гостиную, мы сели на диван. Она уже убрала со стола, из кухни доносился шум посудомоечной машины, напоминающий предсмертный клекот старой голубки. (Обычно мы не сидели в гостиной после ужина: нам больше нравилось залечь в кровать и посмотреть какой-нибудь старый американский ситком, что-нибудь легкое, веселое и утешительное. Аура привыкла обходиться без вечерних выпусков новостей и, хоть и любила пошутить над моим бойкотом, прекрасно понимала, насколько серьезно я его воспринимаю. Я не смотрел новости, да, вот так вот. Еще много времени должно было пройти, чтобы я снова смог выносить их, чтобы я снова смог впустить новости моей страны в мою жизнь.) «Смотри», – сказала Аура. Она протянула руки к другому краю дивана и взяла оттуда небольшой сверток в газетной бумаге.
– Это мне? – спросил я.
– Нет, это не подарок, – ответила она. – Точнее, он для нас обоих. Вот черт, я не знаю, правда не знаю, как это делается.
Стыд нечасто беспокоил Ауру, и все же именно стыд проступал сейчас в каждом ее движении. Затем ее голос (очень взволнованный) стал объяснять мне, где она купила вибратор, сколько он стоил, каким образом она заплатила за покупку, чтобы не оставить следов, как ненавидела в тот момент все годы религиозного воспитания, из-за которых в магазине на Девятнадцатой улице почувствовала, что в наказание с ней случатся ужасные вещи и что этой покупкой она застолбила себе место в аду. Аппарат был фиолетового цвета, шершавый наощупь, с невообразимым количеством кнопок и функций, но не той формы, какую приписал бы ему я со своим чересчур буквальным мышлением. Я смотрел на аппарат, дремавший у меня в ладони, а Аура смотрела, как я на него смотрю. Я не мог отогнать от себя слово «утешитель», которым иногда называют эту вещь: Ауре как женщине требовалось утешение, Аура – безутешная женщина.
– Что это? – спросил я. Глупейший вопрос.
– Ну а что это может быть? – сказала Аура, – Это для нас с тобой.
– Нет, – сказал я. – Это не для нас.
Я встал, выпустил его из рук, он упал на стеклянный столик и слегка подпрыгнул (в конце концов, он был сделан из эластичного материала). При других обстоятельствах этот звук мог бы меня позабавить, но не тогда и не там. Аура взяла меня под руку.
– Антонио, в этом нет ничего такого. Он для нас с тобой.
– Нет, не для нас.
– С тобой случилось несчастье, ничего в этом нет, я люблю тебя, – говорила Аура. – Ничего, это все ничего, мы же с тобой вместе.
Фиолетовый вибратор, или утешитель, затерялся на столе среди пепельниц, подставок под стаканы и книг, выбранных исключительно Аурой: «Колумбия с высоты птичьего полета», объемная монография, посвященная Хосе Селестино Мутису[37], и недавно опубликованный альбом аргентинского фотографа с видами Парижа (его Аура не выбирала, ей его подарили). Я почувствовал стыд, детский и абсурдный.
– Так тебе нужно утешение? – спросил я.
Тон мой удивил даже меня самого.
– Что?
– Это же утешитель. Тебе нужно утешение?
– Не надо, Антонио. Мы же вместе. С тобой произошло несчастье, но мы вместе.
– Это только со мной оно произошло, не будь идиоткой, – сказал я. – Это в меня стреляли.
Я немного успокоился.
– Прости, – сказал я. – Мне врач сказал…
– Но ведь уже три года прошло.
– Он сказал не беспокоиться, сказал, тело само умеет восстанавливаться.
– Три года, Антонио. Сейчас проблема уже в чем-то другом. Я люблю тебя, мы вместе.
Я ничего не ответил.
– Мы найдем способ, – сказала Аура.
Я ничего не ответил.
– Столько есть пар… Мы же с тобой не единственные.
Но я ничего не ответил. Видимо, где-то перегорела лампочка, в гостиной стало чуть темнее. Диван, оба стула и единственная картина – Сатурнино Рамирес, пара бильярдистов, играющих по какой-то необъяснимой причине в темных очках, – вдруг стали менее четкими. Я ощутил усталость и потребность в болеутоляющем. Аура снова села на диван, она закрыла лицо руками, но, похоже, не плакала.
– Я думала, ты будешь за, – сказала она. – Что я хорошо придумала.
Я развернулся и вышел, оставив ее в комнате одну, возможно, даже на середине фразы. Я заперся в ванной. В узком синем шкафчике нашарил таблетки, белую пластиковую баночку с красной крышкой, которую Летисия основательно пожевала и даже умудрилась сломать, к нашему с Аурой ужасу (в конце концов оказалось, что таблеток, спрятанных под слоем ваты, она не нашла, но девочка двух-трех лет находится в опасности постоянно, весь мир для нее – это одна большая опасность). Я принял три таблетки, запив их водой из-под крана; доза была больше рекомендуемой и рекомендованной, но мои размеры и вес позволяют мне слегка злоупотреблять, когда боль очень сильна. Потом я долго стоял под душем, это всегда приносит мне облегчение. Когда я вернулся в спальню, Аура уже спала или притворялась, что спит, так что я постарался не разбудить ее или же не нарушить столь удобной иллюзии. Я разделся и лег рядом, но спиной к ней, и тут же отключился: сон словно обрушился на меня.
Было очень рано, особенно для Страстной пятницы, когда я вышел из дома на следующее утро. Свет еще не успел заполнить квартиру. Мне хотелось думать, что именно из-за этого, из-за всеобщей сонливости, витающей в воздухе, я не стал никого будить, чтобы попрощаться. Вибратор по-прежнему лежал на столике в гостиной, пластиковый и яркий, словно игрушка, брошенная Летисией.
В Альто-де-Триго на дорогу, словно сбившееся с пути облако, спустился густой туман, и почти нулевая видимость заставила меня сбросить скорость, так что даже местные жительницы на велосипедах стали меня обгонять. Туман собирался на стекле, словно роса, мне пришлось включить дворники, хоть дождя и не было, и силуэты – машина передо мной, пара солдат с одинаково вскинутыми автоматами по обе стороны дороги, навьюченный осел – постепенно проступали в этом молочном вареве, не пропускавшем свет. Я подумал о низко летающих самолетах («на себя, на себя, на себя»), о тумане и об аварии в Эль-Табласо[38], но не смог вспомнить, была ли ей виной плохая видимость на этих предательских высотах. В Гуадуасе туман рассеялся так же внезапно, как и появился, небо внезапно очистилось, и волна жары преобразила день взрывом растительности и запахов, на обочине стали появляться лотки с фруктами. Я вспотел. Открыв окно, чтобы купить у уличного продавца пива, которое потихоньку нагревалось в ящике со льдом, я почувствовал, как стекла моих темных очков заволокло пеленой. Но больше всего меня раздражал пот. Поры моего тела внезапно полностью завладели моим вниманием.
Я добрался до места уже за полдень. Почти час простоял в пробке в Гуариносито (сломанная ось грузовика может сыграть роковую роль на двухполосной дороге без обочин), затем на горизонте показались утесы и началась зона скотоводческих хозяйств. Я увидел, как и ожидалось, маленькую неказистую школу, проехал указанное расстояние вдоль большой белой трубы, тянувшейся вдоль дороги, и свернул налево, в направлении реки Магдалена. Миновал металлическую конструкцию, на которой когда-то висел билборд, – теперь она издалека напоминала огромный брошенный корсет (несколько грифов обозревали свои владения, сидя на перекладинах). Проехал корыто, из которого пили две коровы, пихаясь и толкая друг друга, головы их защищал от солнца тонкий алюминиевый козырек. Метров через триста по грунтовой дороге мне встретились несколько групп голых по пояс детей – они вопили, хохотали и поднимали облака пыли. Один из них вытянул маленькую смуглую руку с поднятым большим пальцем. Притормозив, я съехал на обочину. Стоило остановиться, как я снова ощутил на лице и во всем теле чудовищную полуденную жару. На меня вновь навалились влажность и запахи. Мальчик заговорил первым: