– Мне туда же, куда и вам, сеньор.
– Я еду в Лас-Акасиас, – сказал я. – Если ты знаешь, где это, я тебя подвезу.
– Это мне не подойдет, сеньор, – сказал он, ни на секунду не переставая улыбаться. – Это вам вон туда. Та собака как раз оттуда. Она не кусается, не бойтесь.
Собака оказалось усталой черной немецкой овчаркой с белым пятном на хвосте. Она заметила мое присутствие, навострила уши и без интереса на меня посмотрела; потом покрутилась под манговым деревом, обнюхала землю, прижав к ребрам хвост, похожий на метелку для пыли, и наконец улеглась под деревом и принялась вылизывать лапу. Мне стало ее жаль: такая шерсть не для этого климата. Я проехал еще немного, держась под деревьями, густые кроны которых почти не пропускали свет, и притормозил возле ворот с толстыми колоннами и деревянной перекладиной, на которой висела табличка, словно только что пропитанная маслом, а на табличке было выжжено скучное невыразительное название асьенды. Мне пришлось вылезти из машины, чтобы открыть ворота: щеколда словно навеки застряла на своем месте. Еще какое-то время я ехал через луг по дороге, проложенной другими автомобилями: две земляные колеи отделял друг от друга гребень жесткой травы. Наконец, миновав столб, на котором отдыхал небольшой гриф, я подошел к белому одноэтажному дому.
Я позвонил, но никто не вышел. Дверь была открыта; внутри виднелся стеклянный стол и светлые кресла, над которыми царственно парил вентилятор. Его лопасти словно подчинялись некой внутренней силе, взяв на себя миссию по борьбе с высокими температурами. На террасе висело несколько цветных гамаков, под одним из них валялась надкусанная гуава, которую теперь пожирали муравьи. Я хотел было крикнуть, есть ли кто дома, но тут услышал свист, и мне потребовалась пара секунд, чтобы обнаружить за бугенвиллеями и гуанабанами, окружавшими дом, странную фигуру, которая размахивала руками, словно призывая на помощь. Было что-то страшное в ее непропорционально большой голове и чересчур толстых ногах, но я не мог хорошенько разглядеть ее: пока я шел к ней, все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы не подвернуть ногу, споткнувшись о камень или кочку, и не расцарапать лицо о нижние ветви деревьев. За домом блестел прямоугольник бассейна, не особенно опрятного: голубая горка с поблекшей от солнца краской, круглый стол со сложенным зонтом, сетка для уборки стояла прислоненная к дереву, словно ее ни разу не использовали. Вот о чем я думал, подходя к белому чудищу, но к этому моменту голова его уже превратилась в маску с сеткой, а рука – в перчатку с толстыми пальцами. Женщина сняла маску, быстро провела рукой по волосам (светло-каштановым, остриженным нарочито грубо и причесанным откровенно небрежно), без улыбки поздоровалась и объяснила, что ей пришлось оторваться от осмотра ульев, чтобы прийти меня поприветствовать. Но теперь ей нужно было возвращаться к работе. «Глупо будет вам сидеть дома и скучать, дожидаясь меня, – сказала она, четко выговаривая каждый звук, будто от этого зависела ее жизнь. – Вы когда-нибудь видели соты вблизи?»
Я тут же понял, что она примерно моего возраста, может, парой лет старше или младше. Уж не знаю, что за таинственный язык объединяет людей одного поколения: совокупность слов или жестов, а может, определенный тембр голоса, определенная, одна на всех, манера здороваться, двигаться, благодарить или, садясь, закидывать ногу на ногу. У нее были самые светлые зеленые глаза, что я когда-либо видел, а девичья кожа на лице словно вступала в противоречие с выражением зрелой, много пережившей женщины. Лицо ее было как праздник, когда все гости уже разошлись. На ней не было украшений, кроме двух крохотных бриллиантов (мне показалось, что это бриллианты) в узких мочках. Майя Фриттс в защитном костюме, скрывавшем ее тело, провела меня в сарай, который, вероятно, раньше был стойлом. Пахло навозом, на стене висела пара масок и белый комбинезон.
– Наденьте это, – сказала она, – Мои пчелы не любят яркие цвета.
Я бы не назвал синий цвет своей рубашки таким уж ярким, но решил не спорить.
– А я не знал, что пчелы различают цвета, – начал было я, но она уже надевала на меня белую шляпу и объясняла, как крепить нейлоновую сетку к маске. Пропуская завязки у меня под мышками, чтобы связать их за спиной, она обняла меня, словно пассажир – мотоциклиста. Близость ее тела была приятна (мне показалось, я почувствовал, как ее грудь прижалась к моей спине), как и уверенность, с которой действовали ее руки, жесткость или бесстыдство, с которыми она касалась моего тела. Она откуда-то выудила еще пару белых шнурков, встала на одно колено, подвязала снизу штанины моих брюк и сказала безо всякого смущения, глядя мне в глаза: «Чтобы не кусали за чувствительные места». Потом она дала мне что-то вроде металлической бутыли, к которой крепились желтые меха, а себе в карман сунула красную щетку и стальной ломик.
Я спросил, давно ли у нее такое хобби.
– Никакое это не хобби, дорогой мой, – сказала она. – Я с этого живу. Лучший мед в регионе, уж извините, что сама вам это говорю.
– Вот это да. И как давно вы производите лучший мед в регионе?
Она рассказала мне об этом по пути к ульям. Об этом и не только – так я узнал, что несколько лет назад она переехала сюда жить, потому что эта асьенда – единственное ее наследство.
– Мои родители купили эту землю, примерно когда я родилась, – сказала она.
– Так значит, это все, что от них осталось, – предположил я.
– Еще остались деньги, – сказала Майя, – но их я потратила на юристов.
– Юристы стоят дорого, – сказал я.
– Они как собаки: почуют страх – и набрасываются на тебя. А я была совсем неопытная, когда все это началось. Кто-нибудь менее честный мог бы отобрать у меня все.
Достигнув совершеннолетия, она смогла сама распоряжаться собственной жизнью и принялась планировать отъезд из Боготы. Ей не было и двадцати, когда она окончательно переехала, бросив учебу и разругавшись из-за этого с матерью. Когда наконец было принято решение по делу о наследстве, Майя уже лет десять как жила здесь.
– И я никогда не пожалею, что уехала из Боготы. Я не могла больше там оставаться, ненавижу этот город. С тех пор я не возвращалась, не знаю, что там сейчас происходит, может, вы могли бы мне рассказать. Вы живете в Боготе?
– Да.
– И никогда не уезжали оттуда?
– Никогда, – сказал я. – Даже в худшие годы.
– Я тоже. Я все это пережила там.
– С кем вы тогда жили?
– С матерью, естественно. Теперь, когда я вспоминаю, наша жизнь кажется мне странной. Только мы вдвоем. А потом каждая пошла своей дорогой, знаете, как это бывает.
В 1992-м году она поставила в Лас-Акасиас первые неразборные ульи. Это было как минимум любопытное решение, учитывая, что Майя, по ее собственному признанию, знала тогда о пчеловодстве не больше моего. Те ульи протянули всего несколько месяцев: Майя ненавидела разрушать соты и убивать пчел, чтобы достать мед и воск, и тайно верила, что выжившие пчелы разносят весть по всей округе, так что в один прекрасный день во время сиесты в гамаке возле бассейна на нее обрушится целое облако жал, жаждущих мести. В итоге она заменила свои четыре неразборных улья на три рамочных, и ей никогда больше не приходилось убивать пчел.
– Но это было семь лет назад, – сказал я. – Вы не были в Боготе с тех пор?
– Была, по разным юридическим делам или чтобы найти ту женщину, Консуэло Сандоваль. Но я никогда не ночевала в Боготе и даже не оставалась там до темноты. Я бы этого просто не вынесла, не могу вынести там больше нескольких часов.
– И поэтому вы предпочитаете, чтобы люди приезжали к вам.
– Никто ко мне не приезжает. Но да, это правда. Поэтому я хотела, чтобы вы приехали сюда.
– Понимаю, – сказал я.
Майя подняла голову.
– Да, думаю, вы меня понимаете, – сказала она. – Думаю, так у всего нашего поколения, у тех, кто вырос в восьмидесятые, верно? У нас особые отношения с Боготой, мне кажется, это ненормально.
Последние слоги этой фразы потонули в пронзительном жужжании. Мы остановились в паре шагов от пасеки. Тут был небольшой уклон, из-за сетки мне было плохо видно, куда я ступаю, и все же я залюбовался лучшим зрелищем на свете: как человек хорошо делает свое дело. Майя Фриттс взяла меня под руку, подвела к улью сбоку, а не спереди, и жестами попросила бутылку, которую я нес все это время. Она подняла ее на уровень глаз и один раз сжала меха, чтобы опробовать механизм. Призрачная струйка белого дыма вылетела из горлышка и растворилась в воздухе. Майя вставила горлышко бутылки в отверстие в первом улье и снова сжала меха – раз, два, три – наполнив улей дымом, а потом резко сняла крышку, чтобы быстро пустить дым в глубину. Я сделал шаг назад, инстинктивно прикрыв лицо ладонью. Но там, где я ожидал увидеть рой разъяренных пчел, жалящих все, что встретится на пути, оказалось нечто ровно противоположное: пчелы сидели спокойно и тихо, тельца их соприкасались. Жужжание смолкло: я почти смог различить, как замирают крылышки, а черно-желтые кольца вдруг прекращают вибрировать, словно у них вдруг села батарейка.
– Что вы им туда напустили? – спросил я. – Что это в бутылке?
– Сухое дерево и коровий навоз.
– Дым их усыпляет? Что он с ними делает?
Майя Фриттс не ответила. Обеими руками она взяла первую рамку и резко ее встряхнула. Сонные или одурманенные пчелы попадали в улей.
– Дайте мне щетку, – сказала мне Майя Фриттс и аккуратно стряхнула самых упрямых, которые крепко уцепились за соты. Некоторые пчелы, любопытные, а может, просто пьяные, ползали по ее пальцам, пробирались между мягкими щетинками щетки, и Майя аккуратно снимала их, словно взмахами кисточки.
– Нет уж, милая, – говорила она. – Иди-ка домой.
Или:
– Слезай давай, не время шутки шутить.
Эта процедура – вытаскивание сот, сметание пчел, ласковые беседы – повторилась и в остальных ульях. Майя Фриттс глядела очень внимательно и наверняка запоминала все, что видела и чего я в своем невежестве увидеть не мог. Она поворачивала деревянные рамки, осматривала их со всех сторон и пару раз пустила дополнительную порцию дыма, словно опасаясь, что какая-нибудь недисциплинированная пчела возьмет, да и проснется не вовремя. Я воспользовался моментом, снял перчатку и подставил ладонь под струю холодного пахучего дыма, просто чтобы узнать о нем немного больше. Его запах, в котором было больше от дерева, чем от навоза, останется на моей коже до самого вечера, а кроме того, будет навечно связан с той долгой беседой с Майей Фриттс.