Проинспектировав все ульи, Майя Фриттс вернула на место в сарай дымарь, щетки и ломики и отвела меня в дом. Там оказалось, что ее работники все утро готовили для нас молочного поросенка. Войдя, я тут же почувствовал облегчение во всем теле, без единой жалобы принявшем полуденный зной. В этой тени и прохладе оно мгновенно ощутило, как настрадалось за день, втиснутое в комбинезон, маску и перчатки. Вся спина у меня была в поту, тело молило об утешении. Бешено вращались два вентилятора, один над гостиной, другой над столовой. Перед тем, как сесть за стол, Майя Фриттс принесла откуда-то плетеную коробку ручной работы размером с маленький чемоданчик. Крышка у нее была твердая, дно укрепленное, а по бокам – ручки или петли, чтобы удобнее было поднимать и переносить. Майя поставила коробку во главе стола, будто гостя, а сама села напротив. Накладывая салат из деревянной миски, она спросила меня, что я знаю о Рикардо Лаверде, успел ли по-настоящему узнать его.
– Немного, – сказал я. – Мы были знакомы всего несколько месяцев.
– Вам неприятно вспоминать об этом? Из-за несчастного случая, я имею в виду.
– Уже нет, – сказал я. – Но я правда мало о нем знаю. Знаю, что он очень любил вашу мать. Знаю о рейсе из Майами. А вот о вас я не знал.
– Вообще? Он никогда не говорил обо мне?
– Никогда. Только о вашей матери. Ее звали Элена, верно?
– Элейн. Ее звали Элейн, но колумбийцы стали звать ее Элена, а она не возражала. Видимо, привыкла.
– Но ведь это разные имена.
– Если б вы знали, сколько раз она при мне пыталась кому-то это объяснить.
– Элейн Фриттс, – сказал я. – Для меня она вроде бы чужой человек – и все же не чужой. Это странно. Вы же знаете про черный ящик?
– Про кассету?
– Да. Я же не знал, что сегодня буду здесь, Майя. Я бы постарался привезти вам эту запись, думаю, это было бы не так уж трудно.
– Об этом не беспокойтесь, – сказала Майя. – Она у меня есть.
– Как это?
– Ну а чего вы ожидали? В этом самолете погибла моя мать, Антонио. Мне потребовалось чуть больше времени, чем вам, чтобы найти эту запись. Дом Рикардо и эту запись. У вас было преимущество, вы были рядом, когда его убили, но ничего, я искала и в конце концов нашла ее, не сразу, но что ж тут поделаешь.
– И Консу отдала вам запись.
– Да, отдала. Она у меня здесь. Прослушав ее в первый раз, я была просто уничтожена. Пришлось выждать несколько дней, прежде чем прослушать снова, и все же мне кажется, что я вела себя очень смело, другой на моем месте спрятал бы ее и не переслушивал бы никогда. А вот я переслушивала, я слушала ее снова и снова и не могла остановиться. Не знаю, сколько раз, двадцать, а может, тридцать. Поначалу я думала, что включаю ее снова и снова, чтобы найти в ней что-то новое. А потом поняла, что именно поэтому ее и переслушиваю, что не найду там ничего. Папа слушал ее лишь однажды, верно?
– Насколько мне известно.
– Даже представить себе не могу, что он чувствовал, – Майя помолчала. – Он обожал ее, мою мать. Конечно, бывают хорошие пары, но у него это было что-то особенное. Потому что его забрали.
– Не понимаю.
– Его забрали, а она осталась такой, как прежде. Ее будто парализовало у него в памяти, скажем так.
Она сняла очки и поднесла два пальца (щепотку) к переносице, как делают все люди, чтобы не расплакаться. Я спросил себя, где в нашем ДНК записаны эти жесты, одинаковые или почти одинаковые в разных странах, в разных расах и культурах. А может, это просто вездесущее кино убеждает нас в этом. Да, такое тоже возможно.
– Простите, – сказала Майя Фриттс. – У меня до сих пор иногда бывает.
Ее бледный нос покраснел, как у простуженной.
– Майя, – сказал я. – Могу я задать вам вопрос?
– Попробуйте.
– Что там?
Мне не потребовалось уточнять, что я имею в виду. Я не смотрел на плетеную коробку, никак не указывал на нее (даже ртом, как делают некоторые: выпятив губы и дергая головой, как лошадь)[39]. Майя Фриттс посмотрела на дальний край стола, уперлась взглядом в пустой стул и произнесла:
– За этим я и попросила вас приехать. Как бы вам объяснить?..
Она сделала паузу, обхватила пальцами стакан пива, но так и не поднесла его ко рту.
– Я хочу, чтобы вы рассказали мне о моем отце.
Еще одна пауза.
– Простите, это я вам уже говорила, – и еще одна.
– Понимаете, я же не успела… Я была совсем маленькой, когда его… В общем, я бы хотела, чтобы вы рассказали мне о его последних днях, вы же тогда были с ним рядом. Расскажите мне как можно подробнее.
Она встала и принесла коробку, которая, по-видимому, была довольно увесистой, потому что Майя тащила ее, словно корыто с грязным бельем в прачечной прошлого века, уперев себе в живот и держась за ручки.
– Смотрите, Антонио, – сказала она. – Здесь вещи, связанные с моим отцом: фотографии, письма, которые писали ему, письма, которые писал он и которые я забрала назад. Весь этот материал я не нашла где-нибудь на улице, а собрала сама, это было непросто. Много всего обнаружилось у сеньоры Сандоваль. Например, вот эта фотография, взгляните.
Разумеется, я узнал ее в ту же секунду, я узнал бы ее, даже если б кому-то вздумалось обрезать или удалить фигуру Лаверде. Голуби на площади Боливара, тележка с кукурузой, Капитолий, серое небо моего серого города.
– Она была для вашей матери, – сказал я. – Для Элейн Фриттс.
– Я знаю, – ответила Майя. – Вы видели ее раньше?
– Он мне ее показал сразу, как сделал.
– А еще что-нибудь он вам показывал? Он давал вам какие-нибудь письма, документы?
Я вспомнил тот вечер, когда отказался зайти к Лаверде в пансион.
– Ничего, – сказал я. – Что еще у вас есть?
– Разное, – сказала Майя. – Пустяковые вещи, которые ни о чем не говорят. Но мне спокойнее оттого, что они у меня есть. Они – доказательства. Смотрите.
Она протянула мне лист гербовой бумаги. Это был счет: в верхнем левом углу я увидел логотип отеля, кружок неопределенного или неопределимого цвета (время оставило на листе свои отпечатки), внутри которого читалось: «Отель Эскориал, Манисалес». Справа от логотипа – следующий восхитительный текст:
«Счет выставляется в пятницу каждого месяца, оплата должна быть произведена без промедления. Заезд без питания не допускается. При заезде Отель взимает оплату минимум за один день».
Далее фигурировала дата, 29 сентября 1970 года, время прибытия постояльца, 15.30, и номер комнаты, 225. В следующую клетку была вписана от руки дата выезда (30-е сентября, всего одна ночь) и слово «оплачено». Постоялицу звали Элена де Лаверде – я вообразил, как она называет фамилию по мужу, чтобы избавиться от чужой возможной назойливости; во время краткого пребывания в отеле она совершила один телефонный звонок, съела ужин и завтрак, но не посылала телеграмм, не пользовалась прачечной, не покупала прессы и не арендовала автомобилей. Пустяковая бумажка, и в то же время окно в другой мир, подумал я. Вся коробка была заполнена такими окнами.
– Доказательства чего? – спросил я.
– Простите?
– Вы сказали, что эти бумаги – доказательства.
– Да.
– Так вот. Доказательства чего?
Но Майя не ответила мне. Она продолжала ворошить бумаги и говорила, не глядя на меня.
– Все это я раздобыла недавно. Я выяснила имена и адреса, написала в Соединенные Штаты, объяснила, кто я такая, вела переговоры в письмах и по телефону. И вот однажды мне пришла посылка с письмами, которые мама писала, когда впервые приехала в Колумбию, еще в шестьдесят девятом. И вот так и вышло, я как будто историк-архивист. Многим это кажется абсурдом. Мне еще тридцати нет, а я живу здесь, вдали отовсюду, как старая дева, и это дело стало для меня очень важным: восстановить жизнь моего отца, выяснить, кем он был. Вот что я пытаюсь сделать. Конечно, я не стала бы во все это ввязываться, если бы не осталась совсем одна, без никого, да еще так внезапно. Все началось, когда я узнала про мать. Это был такой абсурд… Я лежала здесь, вот в этом гамаке, когда услышала, что самолет разбился. Я знала, что она была в этом самолете. А спустя три недели погиб отец.
– Как вы узнали?
– Из «Эль-Эспасио». Они даже фотографии опубликовали.
– Фотографии?
– Да. Сфотографировали лужу крови. Пару-тройку свидетелей. Дом. Сеньору Сандоваль, она мне про вас и рассказала. Его комнату, и вот это было очень больно. Желтая газетенка, которую я всегда презирала… Презирала всю эту обнаженку, чудовищные фотографии, плохо написанные тексты и даже кроссворды, чересчур легкие. И вот эта газета приносит мне главную новость в моей жизни. Вот так ирония, да? Я поехала за продуктами в Ла-Дораду, и там, среди надувных мячей и ласт для туристов, прибывших на жаркую землю[40], лежала «Эль-Эспасио». А потом, какое-то время спустя, я осознала. Допустим, в субботу (я сидела тут, на террасе, и завтракала, а я так делаю только по выходным), так вот, допустим, в субботу я поняла, что осталась одна. Прошло уже несколько месяцев, я очень страдала и не понимала, почему так страдаю, ведь мы давным-давно жили отдельно, каждый сам по себе. У нас не было никакой общей жизни, ничего такого. И вот что со мной произошло: я была одна, совсем одна, между смертью и мной никого больше не осталось. Вот что такое быть сиротой: перед тобой никого нет, ты следующий в очереди. Твой черед. В моей жизни ничего не изменилось, Антонио, я уже много лет жила без них, но только теперь их вообще нигде не было. Не просто не было рядом со мной, а не было вообще нигде. Они как будто ушли куда-то, это трудно объяснить, но они глядели на меня, Элейн и Рикардо глядели на меня. А взгляд у отсутствующих тяжелый. Ну вот, а что было дальше, вы знаете сами.
– Мне всегда было так странно…
– Что?
– Что жена пилота погибла в авиакатастрофе.
– А. Не так уж и странно, если знаешь некоторые вещи.