– Генерал генеральной префектуры, – сказал генерал. – Хоть бы сменили уже название этой должности. Послушайте, капитан Лаверде, президент поручил мне отвести вас к вашему месту. В этой ораве ничего не стоит потеряться.
Таков был Лаверде: капитан, за которым приходили генералы от имени самого президента. Так и получилось, что капитан и его сын зашагали к президентской трибуне, держась на пару шагов позади генерала Де Леона, пытаясь не потерять его из виду и в то же время не упустить невероятный размах празднеств. Накануне вечером шел дождь, и тут и там зияли лужи и островки грязи, в которых увязали каблуки женщин. Это произошло с юной девушкой в розовом шарфе: она потеряла кремового цвета туфлю, и Хулио нагнулся за ней, пока девушка стояла, улыбаясь, на одной ноге, будто фламинго. Хулио ее узнал, он видел ее фото в газетах – иностранка, кажется, дочь какого-то коммерсанта или промышленника. Да, точно, дочь европейских предпринимателей. Но чем они занимались? Ввозили швейные машинки, а может, варили пиво? Он попытался нашарить в памяти ее имя, но не успел, потому что капитан Лаверде схватил его под руку и повлек по скрипучим деревянным ступенькам наверх, на президентскую трибуну. Бросив взгляд поверх плеча, Хулио увидел, как розовый шарф и кремовые туфли стали подниматься по другой лестнице, ведущей на дипломатическую трибуну. Это были две одинаковые трибуны, разделенные полосой земли, широкой, как проспект. Они возвышались, словно огромные двухуровневые хижины на массивных сваях, одна возле другой, и обе смотрели на пустырь, над которым должны были пролететь самолеты. Трибуны были одинаковые, за исключением одной детали: посреди президентской возвышалась восемнадцатиметровый флагшток, над которым реял флаг Колумбии. Годы спустя, вспоминая произошедшее в тот день, Хулио скажет, что этот флаг, водруженный именно в этом месте, внушал ему недоверие с самого начала. Но всегда легко говорить, когда все уже произошло.
Обстановка была праздничная. Порывы ветра приносили ароматы жареной еды; перед тем, как подняться наверх, люди допивали напитки, которые держали в руках. На каждой ступеньке обеих лестниц и на земле между трибунами сидели те, кому не нашлось места получше. Хулио стало плохо, и он сказал об этом, но капитан Лаверде не услышал: пробираться среди приглашенных было непросто, то и дело приходилось то приветствовать знакомых, то обливать презрением выскочек, и нужно было внимательно следить, как бы не выказать пренебрежения не тому человеку, но и не почтить приветствием кого-то, кому оно не полагалось. Отец и сын прокладывали себе путь, ни на секунду не отпуская друг друга, и наконец добрались до края. Оттуда Хулио смог разглядеть двух мужчин с жидкими волосами и серьезными лицами, которые беседовали, стоя всего в нескольких метрах от флагштока. Он их сразу узнал: действующий президент Лопес, одетый в светлое, в темном галстуке и круглых очках, и новоизбранный президент Сантос, одетый в темное, в светлом жилете и в очках – тоже круглых. Один уходил, другой вступал на пост, а между ними, на нескольких квадратных метрах помоста, решалась судьба страны. Небольшая группка высокопоставленных особ – Лосано, Турбай, Пастрана – стояла между президентской ложей и задней частью трибуны, верхним уровнем, где находились Лаверде. Издалека, возвышаясь над этой толпой, капитан поприветствовал Лопеса, и Лопес улыбнулся в ответ, не показывая зубов. Они жестами показали друг другу, что встретятся позже, потому что вот-вот уже все начнется. Сантос повернулся посмотреть, с кем обменивается знаками Лопес. Он узнал Лаверде, слегка кивнул – и в этот момент в небе показались трехмоторные самолеты «Юнкерс», и все взгляды устремились им вслед.
Хулио был поглощен этим зрелищем. Никогда в жизни он не видел таких сложных маневров с такого маленького расстояния. «Юнкерсы» были тяжелые, из-за волнистого рисунка на корпусе они напоминали огромных доисторических рыб, но двигались с достоинством. Каждый раз, когда они проносились мимо, трибуну захлестывала воздушная волна, растрепывая прически дам, явившихся без шляп. Хмурое небо Боготы, грязная простыня, укрывшая город со дня его основания, оказалось идеальным экраном для демонстрации этого фильма. На фоне облаков пролетели три трехмоторных самолета, а за ними – шесть «Фальконов», словно в гигантском театре, от одной кулисы к другой. Фигура была безупречно симметрична. Хулио на мгновение забыл о горечи во рту, тошнота отступила, а мысли его унеслись на холмы на востоке города. Их туманный силуэт простирался вдали, длинный и темный, словно спящий ящер. Над холмами лил дождь; скоро, подумал Хулио, он придет сюда. «Фальконы» все летали и летали над трибуной, вновь и вновь поднимая воздушную волну. Даже рев моторов не мог заглушить восторженных возгласов толпы. Полупрозрачные диски крутящихся пропеллеров испускали короткие вспышки света, когда самолет разворачивался. И тут появились истребители. Возникнув из ниоткуда, они собрались в стаю, будто перелетные ласточки, и трудно было поверить, что они не живые, что кто-то управляет их полетом. «Это Абадиа», – произнес женский голос. Хулио обернулся посмотреть, кто это сказал, но эти слова зазвучали и с другого конца трибуны: имя знаменитого летчика передавалось из уст в уста, как злая сплетня. Президент Лопес воинственно воздел руку к небу.
– Вот теперь, – сказал капитан Лаверде, – начинается настоящее представление.
Возле Хулио стояла пара лет пятидесяти, мужчина в бабочке в горошек и женщина, на чьем мышином лице виднелись следы былой красоты. Хулио слышал, как мужчина сказал, что пойдет подгонит машину поближе, а жена ответила ему: «Что за глупости, погоди, пойдем потом вместе, ты же так все самое лучшее пропустишь». В этот момент эскадрилья пролетела совсем низко над трибуной и выстроилась в ряд, развернувшись к югу. Трибуна взорвалась аплодисментами, Хулио тоже захлопал. Капитан Лаверде забыл о сыне: взгляд его был прикован к происходившему в небе, к опасным фигурам на высоте. Хулио понял, что даже его отец никогда не видел ничего подобного. «Я и не знал, что на самолете можно такое выделывать», – будет говорить Лаверде много лет спустя, возвращаясь к этому эпизоду на встречах с приятелями и на семейных ужинах. «Абадиа словно отменил законы гравитации». Стая развернулась и направилась обратно на север. Истребитель капитана Абадиа отделился от стаи или, точнее, это остальные «Хауки» разлетелись, рассеялись, словно лепестки. Хулио не заметил, как Абадиа остался один, остальные самолеты исчезли, словно их поглотила туча. Одинокое судно в первый раз пронеслось перед публикой, сорвав крики и аплодисменты. Взгляды последовали за ним. Люди увидели, как самолет крутится, переворачивается и возвращается в исходное положение, на сей раз – пролетая еще ниже и еще быстрее. Он изобразил еще один переворот на фоне гор, снова затерялся в небе на севере, затем опять возник из ниоткуда и направился к трибунам.
– Что он делает? – спросил кто-то.
«Хаук» капитана Абадиа летел прямо на собравшихся.
– Да что он делает, он что, с ума сошел? – сказал кто-то еще.
На сей раз голос доносился снизу, говорил кто-то из свиты президента Лопеса. Сам не зная почему, Хулио бросил взгляд на президента и увидел, что тот обеими руками ухватился за деревянный поручень, будто стоял не на трибуне, прочно укорененной в земле, а на палубе корабля в открытом море. Хулио снова ощутил горечь во рту и тошноту, а еще внезапную боль во лбу и за глазами. И тогда капитан Лаверде сказал тихо, так, чтобы не услышал никто, кроме него самого, и в голосе его смешались восхищение и зависть, словно он наблюдал, как кто-то рядом разрешил загадку:
– Черт! Он хочет схватить флаг.
То, что случилось потом, для Хулио происходило вне времени, словно галлюцинация, вызванная мигренью. Истребитель капитана Абадиа приблизился к президентской трибуне на скорости четыреста километров в час; казалось, он неподвижно парит в прохладном воздухе. За несколько метров до трибуны он перевернулся в воздухе, а потом еще раз – капитан Лаверде называл это «вить витки» – и все это в абсолютной, смертельной тишине. Хулио потом вспомнит, как успел оглянуться по сторонам и увидеть лица окружающих, искаженные ужасом и изумлением, и рты, разинутые словно в крике. Но никто не кричал: весь мир умолк. В ту же секунду Хулио понял: его отец прав! Капитан Абадиа пытался завершить развороты так близко к развевающемуся флагу, чтобы схватить его рукой – невообразимый пируэт был посвящен президенту Лопесу, как тореро мог бы посвятить президенту быка[42]. Хулио осознал все это и даже успел спросить себя, осознали ли остальные. И тут он ощутил на веках тень от самолета – невозможно, ведь солнца не было – и воздушную волну с запахом гари, и ему хватило присутствия духа, чтобы увидеть, как истребитель капитана Абадиа странно перекувыркнулся в воздухе, сложился, словно резиновый, и устремился к земле, уничтожая на своем пути деревянную обшивку дипломатической трибуны, увлекая за собой лестницу, ведущую на президентскую трибуну. Самолет ударился о землю и развалился на куски.
Мир взорвался. Поднялся шум: крик, стук каблуков по дереву, звук сорвавшихся с места тел. Над упавшим самолетом разорвалась черная туча, похожая не на дым, а на плотный сгусток пепла; туча висела на месте дольше, чем можно было ожидать. Из ее сердцевины вырвалась волна нечеловеческого жара и за секунды уничтожила стоявших поблизости, а других словно бы прокалила заживо. Некоторым повезло; но и им почудилось, что они умирают от удушья, потому что жар надолго высосал из воздуха весь кислород. Ты как будто в духовке, – скажет потом один из свидетелей. Лестница упала, пол трибуны и перила тоже провалились, и оба Лаверде рухнули на землю, и только тогда, будет вспоминать Хулио гораздо позже, он почувствовал боль.
– Папа, – позвал он, и увидел, как капитан Лаверде встает, пытаясь помочь какой-то женщине, которая провалилась в щель между ступенями, но было очевидно, что помочь ей уже невозможно. – Папа, со мной что-то…