Она улыбнулась и подождала, пока я возьму стакан.
– А можно включить вентиляторы?
– Электричество отключили. Сеньор желает кофе?
– Для начала я бы хотел позвонить. В Боготу, если можно.
– Телефон там, – сказала она. – Только потом скажите сеньорите.
Это был старый аппарат с трубкой на шнуре, такие были в моем детстве, в конце семидесятых. Пузатая длинношеяя птаха с диском и красной кнопкой. Чтобы позвонить, нужно было просто снять трубку. Я набрал свой домашний номер, и пока диск прокручивался назад перед каждой следующей цифрой, меня охватило знакомое с детства нетерпение. Аура ответила еще до второго гудка.
– Ты где? – спросила она. – Все нормально?
– Ну конечно. А с чего ему быть ненормально?
Ее тон изменился, голос стал холодным и жестким.
– Ты где?
– В Ла-Дораде. Я поехал к одному человеку.
– К той, которая оставила сообщение?
– Что?
– Сообщение на автоответчике.
Ее проницательность меня не удивила: Аура демонстрировала ее с самого начала наших отношений. Я объяснил ей ситуацию, не вдаваясь в детали. Дочь Рикардо Лаверде, документы, которыми она владеет, ее воспоминания, выпавшая мне возможность во всем разобраться. Я хочу знать, подумал я, но не сказал этого вслух. Рассказывая, я услышал серию коротких горловых звуков, а потом внезапный плач Ауры.
– Ну ты и мудак, – сказала она.
Она не сказала «мудила», что было бы резче и больше на нее похоже, она произнесла каждое слово четко, не пропустив ни единой буквы.
– Я глаз не сомкнула, Антонио. Я не поехала по больницам только потому, что мне не с кем оставить Летисию. Я не понимаю, ничего не понимаю, – говорила Аура между всхлипами.
Она плакала яростно, никогда раньше я не слышал, чтобы подобные звуки вылетали у нее изо рта: это, без сомнения, выходило напряжение, накопившееся за ночь.
– Кто она? – спросила Аура.
– Да никто. В смысле, это не то, что ты думаешь.
– Ты не знаешь, что я думаю. Так кто она?
– Дочь Рикардо Лаверде, – сказала я. – Помнишь, которого…
Она фыркнула.
– Я знаю, кто такой Рикардо Лаверде. Не оскорбляй меня больше, пожалуйста.
– Она хочет, чтобы я ей все рассказал. И я тоже хочу, чтобы она рассказала мне. Вот и все.
– Все.
– Да. Все.
– И как она тебе? В смысле, как женщина?
– Аура, не надо.
– Я просто не понимаю, – повторила она. – Не понимаю, почему ты вчера не позвонил, тебе же ничего не стоило. Вчера у тебя не было под рукой телефона? Ты ночевал там?
– Да.
– Что да? Да, не было телефона? Или да, ты заночевал там?
– Да, я заночевал тут. И я мог бы позвонить.
– И что?
– Ничего.
– Что ты делал? Что вы делали?
– Говорили. Всю ночь. Я поздно проснулся, поэтому звоню сейчас.
– Ах вот в чем дело.
– Да.
– Ясно, – сказала Аура. А потом: – Ну ты и мудак, Антонио.
– У нее информация. Я могу много узнать.
– Эгоист и мудак. Ты не можешь так поступать со своей семьей. Я всю ночь не спала, представляла себе всякие ужасы. Какой же ты мудак. Я всю пятницу просидела тут с Летисией, ждала новостей, выйти никуда не могла, боялась, что ты позвонишь, пока меня не будет. Всю ночь не спала, умирала от страха. Об этом ты не подумал? Или тебе все равно? А если бы все было наоборот? Представь себе: я ушла куда-то с Летисией на целый день, и ты не знаешь, где мы. Ты же вечно трясешься, следишь за мной, как будто я только и жду, как бы тебе рога наставить! Требуешь, чтобы я всегда звонила тебе, как приеду, чтоб ты знал, что я добралась и все в порядке. Чтобы звонила тебе, когда выхожу, чтоб ты знал, во сколько я вышла. Зачем ты так, Антонио? Что происходит, чего ты хочешь добиться?
– Не знаю, – сказал я. – Я не знаю, чего хочу.
В последовавшие мгновения тишины я различил в трубке движения Летисии, этот звуковой след, подобный кошачьему колокольчику, который родители научаются различать, сами того не замечая. Вот Летисия идет или бежит по ковру, болтает со своими игрушками или слушает, как они болтают между собой, передвигает и уносит разные вещи (запрещенные статуэтки, запрещенные пепельницы, запрещенную метлу, которую она любит вынести из кухни, чтобы подмести ковер) – все эти еле заметные волнения воздуха, производимые ее маленьким телом. Я почувствовал, что скучаю, и осознал, что никогда раньше не ночевал без нее, так далеко от нее. Меня снова растревожили ее беззащитность и чувство, что опасности, которые поджидают ее в каждой комнате, на каждой улице, становятся более реальными в мое отсутствие.
– С Летисией все хорошо?
Аура ответила не сразу.
– Да, все хорошо. Она позавтракала.
– Дай мне ее.
– Что?
– Дай ей трубку, пожалуйста. Скажи, что я хочу с ней поговорить.
Молчание.
– Антонио, прошло уже больше трех лет. Почему ты не хочешь это преодолеть? Почему ты так прицепился к несчастному случаю и хочешь жить в нем вечно? Не понимаю, зачем, для чего тебе это нужно. Что с тобой происходит?
– Я хочу поговорить с Летисией. Дай ей трубку. Позови ее и дай ей трубку.
В ее вздохе мне почудилось то ли отвращение, то ли отчаяние, а может, просто раздражение от собственного бессилия. Различить все эти чувства по телефону непросто, чтобы верно истолковать их, нужно видеть лицо человека. В моем доме, на десятом этаже, в моем городе, подвешенном на высоте две тысячи шестьсот метров над уровнем моря, двигались и разговаривали две мои женщины, а я их слушал и любил их, да, я любил их обеих и не хотел причинять им боль. Об этом я думал, когда услышал голос Летисии.
– Алло, – сказала она.
Это слово дети узнают сами, никто их не учит.
– Привет, милая.
– Это папа, – сказала она, и до меня донесся далекий голос Ауры:
– Да, слушай, что он тебе скажет.
– Алло, – повторила Летисия.
– Привет, – сказал я. – Кто я такой?
– Папа, – ответила она, с упором на вторую «п», слегка запнувшись на ней.
– Нет, – сказал я, – я страшный волк.
– Страшный волк?
– Я Питер Пэн.
– Питер Пэн?
– Кто я такой, Летисия?
Она секунду поразмыслила и сказала:
– Папа.
– Точно, – сказал я.
Она рассмеялась – легкий коротенький смешок, словно колибри пролетела. Я спросил:
– Ты заботишься о маме?
– Ага, – сказала она.
– Ты должна очень хорошо заботиться о маме. Ты о ней заботишься?
– Ага. Сейчас тебе ее дам.
– Нет, погоди, – начал было я, но было уже поздно, она уже избавилась от трубки и оставила меня во власти Ауры, мой голос – в ее руках, и моя ностальгия повисла в теплом воздухе: ностальгия по тому, чего я еще не лишился.
– Давай, беги играть, – сказала Аура самым нежным тоном, почти прошептала, словно шестисложную колыбельную. А потом она обратилась ко мне, и контраст был оглушителен: в ее голосе, совсем близко, звучали печаль, разочарование и скрытый упрек.
– Привет, – сказала Аура.
– Привет. Спасибо.
– За что?
– Что дала мне Летисию.
– Она боится коридора.
– Летисия?
– Говорит, там кто-то есть. А вчера не захотела идти одна из кухни в свою комнату, пришлось пойти с ней.
– Это возраст такой, – сказал я. – Потом все страхи проходят.
– Она попросила спать со светом.
– Такой возраст.
– Да, – сказала Аура.
– Нас предупреждал педиатр.
– Да.
– Возраст кошмаров.
– Я так не хочу. Не хочу, чтобы так продолжалось дальше. Так нельзя. – Я не успел ответить, она продолжала. – Это ни для кого не хорошо. Ни для Летисии, ни для кого.
Так вот в чем дело.
– Ясно, – сказал я. – То есть это моя вина.
– Никто не говорит про вину.
– Это я виноват, что она боится выходить в коридор.
– Никто такого не говорил.
– Да что за бред-то. Как будто страх можно унаследовать.
– Не унаследовать, – сказала Аура, – а заразиться. – И тут же: – Я не это хотела сказать. – И потом: – Ты же понимаешь.
У меня вспотели руки, особенно та, что держала телефон, и меня вдруг пронзил абсурдный страх: я подумал, что трубка может выскользнуть из моей потной ладони, упасть на пол, и тогда разговор прервется не по моей воле. Несчастный случай; а несчастные случаи случаются. Аура говорила о нашем прошлом, о планах, которые мы строили до того, как в меня случайно попала пуля, предназначенная другому, а я слушал ее со всем вниманием, клянусь, так и было, но в голове моей не возникало никаких воспоминаний. «Перед моим мысленным взором», – так иногда говорят. Я попытался воскресить перед своим мысленным взором Ауру до гибели Рикардо Лаверде, себя самого, но безуспешно.
– Я должен идти, – услышал я свои собственные слова. – Не могу больше занимать телефон.
Аура – это я прекрасно помню – говорила, что любит меня, что вместе мы справимся, что мы станем работать над этим.
– Мне пора, – сказал я.
– Когда ты приедешь?
– Не знаю. Тут многое, о чем я хочу знать.
В трубке повисло молчание.
– Антонио, – сказала тогда Аура, – ты вернешься?
– Что за вопрос, – сказал я. – Конечно, вернусь, что ты там себе навоображала?
– Ничего. Скажи, когда.
– Не знаю. Как только смогу.
– Когда, Антонио?
– Как только смогу. Ну не плачь, не стоит того.
– Я не плачу.
– Не стоит, правда. И Летисия разволнуется.
– Летисия, Летисия, – повторила Аура. – Иди на хер, Антонио.
– Аура, ну пожалуйста.
– Иди на хер. Увидимся, когда сможешь.
Я повесил трубку и вышел на террасу. Там под гамаком, будто домашнее животное, дремала плетеная коробка, а в ней – рассортированная по документам жизнь Элены Фриттс и Рикардо Лаверде, письма, которые они писали друг другу, и письма, которые они писали другим людям. Воздух застыл. Я устроился в гамаке, где накануне вечером лежала Майя Фриттс, откинулся на подушку в вышитой белой наволочке, выудил первую папку, положил на живот и вынул первое письмо. Бумага была зеленоватая, почти прозрачная.