е вперед, вас занимает лишь будущее. Вы в этом разобрались получше нас с европейцами: смотреть надо вперед. И я, сеньорита Фриттс, так и делаю: я зарабатываю на жизнь, глядя в будущее, я кормлю семью, рассказывая людям, что с ними произойдет. Сейчас эти люди – страховые компании, но завтра найдутся и другие, кому пригодится мой дар, как же им не найтись. В Соединенных Штатах это понимают лучше всех, потому-то, сеньорита Фриттс, вы впереди всех, а мы – позади. Скажите, как по-вашему? Ошибаюсь я?
Элейн не ответила. С другого края стола на нее смотрел младший сын пары: кривоватая насмешливая улыбка, длинные густые ресницы, придававшие черным глазам неуловимо женственный вид. Он смотрел на нее так с самого начала, и по какой-то причине его дерзость ей льстила. В Колумбии никто так на нее не смотрел; прошло уже несколько месяцев с ее прибытия, а она еще ни разу не переспала ни с кем, кроме американцев с их англоязычными оргазмами.
– Рикардо не верит в будущее, – сказал дон Хулио.
– Верю, конечно, – сказал сын. – Но в моем будущем не нужно будет просить денег в долг.
– Ладно, не начинайте, – с улыбкой сказала донья Глория. – Что подумает наша гостья, она ведь только приехала, а вы…
Рикардо Лаверде: слишком много «р» для непокорного акцента Элейн.
– Давайте, Элена, скажите, как меня зовут, – приказал Рикардо, показывая ей ее собственную ванную и комнату, бежевую тумбочку, комод с тремя ящиками и кровать под балдахином, которые раньше, до замужества, принадлежали его старшей сестре. На стене висело ее детское фото: аккуратный прямой пробор, взгляд, устремленный вперед, вычурная подпись фотографа. Гостевая комната: здесь до нее побывали легионы таких же гринго.
– Повторите мое имя трижды, и я дам вам еще одно одеяло, – сказал ей этот Рикардо Лаверде.
Это была игра, но недобрая. Смутившись, Элейн все же вступила в нее.
– Рикардо, – произнесла она заплетающимся языком, – Лаверде.
– Плохо, очень плохо, – сказал Рикардо. – Но это неважно, Элена, зато у вас очень красивые губы.
– Мое имя не Элена, – сказала Элейн.
– Я вас не понимаю, Элена, – сказал он, – вам придется потренироваться, и если хотите, я помогу вам.
Рикардо был на пару лет младше нее, но вел себя так, словно значительно превосходил ее опытом. Поначалу они встречались на закате, когда Элена возвращалась с занятий в КАУЦе, и перебрасывались парой фраз в гостиной на втором этаже, сидя под клеткой кенара по имени Пако: ну что, как дела, чему вы сегодня научились, повторите мое имя трижды, без запинки.
«Боготинцы прекрасно умеют беседовать ни о чем, – писала Элейн бабушке с дедушкой. – I’m drowning in small talk»[61].
Но вот однажды днем они встретились на Седьмой улице, и им показался удивительным совпадением тот факт, что оба они провели все утро, выкрикивая лозунги перед посольством Соединенных Штатов, называя Никсона преступником и вопя «End it Now, End it Now, End it Now!»[62] Значительно позже Элейн узнает, что эта встреча вовсе не была совпадением: Рикардо Лаверде дождался ее на выходе из КАУЦа и следовал за ней несколько часов, шпионил издалека, прятался среди прохожих и плакатов с надписями «Calley = Murderer», «Proud to be a Draft-Dodger» и «Why are We There, Anyway?»[63], с удовольствием выкрикивал речовки в паре метров от того места, где стояла она, и все это время репетировал с разной интонацией фразу, которую в конце концов и сказал ей:
– Вот так совпадение, правда? Ну что ж, приглашаю вас выпить чего-нибудь, заодно сможете мне вдоволь пожаловаться на моих родителей.
Вдали от дома Лаверде, от их тщательно оберегаемого фарфора, от раздражающего чириканья кенара и от взгляда солдата с одной из картин, ее отношения с сыном хозяев переменились или начались заново. Держа в руках чашку горячего шоколада, Элейн рассказывала о себе и слушала рассказы Рикардо. Она узнала, что Рикардо окончил иезуитскую школу, начал было изучать экономику – то ли под влиянием отца, то ли по его настоянию – но несколько месяцев назад бросил учебу, чтобы заняться единственным, что его интересовало: пилотированием самолетов.
– Папа, конечно, недоволен, – скажет ей Рикардо значительно позже, когда такие признания станут для них допустимыми. – Он всегда был против. Но зато дедушка на моей стороне, и тут папа ничего не может поделать: нелегко перечить герою войны. Даже если война эта совсем малюсенькая, просто-таки любительская по сравнению с той, что была перед ней, и той, что была после нее. Маленькая война между двумя мировыми войнами. В конце-то концов, война – она и есть война, и у каждой войны свои герои, правда же? Масштаб актера не зависит от размера театра, любит говорить дедушка. Так что мне повезло, он меня поддержал. Когда я захотел научиться летать, он был единственным, кто не обзывал меня безумцем, ненормальным, мальчишкой. Он поддержал меня по-настоящему, прижал отца к стенке, ведь трудно сказать «нет» герою войны. Отец попытался было, я отлично помню, но не преуспел. Это было пару лет назад, но я помню, будто вчера. Они сидели здесь, мой дедушка – на вашем месте, под клеткой, а папа – на моем. Помню, дедушка провел рукой по его шраму и сказал, чтобы не передавал свои страхи мне. Лишь гораздо позже я понял, сколько было жестокости в этом жесте. Один мужчина, старый и усталый, хоть на вид и не скажешь, похлопывает по щеке другого, молодого и сильного, хоть на вид и не скажешь. Конечно, дело было не только в этом, еще ведь шрам, ведь это его трогал дедушка… Вы можете сказать, что моего отца сложно потрепать по щеке, не коснувшись шрама, и, вероятно, так и есть, особенно учитывая, что дедушка правша. И да, конечно, если правша хочет потрепать кого-то по щеке, это будет именно левая щека, левая щека моего отца, его изуродованная щека.
О том, как именно была изуродована эта щека, они поговорят значительно позже, уже будучи любовниками, когда к любопытству, возбуждаемому телом другого, прибавится любопытство, возбуждаемое жизнью другого. Секс не застал их врасплох, он был словно мебель, которая годами стоит на одном и том же месте, а ее не замечают. Каждый вечер после ужина хозяин и гостья некоторое время беседовали, потом желали друг другу спокойной ночи и вместе поднимались по лестнице. Наверху Элейн заходила в ванную, запиралась на щеколду, а несколько минут спустя выходила в ночной рубашке, с волосами, собранными в длинный хвост. Однажды в пятницу – струи воды разбивались о стекло крыши[64] и заглушали все звуки – Элейн, как всегда, вышла из ванной, но вместо темноты коридора и сияния уличных фонарей сквозь окно в крыше патио она увидела перед собой силуэт Рикардо Лаверде, который стоял, облокотившись на перила. Лицо его было плохо видно против света, но в его позе и голосе Элейн прочла желание.
– Вы идете спать? – спросил Рикардо.
– Пока нет, – ответила она. – Пойдемте, расскажете мне про самолеты.
Было холодно, деревянная кровать скрипела от малейшего движения их тел, к тому же это была девичья кровать, слишком узкая и короткая для такого рода развлечений, так что в конце концов Элейн сдернула покрывало и швырнула на ковер, к своим плюшевым тапочкам. Там-то, на шерстяном покрывале, умирая от холода, они впервые сошлись – быстро, не теряя времени понапрасну. Элейн почудилось, что грудь ее уменьшается в ладонях Рикардо Лаверде, но она не сказала ему об этом. Она снова надела ночную рубашку, чтобы выйти в туалет, и там, сидя на унитазе, решила, что даст Рикардо время вернуться к себе. А еще она подумала, что хотела бы переспать с ним еще раз, что, если представится шанс, она сделает это снова и что это наверняка запрещено уставом Корпуса мира. Она подмылась над биде, посмотрелась в зеркало, улыбнулась, потушила свет, медленно, чтобы ни во что не врезаться, прокралась в темноте обратно в постель – и обнаружила там Рикардо, который не ушел, а постелил покрывало обратно на кровать и поджидал ее, лежа на боку, подперев голову ладонью, как герой-любовник из плохого голливудского кино.
– Я хочу спать одна, – сказала Элейн.
– А я не хочу спать, я хочу разговаривать, – ответил он.
– Окей, – сказала она. – О чем будем разговаривать?
– О чем захотите, Элена Фриттс. Тему задаете вы, а я подхватываю.
И они стали говорить обо всем, кроме них самих. Они лежали голые, рука Рикардо гуляла по животу Элейн, его пальцы перебирали гладкие волосы у нее на лобке. Они говорили о намерениях и планах, убежденные, как все новоиспеченные любовники, что говорить о том, чего ты хочешь, все равно, что говорить о том, кто ты есть. Элейн говорила о своей миссии в мире, о молодежи как орудии прогресса, о необходимости противостоять власть предержащим. Она задавала вопросы Рикардо: ему нравится быть колумбийцем? Хотел бы он жить в другой стране? Он тоже ненавидит Соединенные Штаты? Читал ли он новую журналистику?[65] Но им потребовалось переспать еще семь раз за две недели, чтобы Элейн отважилась задать вопрос, занимавший ее с самого первого дня.
– Что у вашего отца с лицом?
– Какая вы благовоспитанная сеньорита. Никто еще так долго не тянул с этим вопросом.
Когда Элейн задала этот вопрос, они поднимались на фуникулере на гору Монсеррате. Рикардо встретил ее у выхода из КАУЦа и сказал, что пришло время туристических развлечений, что нельзя же приехать в Колумбию только ради работы и чтобы она, бога ради, бросила эту свою аскезу. И вот теперь Элейн хваталась за Рикардо (утыкалась головой ему в грудь, хватала его обеими руками за локоть) каждый раз, когда порыв ветра потрясал кабину и туристы издавали дружный вопль. Тем вечером, пока они висели над пропастью, сидели на скамье в церкви, кружили по саду и любовались Боготой с высоты трех тысяч метров, Элейн слушала историю о воздушном параде в далеком 1938-м году, о пилотах, причудливых трюках, об авиакатастрофе и о полусотне мертвых, которых она оставила после себя. А проснувшись на следующее утро, она обнаружила возле подноса с завтраком сверток. Разорвав оберточную бумагу, она увидела журнал на испанском с кожаной закладкой между страниц. Она уже решила было, что подарок – это как раз закладка, но затем открыла журнал и увидела на странице фамилию хозяев и приписку, сделанную рукой Рикардо: «Чтобы вы поняли».