– Ла-Дорада, – сказала она. – Мне нравится.
– Вначале поедете в другое место, потом в Ла-Дораду.
– Да, хорошо. Спасибо.
– Что ж, – Валенсуэла открыл металлический ящик и достал лист бумаги. – И вот еще, пока не забыл: заполните и отдайте секретарю.
Это была анкета, точнее, копия анкеты, сделанная под копирку. Заголовок состоял из вопроса, напечатанного на машинке заглавными буквами: «Чем отличается ваше место жительства в Боготе от места вашего рождения?». Ниже было щедро отведенное место для ответов, которые предполагались весьма пространными. Элейн заполнила анкету в мотеле в Чапинеро, лежа на животе на расстеленной кровати, пахнущей сексом. Она подложила под нее телефонный справочник и прикрыла ягодицы простыней, чтобы защититься от руки Рикардо, от ее дерзких похождений и распутных набегов. В графе «Физические неудобства» она написала: «Мужчины в этой семье не поднимают крышку унитаза». Рикардо назвал ее избалованной чистюлей. В «Ограничении свободы постояльца» – «После девяти они запирают дверь на засов, и мне приходится будить сеньору». Рикардо сказал, что слишком уж она любит погулять. В «Сложностях с общением» – «Не понимаю, почему они говорят с детьми на вы». Рикардо сказал, что ей еще многому предстоит научиться. В «Поведении членов семьи» – «Сын любит кусать мне соски, когда кончает». Рикардо промолчал.
Вся семья провожала ее на вокзал Ла-Сабана. Это было величественное здание – колонны с каннелюрами, а вверху каменный кондор, раскинувший крылья, который, кажется, вот-вот взлетит и унесет в когтях крышу. Донья Глория вручила Элейн букет белых роз, и теперь, пересекая вестибюль с чемоданом в руке и сумочкой на плече, она уже тихо ненавидела эти цветы, превратившиеся в досадную помеху. Букет, будто перьевая метелка, то и дело утыкался в прохожих, оставляя на полу печальный лепестковый след, а каждый раз, когда Элейн пыталась перехватить его половчее или защитить от жестокой окружающей среды, ей в ладонь впивались шипы.
Отец семейства, в свою очередь, приберег свой дар на потом и достал его уже на платформе. Посреди вокзальной суеты, отбиваясь от чистильщиков ботинок и попрошаек, он объяснил, что это книга одного журналиста, вышла пару лет назад, но все еще хорошо продается, и хоть сам этот тип – тот еще мужлан, книга, говорят, неплоха. Элейн разорвала оберточную бумагу и увидела на обложке девять синих прямоугольников с обрезанными углами, а внутри прямоугольников – колокольчики, солнца, фригийские колпаки, цветочные орнаменты, месяцы с женскими лицами, черепа со скрещенными костями и пляшущих чертенят. Все это показалось ей абсурдным и необоснованным, а название, «Сто лет одиночества» – претенциозным и мелодраматичным. Дон Хулио подчеркнул длинным ногтем перевернутую букву «Е»[70] в последнем слове. «Я поздно спохватился, – извинился он. – Если захотите, можем попробовать обменять на другую». Элейн сказала, что это неважно, что из-за глупой опечатки она не откажется от возможности почитать в поезде. Несколько дней спустя она напишет бабушке с дедушкой:
«Пожалуйста, пришлите мне что-нибудь почитать, а то по вечерам здесь ужасно скучно. У меня тут есть только одна книга, которую мне подарил сеньор, и я пыталась ее читать, честное слово, я пыталась, но язык ужасно сложный, и всех героев зовут одинаково. Жутко нудная, и даже на обложке опечатка. Ну как такое может быть? Ее переиздавали четырнадцать раз, но так и не исправили. А вы там читаете последнего Грэма Грина. Так нечестно!»
Письмо продолжается так:
«Ну ладно, расскажу вам немного о том, где я сейчас и где буду в ближайшие две недели. В Колумбии три горные гряды: Восточная Кордильера, Центральная и (да, вы угадали) Западная. Богота находится на последней, на высоте 8500 футов. Мой поезд спустился по горе до реки Магдалена, самой главной в стране. Река протекает по красивой долине, это один из самых чудесных пейзажей, которые я видела в жизни, настоящий рай. И путь сюда тоже очень живописный. Я никогда раньше не видела столько птиц и цветов. Как же я позавидовала дяде Филипу! Его знаниям, само собой, но и его биноклям. Как бы ему здесь понравилось! Передавайте ему большой привет.
Так вот, я вам рассказывала о реке. Раньше сюда приплывали пароходы из Миссисипи и даже из Лондона, такая важная эта река. И сейчас еще по ней ходят пароходы, будто прямиком из „Гекльберри Финна”, и это не преувеличение. Мой поезд приехал в деревню под названием Ла-Дорада, где я буду работать постоянно. Но в Корпусе мира принято, чтобы волонтеры вначале проходили трехнедельный site training в другом месте, под руководством других волонтеров. Теоретически это временное место должно быть рядом с постоянным, но так бывает не всегда. Теоретически другой волонтер должен быть более опытным, но так бывает не всегда. Мне повезло. Меня отправили в поселок в нескольких километрах от реки, у подножия гор. Он называется Капаррапи, название будто специально придумано, чтобы, произнося его, я чувствовала себя идиоткой. Тут жарко и очень влажно, но жить можно. Мне достался ужасно милый парень, он знает кучу всего о вещах, в которых я полный ноль. Его зовут Майк Барбьери, он вылетел из Университета Чикаго. Бывают такие люди, с которыми очень легко, через пару секунд уже кажется, что вы знакомы всю жизнь. Харизматичные. Мне кажется, таким проще в чужой стране. У них не бывает никаких трудностей, все им дается легко. Вот бы мне быть такой.»
Барбьери уже два года провел в Корпусе мира в Колумбии, до этого – еще два в Мексике, работал с фермерами между Иштапой и Пуэрто-Вайярта, а до Мексики пробыл несколько месяцев в бедных районах Манагуа. Он был высокий, жилистый, светлокожий, но загорелый, и частенько разгуливал без рубашки, в одних шортах и кожаных сандалиях, но с неизменным деревянным крестом на груди. Навстречу вновь прибывшей Элейн он вышел с банкой пива в руке и тарелкой маленьких арепас[71] непривычной для нее текстуры. Элейн раньше не встречала никого столь словоохотливого и при этом столь искреннего; уже через несколько минут она знала, что Майку двадцать шесть лет, что он болеет за «Чикаго Кабс», терпеть не может крепкое спиртное (это усложняет ему жизнь в Колумбии) и до ужаса боится скорпионов. Он посоветовал Элейн купить открытую обувь и каждый раз хорошенько осматривать ее перед тем, как надеть.
– Тут есть скорпионы? – спросила Элейн.
– Может, и есть, Элейн, – сказал Барбьери тоном пифии, – может, и есть.
В квартире, располагавшейся на втором этаже небесно-голубого дома, было две спальни и гостиная почти без мебели. На первом этаже дома работал магазинчик – пара алюминиевых столов и прилавок (ириски из панелы, бисквиты, сигареты «Пьельроха») – а сразу за прилавком происходило чудесное преображение, пространство превращалось в дом; там жила пара, державшая магазин. Их фамилия была Вильямиль, и было им не меньше шестидесяти. «Май[72] сеньоры», – так Барбьери представил их Элейн, а поняв, что они не разобрали имени новой постоялицы, прибавил на хорошем испанском: «Она тоже гринга, как и я, но ее зовут Элена». Так они и стали к ней обращаться, когда спрашивали, хватает ли ей воды, и когда приглашали заглянуть в магазинчик поздороваться с местными пьянчугами. Элейн переносила это стоически, тосковала по дому Лаверде, стыдилась собственных мыслей избалованной девчонки – и при этом всеми силами старалась избегать Вильямилей. Бетонная лестница с внешней стороны дома позволяла ей оставаться незамеченной, поднимаясь к себе. Барбьери, обходительный до бесцеремонности, никогда этой лестницей не пользовался: каждый день он забегал в магазин рассказать о своих победах и провалах, послушать истории Вильямилей и их покупателей, а также пытался растолковать старикам, каково положение темнокожих в США или о чем поют «The Mamas & The Papas». Элейн наблюдала за ним и восхищалась. Лишь потом она поняла, почему: этот открытый любопытный мужчина, который нахально ее разглядывал и разговаривал так, словно мир ему что-то должен, напоминал ей о Рикардо Лаверде.
Двадцать дней, двадцать жарких дней полевого обучения Элейн проработала плечом к плечу с Майком Барбьери и с местным руководителем «Общественного действия», низкорослым и молчаливым, с усами, прикрывавшими заячью губу. У него, для разнообразия, было простое имя: его звали Карлос, просто Карлос, и ей чудилась скрытность или даже угроза в этой простоте, в его умении появляться из ниоткуда, словно призрак, чтобы с утра забрать их, и точно так же исчезать вечером, высадив их возле дома. Элейн и Барбьери, по установившейся традиции, обедали у Карлоса дома, в перерыве между работой с фермерами из соседних районов, встречами с местными политиками и бесплодными переговорами с собственниками земли. Элейн обнаружила, что их работа в деревне состоит в основном из говорения: чтобы обучить крестьян выращивать кур с мягким мясом (нужно было запереть птиц в тесном месте, не давать им бегать по двору), чтобы уломать местных политиков построить школу (от центрального правительства никто уже ничего не ждал) или чтобы убедить богатых, что волонтеры Корпуса мира – не просто банда антикоммунистически настроенных крестоносцев, вначале нужно было сесть за стол и пить, пить, пить, пока не перестанешь понимать слова. «Так что я тут, в основном, разъезжаю на полудохлых клячах и веду беседы с полупьяными людьми, – писала Элейн. – Но, думаю, сама не замечая, чему-то учусь. Майк сказал, что в Колумбии это называют „просечь“. Разобраться, что к чему, научиться действовать правильно, все такое. В общем, погрузиться во что-то. Этим я и занимаюсь. А, и вот что: не пишите мне больше сюда, следующее письмо посылайте в Боготу. Я сейчас поеду туда, там закончу обучение, а дальше – в Ла-Дораду. Там уже все будет всерьез».
В последние выходные приехал Рикардо Лаверде. Он сделал ей сюрприз, доехал на поезде до Ла-Дорады, оттуда на автобусе до Капаррапи и уже на месте стал выяснять точный адрес, описывая парочку гринго, про которых, конечно же, знали абсолютно все. Элейн нисколько не удивилась, что Лаверде и Майк Барбьери сразу же отлично поладили: Барбьери отпустил Элейн на полдня, показать окрестности «ее парню из Боготы» (так и сказал, «твоему парню из Боготы») и сказал, что ждет их вечером на ужин. И тем вечером, сидя посреди огромного пастбища, вокруг костра и в компании кувшина гуарапо