[73] – Рикардо и Барбьери часами искали (и находили!), что у них общего. Рикардо, как и Барбьери, не любил агуардьенте, отец Барбьери был пилот, развозил воздушную почту, и они обнимались и говорили о самолетах, Рикардо широко распахивал глаза, рассказывая о своих курсах и инструкторах, и тут вступала Элейн, начинала расхваливать Рикардо и повторять чужие похвалы его таланту пилота, а потом Рикардо и Майк обсуждали Элейн в ее присутствии, какая она хорошая, какая красивая, ну да, какая красивая, и глаза у нее такие, говорил Майк, да, глаза – особенно, говорил Рикардо, они принимались хохотать и обменивались секретами, словно не только что познакомились, а жили вместе в общаге, а потом пели For she’s a jolly good fellow[74] и хором сокрушались, что ей нужно ехать в другое site, this site should be your site, fuck La Dorada, fuck The Golden One, fuck her all the way[75], и поднимали тосты за Элейн и за Корпус мира, for we’re all jolly good fellows, which nobody can deny[76].
На следующий день, хоть голова у него раскалывалась от гуарапо, Майк Барбьери собственнолично проводил их на автобус. Все трое прибыли на площадь верхом, словно поселенцы иных времен (правда, они восседали верхом на тощих клячах, которые едва ли могли бы принадлежать поселенцам иных времен), и на лице Рикардо, галантно тащившего ее багаж, Элейн увидела нечто, чего не видела никогда раньше: восхищение. Восхищение ею, легкостью, с которой она передвигалась по деревне, и теплотой, которой к ней прониклись местные фермеры всего за три недели, тем, как естественно, но в то же время уверенно она вела переговоры. Увидев в его лице восхищение, Элейн почувствовала, что любит его, что неожиданно прониклась чем-то сильным и новым к этому мужчине, который, кажется, тоже любил ее. И в эту самую секунду она подумала, что счастливый момент настал: эти места больше не застигнут ее врасплох. Конечно, будут еще неожиданности: в Колумбии люди всегда умудряются быть непредсказуемыми – в манерах, в поступках; никогда не знаешь, что они думают на самом деле. Но теперь Элейн чувствовала себя хозяйкой ситуации.
– Спроси меня, просекла ли я Колумбию, – сказала она Рикардо, садясь в автобус.
– Ты просекла Колумбию, Элена Фриттс? – спросил он.
И она ответила:
– Да. Я просекла Колумбию.
Как же она ошибалась.
V. What’s there to live for?[77]
Элейн будет вспоминать эти три недели в Боготе в компании Рикардо Лаверде, как обычно вспоминают детство: туманные образы, искаженные эмоциями, беспорядочная путаница важных дат. Привычную рутину занятий в КАУЦе – ей оставалось всего несколько курсов, отполировать знания, а может, это была просто бюрократическая проволочка, – нарушал хаос свиданий с Рикардо, который мог поджидать ее, спрятавшись за эвкалиптом возле дома, или сунуть ей в тетрадь записку и вызвать в убогое кафе на пересечении Семнадцатой и Восьмой. Элейн неукоснительно являлась на встречи, и в относительной пустоте кафе где-то в центре города они обменивались плотоядными взглядами, а затем отправлялись в кино, где садились на последний ряд и обжимались под длинным черным пальто, некогда принадлежавшим деду Рикардо, летчику и герою войны с Перу. За дверью узкого дома в Чапинеро, на территории дона Хулио и сеньоры Глории они продолжали играть свои роли: он – хозяйский сын, она – невинная студентка; также продолжались, разумеется, ночные посещения студентки хозяйским сыном и бесшумные ночные оргазмы. Так они начали вести двойную жизнь, жизнь тайных любовников, не возбуждавшую ничьих подозрений, жизнь, в которой Рикардо Лаверде был Дастином Хоффманом из «Выпускника»[78], а сеньорита Фриттс – одновременно и миссис Робинсон, и ее дочерью, которую, кстати, тоже звали Элейн (наверняка это что-то да значило; таких совпадений ведь не бывает?). В те дни в Боготе Элейн и Рикардо успели несколько раз поучаствовать в протестах против войны во Вьетнаме, а также появиться вместе, как пара, на вечеринках, организованных американской общиной в Боготе (их устраивали словно специально для того, чтобы волонтеры могли поговорить на своем языке, спросить у собеседника, как успехи «Метс» или «Викингов»[79] или достать гитару и спеть хором у камина, передавая друг другу joint[80], который догорал через пару кругов, песню Фрэнка Заппы:
What’s there to live for?
Who needs the Peace Corps?[81]).
Три недели подошли к концу 1-го ноября, когда в половине девятого утра выводок новичков поклялся в верности уставу Корпуса мира, принес множество обещаний и уверений в благих, но расплывчатых намерениях. Их официально провозгласили волонтерами. Утро выдалось холодное и дождливое, Рикардо надел кожаную куртку, которая под дождем испускала сильный запах. «Там были все, – писала Элейн бабушке с дедушкой. – И Дейл Картрайт, и дочь Уоллесов (старшая, вы ее помните). Среди публики – супруга посла и высокий мужчина в галстуке, который, насколько я поняла, оказался важным бостонским демократом». Элейн упомянула также замдиректора Корпуса мира в Колумбии (очки а-ля Киссинджер, вязаный галстук), руководителей КАУЦа и даже какого-то скучающего чиновника из городской администрации, но ни разу в ее письме не появился Рикардо Лаверде. С высоты прошедших лет это выглядит довольно иронично, ведь в тот самый вечер, заявив, что должен поздравить Элейн и попрощаться с ней от имени всей семьи, Рикардо пригласил ее на ужин в ресторан «Черный кот», при свете плохо отлитых свечей, которые, казалось, вот-вот попадают в тарелки с едой, воспользовавшись тишиной, возникшей, когда умолкло, сыграв «Старую деревушку», струнное трио, опустился на одно колено посреди прохода, по которому носились официанты в бабочках, и чересчур многословно попросил ее руки. Словно молнией Элейн озарило воспоминание о бабушке с дедушкой. Она пожалела, что те так далеко, что здоровье никак не позволит им приехать, ощутила укол грусти, с которой мы легко миримся, потому что она приходит в счастливые минуты, а когда грусть прошла, нагнулась, чтобы изо всех сил поцеловать Рикардо. До нее донесся запах мокрой кожи, а губы Рикардо были на вкус как соус меньер.
– Это значит – да? – спросил Рикардо после поцелуя, все еще стоя на коленях и мешая официантам. Элейн расплакалась, улыбаясь сквозь слезы:
– Ну конечно, – ответила она, – что за глупый вопрос?
Так что Элейн пришлось отложить отъезд в Ла-Дораду на две недели, и за это чудовищно короткое время она с помощью будущей свекрови (которую пришлось для начала убедить, что нет-нет, она не беременна) организовала скромную, почти что тайную свадьбу в церкви Святого Франциска. Элейн полюбила эту церковь с первых дней в Боготе, ей нравились толстые каменные стены, покрытые влажной испариной, нравилось входить с одной улицы и выходить на другую, нравилось жестокое столкновение света и сумрака, тишины и шума. За день до свадьбы Элейн отправилась прогуляться по центру (Рикардо сказал бы – провести рекогносцировку). Переступив порог церкви, она подумала о шуме и тишине, о свете и сумраке, и взгляд ее уперся в освещенный алтарь. В тот день церковь показалась ей знакомой, но не просто как место, где она бывала раньше; это было знакомство более глубокое и даже интимное, словно она когда-то читала описание в каком-нибудь романе. Она глядела на робкое пламя свечей, на хрупкие желтые лампады, подвешенные к колоннам, будто факелы. Сквозь витражи пробивался свет и освещал пару попрошаек, которые спали, скрестив ноги и сложив руки на животе, словно мраморные статуи на надгробии папы римского. Справа будто бы полз на четвереньках Христос в человеческий рост; ясный день мощно врывался в здание через другую дверь, бил ему в лицо, и в его свете сияли шипы тернового венца и изумрудно-зеленые капли, слезы и пот Христа. Держась левой стороны, Элейн прошла вглубь, к алтарю, – и увидела клетку. В клетке, словно зверь на выставке, был заперт еще один Христос, и волосы у него были длиннее, кожа – желтее, а капли крови – темнее, чем у первого. «Это лучшее, что есть в Боготе, – сказал ей как-то Рикардо. – Клянусь тебе, он круче любого Монсеррате». Элейн наклонилась, приблизив лицо к табличке: «Христос в агонии». Она сделала еще пару шагов к амвону и заметила латунную коробочку с надписью: «Положите пожертвование, и образ осветится». Она нашарила в кармане монету, взяла ее двумя пальцами, будто облатку, чтобы увидеть свет: одно песо, темное клеймо, будто монета побывала в огне. Элейн опустила монету в желобок. Христос ожил под краткой вспышкой прожекторов. Элейн почувствовала или, скорее, поняла: она будет счастлива всю жизнь.
Затем наступил день свадьбы, который Элейн прожила будто в дымке, будто все это происходило с кем-то другим. Семья Лаверде устроила праздник у себя дома: донья Глория разъяснила Элейн, что за такой короткий срок совершенно невозможно арендовать помещение в клубе или другое более пристойное место, но Рикардо, который слушал подробные объяснения молча, изредка кивая, дождался, пока мать выйдет, и рассказал Элейн правду. «У них нет ни гроша, – сказал он. – Лаверде все заложили». Это открытие потрясло Элейн меньше, чем можно было ожидать: множество мелких деталей в последние месяцы подготовили ее к этой новости. Но ее удивило, что Рикардо говорит о своих родителях в третьем лице, так, словно их банкротство его не касается.
– А мы? – спросила Элейн.
– Что мы?
– Что мы будем делать? Моя работа много денег не приносит.
Рикардо посмотрел ей в глаза и положил ладонь ей на лоб, словно проверяя температуру.