сь и в Штатах, дружественных владельцев приемника, которые готовы одолжить его и настроить связь, – и можно разговаривать с семьей, не платя ни доллара. Спокойно, все легально, ничего незаконного. А может, и есть чуть-чуть, но какая разница: он самолично поболтал с младшей сестрой, с другом, которому задолжал денег, и даже с девчонкой, с которой встречался в университете и которая когда-то давно вышвырнула его из своей жизни, но теперь время и расстояния смягчили ее сердце, и она простила ему худшие грехи. И все это совершенно бесплатно, ну не чудо ли?
Майк Барбьери провел с ними сочельник, и Рождество, и всю следующую неделю, и остался на Новый год. Он распрощался с ними второго января, как прощаются с семьей – глаза на мокром месте, прочувствованные объятия и пространные благодарности за гостеприимство, за компанию, за заботу и за ром с колой. Для Элейн, которую не вдохновляли праздники без карамельных тросточек и чулок на камине, эти дни тянулись очень долго, она никак не могла понять, как этот дурной гринго так прочно обосновался у них. Но Рикардо, судя по всему, был очень доволен. «Это мой потерянный брат», – говорил он, заключая Майка в объятия. По вечерам, после пары стаканов, Майк Барбьери доставал траву и забивал косяк, Рикардо включал вентилятор, и они втроем с Элейн принимались беседовать о политике, о Никсоне, о Рохасе Пинилье[86], о Мисаэле Пастране[87] и об Эдварде Кеннеди, о том, как его машина рухнула с моста в воду, и о Мэри Джо Копечне, бедной девушке, которая погибла в этой машине[88]. В конце концов Элейн не выдерживала и уходила спать. У нее, как и у местных фермеров, не было отпуска на последней неделе года, и в эти дни она выходила из дома как можно раньше, чтобы успеть на все встречи. Когда вечером она возвращалась, грязная и разочарованная неудачами, и после часов, проведенных на спине Трумана, у нее ныли икры, Рикардо и Майк встречали ее ужином. После ужина все шло по заведенному распорядку: распахнутые настежь окна, ром, марихуана, Никсон, Рохас Пинилья, море Спокойствия[89] и как оно изменит мир, смерть Хо Ши Мина и как она изменит ход войны.
В первый рабочий понедельник 1970-го года, тяжелый, жаркий и сухой, настолько светлый, что небо казалось не голубым, а белым, Элейн оседлала Трумана и отправилась в Гуариносито; там строили школу, и она собиралась обсудить программу повышения грамотности, которую координировали волонтеры. Свернув за угол, она увидела вдали пару фигур, похожих на Карлоса и Майка Барбьери. А вечером Рикардо сообщил ей новость: ему подыскали работу, так что он уедет на пару дней. Надо привезти партию телевизоров из Сан-Андреса, уж чего проще, но придется переночевать в месте назначения. Так и сказал, «в месте назначения». Элейн обрадовалась, что вот и у него появляется работа; может, не так уж и сложно пилоту зарабатывать на жизнь. «Все хорошо, – писала Элейн в начале февраля. – Конечно, куда проще водить самолеты, чем убедить местных политиков сотрудничать. Особенно если ты женщина».
И еще:
«Вот что я поняла: люди здесь привыкли, что ими помыкают, поэтому я начала вести себя, как босс. И, как ни печально, это приносит плоды. Так я убедила женщин Виктории (это село тут неподалеку) потребовать у врача программу питания и гигиены зубов. Да, это две разные вещи, но если питаться одной агуапанелой, никаких зубов не хватит. Хотя бы это мне удалось. Не так уж много, но начало положено.
А Рикардо счастлив, как ребенок в магазине игрушек. Ему то и дело подворачиваются подработки, их немного, но нам хватает. Пока он не налетал достаточно часов, чтобы стать коммерческим пилотом, но это и хорошо: он меньше берет за работу, поэтому многие выбирают его (в Колумбии любят все устраивать в обход правил). Конечно, мы стали меньше видеться. Он уходит ни свет ни заря, вылетает из Боготы и возвращается поздно вечером. Иногда даже ночует у родителей по пути туда или обратно или и туда, и обратно. А я сижу тут одна. Иногда это сводит с ума, но у меня нет права жаловаться.»
Между рабочими днями Рикардо проходили недели отдыха, так что к вечеру, когда Элейн возвращалась домой после бесплодных попыток изменить мир, Рикардо успевал поскучать немного (а потом еще немного), взять коробку инструментов и затеять в доме улучшения, так что их жилище вечно выглядело какой-то серой стройкой. В марте Рикардо соорудил во дворе, который уже больше напоминал сад, купальню для Элейн – деревянный куб, прислоненный к внешней стене дома, так что теперь она могла принимать душ из шланга под ночным небом. В мае он построил шкаф для инструментов и водрузил на него внушительный, размером с колоду карт, замок, чтобы обескуражить любого грабителя. В июне он не строил ничего, потому что все больше отсутствовал: переговорив с Элейн, он решил вернуться в аэроклуб и получить лицензию коммерческого пилота, которая позволяла перевозить грузы и, что важнее, пассажиров. «Так я смогу заниматься серьезными вещами», – сказал он. Чтобы получить лицензию, ему требовалось налетать еще почти сто часов, а также десять часов с инструктором на самолете с двойным управлением, так что на всю рабочую неделю он уезжал в Боготу (ночевал у родителей, узнавал новости об их жизни, передавал им новости о жизни молодоженов, все поднимали бокалы и радовались) и возвращался в Ла-Дораду вечером в пятницу, на поезде, на автобусе, а иногда и на такси. «Это же куча денег», – говорила Элейн. «Неважно, – отвечал он. – Я хотел тебя увидеть. Хотел увидеть жену». В один из таких дней он приехал за полночь, но не на автобусе, и не на поезде, и даже не на такси, а на белом внедорожнике, который моментально заполонил ревом мотора и ослепительным светом фар покой их тихой улицы.
– Я уж думала, ты не приедешь, – сказала Элейн. – Уже поздно, я волновалась.
Она показала на белый внедорожник.
– Это чей?
– Тебе нравится? – спросил Рикардо.
– Ну, внедорожник.
– Да. Но он тебе нравится?
– Он большой, – ответила Элейн, – белый и шумный.
– Это тебе. С Рождеством.
– Сейчас июнь.
– Нет, уже декабрь. Незаметно, потому что погода тут всегда одинаковая. Могла бы догадаться, ты же вся из себя колумбийка.
– Откуда он у тебя? – спросила Элейн. – И как это так, если…
– Слишком много вопросов. Это как лошадь, Элена Фриттс, только скачет быстрее, а если пойдет дождь, ты не промокнешь. Давай, поехали, прокатимся.
Как было сообщено Элейн, это был «Ниссан-Патрол 68», и цвет его официально назывался не «белый», а – внимание-внимание! – «слоновая кость». Но все эти данные интересовали ее меньше, чем двери в торце кузова; а еще там было столько места для пассажиров, что на полу можно было бы разместить надувной матрас. Правда, в этом не было необходимости благодаря паре откидных лавок с мягкой бежевой обивкой, на которых можно было бы с комфортом уложить ребенка. А переднее сиденье оказалось огромным креслом, и там-то Элейн и устроилась. Он смотрела на длинный тонкий рычаг, на черную ручку с тремя передачами, разглядывала белую приборную панель – не белую, а цвета слоновой кости, подумала она, – и черный руль, который Рикардо как раз начал крутить. Она ухватилась за поручень над бардачком. Ниссан поехал по улицам Ла-Дорады и вскоре выехал на шоссе. Рикардо свернул в сторону Медельина. «Дела у меня идут хорошо», – сказал он. Ниссан оставил позади огни поселка и провалился в черную ночь. В свете фар на тротуаре рождались силуэты – ветвистые деревья, испуганная собака с блестящими глазами, мерцающая грязная лужа. Ночь стояла влажная, Рикардо открыл вентиляционные решетки, и в салон хлынул поток теплого воздуха. «Дела идут хорошо,» – повторил он. Элейн глядела на его профиль, лицо его в полумраке выглядело напряженным. Он пытался одновременно смотреть на нее и на дорогу, где их подстерегало множество сюрпризов (беспечные животные, выбоины, похожие на небольшие кратеры, пьяные на велосипедах). «Дела идут хорошо», – сказал он в третий раз. И ровно в ту секунду, когда Элейн подумала: «Он хочет что-то мне сказать», как только испугалась предстоящего признания, словно выползавшего на нее из ночной тьмы, как только собралась сменить тему – от дурноты или от страха, – Рикардо сказал тоном, не терпящим возражений: «Я хочу ребенка».
– Ты с ума сошел.
– Почему?
Элейн замахала руками.
– Потому что на это нужны деньги. Потому что денег от Корпуса мира еле хватает. Потому что мне вначале надо закончить с волонтерством.
Волонтерство. Это слово далось ей с большим трудом, словно дорога со множеством поворотов, и на мгновение она подумала, что оговорилась.
– И потом, мне тут нравится, – добавила она. – Мне нравится то, что я делаю.
– Ты сможешь продолжить, – сказал Рикардо. – Потом.
– А где мы будем жить? С ребенком мы не сможем жить в этом доме.
– Ну, переедем.
– На какие деньги?
В голосе Элейн зазвучало раздражение. Она говорила с Рикардо, словно с упрямым ребенком.
– Не знаю, как ты себе это представляешь, dear[90], но тут импровизировать не стоит.
Она собрала длинные волосы обеими руками, пошарила в кармане, достала резинку и сделала хвост, чтобы было не так жарко.
– В таких делах не импровизируют. You just don’t, you don’t[91].
Рикардо не ответил. В салоне повисла густая тишина; слышались лишь звуки, производимые ниссаном: урчание мотора, трение шин о неровную поверхность дороги. Вдруг сбоку открылся огромный луг. Элейн различила пару коров, лежавших под сейбой; белизна их шкур взрывала однородную черноту травы. Вдали над низко висящим туманом виднелись утесы. Ниссан ехал по бугристому асфальту, и мир за пределами освещенного участка был серо-синий. Внезапно они въехали в зелено-коричневый тоннель, в коридор деревьев, ветви которых соприкасались в воздухе, будто огромный купол. Элейн навсегда запомнила эту картину – как тропические растения окружали их полностью, скрывая небо, – потому что именно тогда Рикардо Лаверде рассказал ей – на этот раз не отрывая глаз от дороги и вовсе не глядя на жену, скорее, избегая ее взгляда, – что за дела он ведет с Майком Барбьери, о будущем этого бизнеса и о планах, которые он мог теперь строить благодаря этому бизнесу.