– Я не импровизирую, Элена Фриттс, – сказал он. – Я долго думал об этом, спланировал все до последней мелочи. Ты не знала об этих планах, потому что до сих пор они тебя не касались. А вот теперь касаются. Я все тебе объясню, а потом ты скажешь, можем ли мы завести ребенка. Договорились?
– Договорились.
– Хорошо. Тогда давай расскажу тебе, что у нас с марихуаной.
И он рассказал. Что год тому назад закрылась граница США с Мексикой (Никсон пытался покончить с травой, наводнившей Америку); что множество дилеров, чей бизнес подвис, принялись поглядывать по сторонам, ища другие источники дохода; что одной из самых очевидных альтернатив для потребителей была Ямайка, а также Сьерра-Невада, департамент Ла-Гуахира, долина реки Магдалена. Он рассказал ей о людях, которые уже через несколько месяцев приехали сюда из Сан-Франциско, Майами и Бостона, чтобы подыскать себе подходящих партнеров для бизнеса, стабильно приносящего прибыль, и им повезло: им попался Майк Барбьери. Элейн вспомнила начальника волонтеров в Кальдасе, адепта епископальной церкви из Саут-Бенда, Индиана, который когда-то бойкотировал программы сексуального просвещения в сельской местности. Что бы он подумал, если б узнал? Но Рикардо говорил и говорил. Майк Барбьери, объяснял он, стал для них больше, чем просто партнером: он стал первооткрывателем. Он объяснил фермерам массу вещей. Вместе с другими волонтерами, сведущими в агрономии, он показал им, где лучше сажать, чтобы горы защищали урожай, какие использовать удобрения, как отделять женские растения от мужских. И теперь – теперь у него целая сеть контактов на десять-пятнадцать гектаров отсюда до Медельина, и каждый урожай приносит около четырехсот килограммов. Майк изменил жизнь этих людей, в этом сомнений никаких: теперь они зарабатывают больше, чем когда-либо, а работают меньше, и все благодаря траве, точнее, тому, что с ней происходит потом.
– Они раскладывают ее по пакетам, грузят пакеты в самолет, ну, допустим, в двухмоторный «Цессна». Я беру самолет, туда везу одно, а обратно другое. Допустим, Майк платит двадцать пять долларов за килограмм. Всего получается десять тысяч, но это только за высший сорт. Выходит, один полет приносит шестьдесят-семьдесят тысяч, а то и больше. Сколько раз можно слетать туда-сюда? Вот и посчитай. Говорю тебе: я им нужен. Я оказался в нужное время в нужном месте – это была огромная удача. Но теперь об удаче речь не идет. Я им нужен, я стал им необходим, все ведь только начинается. А я знаю, где сесть, откуда взлететь. Я знаю, как грузить самолет, сколько он выдержит, как распределять груз, как спрятать в фюзеляж топливные баки, чтобы дольше лететь. И ты не представляешь, Элена Фриттс, каково это: взлетать ночью! Какой это выброс адреналина, когда ты взлетаешь ночью над горами, а внизу река Магдалена, будто кусок фольги, будто поток расплавленного серебра. В лунные ночи ничего нет красивее. И ты смотришь на реку с высоты и летишь над ней, а потом над морем, над бесконечным морем, пока еще не рассвело, а потом видишь рассвет над морем, и горизонт пылает, будто в огне, и от этого света ты словно слепой. Пока я летал так всего пару раз, но уже знаю маршрут, знаю ветра и расстояния, знаю нрав самолета, как вот этого ниссана. И остальные это понимают. Они видят, что я могу взлететь и сесть где захочу, могу взлететь в паре метров от реки и сесть в Калифорнии, в пустыне, среди камней. Я могу втиснуть самолет туда, где его не обнаружат радары. Если места нет – неважно, я влезу все равно. «Цессна», «Бичкрафт» – да любой. Если есть место, которое не видят радары, я найду его и сяду там. У меня хорошо получается, Элена Фриттс, очень хорошо. И будет получаться все лучше с каждым разом. Мне даже думать об этом страшно.
Однажды в конце сентября целую неделю лило, реки вышли из берегов, и многие села затопило. На встрече волонтеров Корпуса мира в Манисалесе, посреди оживленного спора о создании кооператива для местных ремесленников, у Элейн странно скрутило желудок. Она не успела добежать даже до двери: на глазах у остальных волонтеров осела на корточки, одной рукой держась за спинку стула, а другой придерживая волосы. Ее вырвало чем-то желтоватым и студенистым на красную плитку пола. Коллеги хотели было отвести ее к врачу, но ей удалось отбиться («да все в порядке, просто обычные женские дела, оставьте меня в покое»). Несколько часов спустя она заселилась инкогнито в отель Эскориал, номер 225, и позвонила Рикардо, чтобы он за ней заехал, потому что тащиться на автобусе не было сил. Дожидаясь его, она вышла прогуляться у собора, села на скамейку на площади Боливар и стала разглядывать детей в школьной форме, стариков в руанах и торговцев с тележками. Мимо прошел юноша с ящиком под мышкой и предложил наваксить ей ботинки, она молча кивнула, чтобы не выдать себя акцентом. Элейн оглядела площадь и спросила себя, сколько людей здесь опознает в ней грингу, сколько определит, что она в Колумбии меньше года, сколько догадается, что она замужем за колумбийцем, и сколько – что она беременна. Потом она вернулась в отель – в сияющей коже ботинок отражалось небо Манисалеса – написала письмо на гербовой бумаге, прилегла и стала было перебирать имена – но тут же уснула. Никогда раньше она не чувствовала такой усталости, как в тот вечер.
Проснувшись, она обнаружила рядом Рикардо, спящего и голого. Она не слышала, как он вошел. Было три часа ночи. Что за люди эти портье? По какому праву они впустили к ней в номер постороннего человека, даже не предупредив? Каким образом Рикардо доказал, что эта женщина – его жена, что он имеет право занять место в ее постели? Элейн встала, глядя четко в одну точку на стене, чтобы не закружилась голова. Высунувшись в окно, она увидела угол пустой площади, поднесла руку к животу и тихо заплакала. Подумала, что, когда вернется в Ла-Дораду, первым делом надо будет подыскать дом для Трумана: в ближайшие месяцы, а может, целый год, верховая езда будет под запретом. Да, это первое, а второе – найти новый дом, подходящий для семьи с ребенком. Она спросила себя, нужно ли сообщить начальнику волонтеров, а может, даже позвонить в Боготу, но решила, что в этом нет необходимости: она будет работать, пока тело ей позволит, а дальше посмотрит по обстоятельствам. Она взглянула на Рикардо, спавшего с открытым ртом, подошла к кровати и двумя пальцами приподняла простыню. Посмотрела на спящий член в облаке кудрявых волос (у нее самой они были прямые), поднесла ладонь к лону, а потом снова к животу, словно пытаясь защитить его. What’s there to live for? – вдруг пришло ей на ум, и она пропела про себя: Who needs the Peace Corps? a потом снова уснула.
Элейн работала до самого конца. В первые месяцы у нее неожиданно сильно вырос живот, но, если не считать чудовищной усталости, которая вынуждала ее устраивать долгие предполуденные сиесты, беременность не изменила ее распорядка. И все же кое-что переменилось. Элейн вдруг стала ощущать жару и влажность, как никогда раньше. Тело ее перестало быть молчаливым и покорным и то и дело отчаянно стремилось привлечь к себе внимание, как проблемный подросток или пьяница. Элейн бесило давление ее собственного веса на икры, бесило напряжение, возникавшее в мышцах, стоило ей подняться на несколько ступенек, бесило, что маленькие соски, которые всегда ей нравились, вдруг увеличились и потемнели. Со стыдом и чувством вины она отпрашивалась с собраний, ссылаясь на плохое самочувствие, и отправлялась в отель для богатых – провести несколько часов в бассейне, перехитрить гравитацию и в прохладной воде с наслаждением ощутить, как ее тело вновь становится легким, каким оно было всегда.
Рикардо посвятил себя ей: за всю беременность он уехал лишь однажды, но груз, видимо, был внушительный. Он вернулся с небольшим чемоданчиком для теннисистов – темно-синяя искусственная кожа, золотая молния, белая пантера, застывшая в прыжке. Чемоданчик был набит пачками долларовых банкнот, таких чистых и сияющих, что казались ненастоящими, бумажками из какой-нибудь настольной игры. Банкноты заполняли даже чехол для ракетки (к этой модели он крепился отдельно, снаружи). Рикардо запер свой багаж в специальный шкафчик, который соорудил сам, и стал пару раз в месяц ездить в Боготу – менять доллары на песо. Он окружил Элейн заботой. Возил ее повсюду на ниссане, ходил вместе с ней к врачу, смотрел, как она встает на весы, как колеблется стрелка, и записывал в тетрадку новый результат, будто данные врача были неточны или не заслуживали доверия. А еще он ездил с ней вместе на работу: если надо было строить школу, он охотно брался за шпатель и клал цемент между кирпичами, или перевозил в тележке щебень, или собственноручно менял сетку в грохоте. Во время переговоров с «Общественным действием» он садился сзади, слушал, как жена говорит на испанском (с каждым днем все лучше) и изредка подсказывал слово, которого Элейн не могла вспомнить. Однажды Элейн пришлось поехать к главе общины в Дорадале. Это был мужчина с густыми усами, в расстегнутой до пупа рубашке, которому, несмотря на все его красноречие заклинателя змей, никак не удавалось добиться одобрения вакцинации против полиомиелита. Из-за бюрократических проволочек дело двигалось медленно, а дети ждать не могли. Они вышли с ощущением неудачи. Элейн с усилием забралась в машину, схватившись вначале за ручку двери, потом за спинку сиденья. Она уже успела удобно устроиться, когда Рикардо сказал:
– Погоди минуту, я сейчас.
– Ты куда?
– Сейчас вернусь, подожди.
Она увидела, как он зашел обратно в дом и сказал что-то мужчине в расстегнутой рубашке, а затем оба скрылись за дверью. Четыре дня спустя, когда Элейн сообщили, что вакцинацию одобрили в рекордно короткие сроки, у нее в голове пронеслась картинка: Рикардо сует руку в карман, вытаскивает задаток для чиновников и обещает привезти еще. Она могла бы подтвердить свои подозрения, прижать Рикардо к стенке и потребовать чистосердечного признания, но не стала этого делать. В конце концов, цель была достигнута. Дети, нужно думать о детях. Дети – это самое главное.