На тридцатой неделе беременности, когда размеры живота уже не позволяли ей работать, Элейн получила особое разрешение от начальника волонтеров, а затем и бумаги для декретного отпуска, подписанные командованием Корпуса мира в Боготе. Для этого ей потребовалось отправить по почте врачебное заключение, написанное дурно и второпях молодым доктором, который проходил практику в Ла-Дораде и пожелал, несмотря на полное отсутствие познаний в акушерстве и медицинских показаний, провести вагинальный осмотр. Элейн, которая к этому моменту уже успела наполовину раздеться, отказалась и даже рассердилась, но первым делом подумала, что Рикардо об этом рассказывать нельзя: кто знает, как он отреагирует. Позже, когда они ехали домой, глядя на профиль мужа, на его руки с темными волосами и длинными пальцами, она вдруг ощутила резкий приступ желания. Правая ладонь Рикардо покоилась на рычаге переключения передач. Элейн взяла ее за запястье, раздвинула ноги, и ладонь поняла, ладонь Рикардо все поняла. Они в молчании доехали до дома, вошли торопливо, будто грабители, задернули шторы, заперли на засов заднюю дверь, Рикардо скинул одежду прямо на пол, наплевав на вездесущих муравьев. Элейн тем временем улеглась на бок поверх простыней, лицом к белой шторе и светящейся области на ней – солнце сияло так ярко, что отбрасывало тень, несмотря на задернутую штору. Элейн глядела на живот, огромный, как луна, на гладкую теплую кожу и фиолетовую линию, протянувшуюся сверху вниз, будто фломастером нарисованную, на рассеянные тени от груди на простыне. Она подумала, что раньше ее грудь никогда не отбрасывала заметной тени, и в ту же секунду ее накрыла ладонь Рикардо. Элейн ощутила, как потемневшие соски заострились под его ладонью, его губы коснулись ее плеча, а потом он вошел в нее сзади. Так, сцепившись, словно детали конструктора, они занялись любовью в последний раз перед родами.
Майя Лаверде родилась в Боготе в больнице Палермо в июле 1971-го. Более или менее в то же время президент Никсон впервые употребил во время публичного выступления слова война против наркотиков. Элейн и Рикардо приехали в Боготу за три недели до родов и обосновались в доме Лаверде, несмотря на протесты Элейн: «Если больница в Ла-Дораде достаточно хороша для матерей победнее, не вижу, почему она недостаточно хороша для меня».
– Ох, Элена Фриттс, – говорил Рикардо, – сделай одолжение, перестань менять мир каждую секунду.
В итоге он оказался прав: у новорожденной девочки обнаружились проблемы с кишечником, ее потребовалось срочно прооперировать, и все сходились на том, что в сельской больнице не нашлось бы для этого ни хирургов, ни необходимых инструментов. Майю держали под наблюдением врачей еще несколько дней. Она лежала в инкубаторе, стенки которого были когда-то прозрачными, а теперь – поцарапанными и матовыми, как стаканы, из которых слишком часто пьют. Когда приходило время кормить ее, Элейн садилась на стул возле инкубатора, а медсестра вытаскивала девочку и давала ей. Медсестра была пожилая широкобедрая женщина, которая, казалось, специально медлит, держа Майю на руках. Она так сладко улыбалась девочке, что Элейн впервые в жизни испытала ревность и поразилась, как такое возможно: угрожающее присутствие другой матери и животная реакция в крови.
Через несколько дней после выписки Рикардо пришлось уехать. Для переезда в Ла-Дораду девочка была еще слишком мала, и одна мысль о том, что Элейн и их дочь останутся одни, наполняла его ужасом. Он предложил им дождаться его в Боготе, в доме его родителей, на попечении доньи Глории и темнокожей женщины с длинной черной косой, которая передвигалась по дому бесшумно, будто призрак, убирая и приводя в порядок все на своем пути.
– Если тебя станут спрашивать, скажи, что я вожу цветы, – сказал Рикардо. – Гвоздики, розы, может, даже орхидеи. Да, точно, орхидеи, все знают, что их экспортируют. Вы, гринго, обожаете орхидеи.
Элейн улыбнулась. Они лежали на той самой узкой кровати, возле которой впервые занялись любовью. Была глубокая ночь, час или два. Майя разбудила их голодным плачем, она кричала в нос тоненьким голоском и умолкла, лишь когда ее крошечные губы сомкнулись вокруг материнского соска. Наевшись, она уснула между ними. Чтобы освободить ей место, обоим пришлось потесниться, наполовину свесившись с кровати. Они застыли в шатком равновесии, лицом к лицу, не зажигая света, еле-еле различая в полумраке силуэты друг друга. Оба совсем проснулись, а девочка спала и пахла чем-то сладким, мылом и свежей шерстью. Элейн протянула руку и ощупала лицо Рикардо, будто слепая. Они стали разговаривать шепотом.
– Я хочу с тобой, – сказала Элейн.
– Всего один день, – ответил Рикардо.
– Я хочу увидеть, чем ты занимаешься. Убедиться, что это не опасно. Если бы это было опасно, ты бы мне сказал?
– Ну конечно.
– Можно спросить у тебя кое-что?
– Спроси у меня кое-что.
– Что будет, если тебя поймают?
– Не поймают.
– А если поймают?
Голос Рикардо изменился, в нем зазвучала фальшь.
– Люди хотят продукт. А другие люди выращивают этот продукт. Майк отдает его мне, я его перевожу, кто-то его получает – вот и все. Мы даем людям то, чего они хотят.
Он помолчал секунду и прибавил:
– И потом, рано или поздно ее легализуют.
– Я просто не могу себе представить, – сказала Элейн. – Когда тебя нет, я думаю о тебе, пытаюсь представить, где ты и что делаешь, но не могу. И мне это не нравится.
Майя вздохнула так легко и кратко, что они оба на секунду замерли, ища источник звука.
– Ей что-то приснилось, – сказала Элейн.
Она смотрела, как Рикардо приблизил лицо – мощный подбородок, полные губы – к крошечной головке девочки и беззвучно поцеловал ее, а потом еще раз.
– Моя девочка, – сказал он. – Наша девочка.
А потом, безо всякого перехода, он заговорил о своих полетах, о скотоводческой асьенде возле реки Магдалена, где можно было бы построить целый аэропорт, о самолете «Цессна 310 Скайнайт», своем любимце.
Он так и сказал:
– Мой любимец. Эту модель больше не делают, Элена Фриттс, он станет реликвией, вот увидишь.
Он говорил об одиночестве в воздухе, о том, как по-разному ощущаются нагруженный самолет и пустой.
– Воздух становится холоднее, больше шума, а тебе более одиноко. Даже если в самолете кто-то есть, одиноко все равно.
Он говорил об огромном Карибском море и о том, как страшно потеряться, как страшна сама эта мысль – потеряться в бескрайнем море – да-же для такого, как он, – а он никогда не теряется.
О том, как, приближаясь к Кубе, отклоняется от курса – «чтобы меня не подстрелили, приняв за гринго» – и о том, какое дальше все знакомое, до странного знакомое, будто он возвращается домой, а не садится в Нассау.
– В Нассау? – переспросила Элейн. – На Багамах?
– Да, – ответил Рикардо, – других Нассау не существует.
Там, в аэропорту, возле поста досмотрщиков, которые досматривают, но не видят (их взор и память затуманены несколькими тысячами долларов), его поджидает оливковый пикап «шевроле», и здоровенный гринго, вылитый Джо Фрейзер[92], отвозит его в отель, где единственная доступная роскошь – это полное отсутствие вопросов.
Он всегда прилетает по пятницам и проводит в отеле пару ночей с единственной целью – не возбудить подозрений, прикинуться одним из миллионеров, приезжающих сюда на выходные с друзьями или любовницами. Проскучав в отеле два дня за ромом и рисом с рыбой, Рикардо едет обратно в аэропорт, вновь поражается слепоте досмотрщиков, просит разрешения на перелет в Майами, как любой миллионер, который вместе с любовницей летит домой, и через несколько минут уже взлетает – но направляется не в Майами. Он делает крюк, пролетает над пляжами Бофорта, над реками, пронизывающими пейзаж, будто вены на картинке в учебнике анатомии. Потом обменивает свой груз на доллары, вылетает снова и держит курс на юг, на карибское побережье Колумбии, в сторону Барранкильи, серых вод Бокас-де-Сениса[93], коричневой змеи, вьющейся на фоне зелени, к деревушке, укрывшейся в широкой долине между двумя горами, будто случайно упавшая игральная кость, к деревушке с невыносимым климатом, где горячий воздух обжигает лицо, где насекомые способны прокусить москитную сетку и куда Рикардо всегда возвращается с открытым сердцем, потому что там его ждут два человека, которых он любит больше всех на свете.
– Но эти два человека не там, – сказала Элейн. – Они тут, в Боготе.
– Это ненадолго.
– И они умирают от холода. В доме, который им не принадлежит.
– Это ненадолго, – повторил Рикардо.
Четыре дня спустя он приехал за ними. Припарковал ниссан возле ограды, торопливо вылез, словно не желая мешать дорожному движению, и открыл Элейн дверь машины. Она прошла мимо, неся на руках Майю, с головой завернутую в белые пеленки, чтобы не простудилась.
– Нет уж, – сказала она. – Мы, женщины, поедем сзади.
Так, сидя на одном из откидных сидений, а ноги закинув на другое, глядя сзади на Рикардо (волоски у него на загривке под аккуратной линией стрижки напоминали треугольные ножки стола), Элейн ехала в Ла-Дораду. Они сделали лишь одну остановку, на полпути, в придорожной забегаловке: с террасы из полированного бетона на них смотрели три пустых стола. Элейн зашла в туалет и обнаружила дыру в полу и пару следов, которые указывали, куда ставить ноги. Она села на корточки, придерживая юбку обеими руками, и ощутила запах собственной мочи; ей вдруг пришло в голову – и мысль эта взволновала ее – что впервые с самых родов с ней рядом нет ни одной женщины. Она была одна в мире мужчин. Они с Майей были одни, а она никогда раньше об этом не думала. Живет в Колумбии уже больше двух лет, но никогда не думала об этом.
Когда ниссан спустился в долину Магдалены, на них обрушилась жара. Рикардо открыл оба окна, разговаривать стало невозможно, так что они ехали по прямой до Ла-Дорады в молчании. По обе стороны дороги открывалась равнина, утесы, подобные спящим бегемотам; паслись коровы, грифы нарезали круги в воздухе, увидев или почуяв что-то, чего Элейн не видела и не чуяла. Она почувствовала на боку каплю пота, потом еще одну, капли сбегали вниз и умирали в районе талии, еще не обретшей прежние размеры после родов. Майя тоже вспотела, поэтому Элейн вызволила ее из пеленок, погладила пальцем пухлые ляжки, складочки бледной кожи и замерла, глядя в серые глаза, которые на нее не глядели – точнее, глядели на весь мир с одинаковым тревожно-рассеянным выражением. Вновь подняв голову, Элейн увидела в окне незнакомый пейзаж. Они случайно проехали нужный поворот? Может, Рикардо нужно было куда-то заехать по пути? Она спросила с заднего сиденья: