– Где мы, что происходит?
Но он не ответил, а может, и вопроса не расслышал из-за шума.
Они съехали с главной дороги и теперь двигались среди лугов по широкой колее, проложенной другими машинами, среди густых деревьев, огибая огороженный участок: деревянные столбики, некоторые клонились к самой земле, и колючая проволока, которая в жару служила насестом местным пестрым птицам.
– Куда мы едем? Ей жарко, я хочу выкупать ее.
Ниссан остановился, и в полном безветрии в салон тут же проникла тропическая жара.
– Рикардо?
Он вылез, не глядя на нее, обошел машину и открыл дверь.
– Вылезай, – сказал он.
– Зачем? Что это за место? Мне нужно домой, я хочу пить, и девочка тоже.
– На секундочку.
– И еще я хочу писать.
– Мы быстро, – сказал он. – Иди сюда, пожалуйста.
Она подчинилась. Рикардо протянул ей руку и понял, что у Элейн обе руки заняты. Тогда он положил ладонь ей на спину (Элейн почувствовала, как липнет к телу мокрая рубашка) и повел к концу тропы, туда, где ограда переходила в нечто вроде деревянной рамы или квадрата из тонких бревен – это сооружение служило здесь дверью. Рикардо с усилием приподнял квадрат и повернул его.
– Заходи.
– Куда? На пастбище?
– Это не пастбище, это дом. Наш дом. Мы его просто еще не построили.
– Не понимаю.
– Здесь шесть гектаров, есть выход к реке. Я внес половину, а остальное доплачу в ближайшие полгода. Начнем строить, когда ты будешь знать.
– Когда я буду знать что?
– Какой ты хочешь себе дом.
Элейн посмотрела так далеко, как только могла, и обнаружила, что взгляд упирается только в серую тень гор. Земля, ее земля, была чуть-чуть неровная и вдали, за деревьями, постепенно спускалась в долину, к берегам Магдалены.
– Быть этого не может, – сказала Элейн.
Она почувствовала жар на лбу и на щеках и поняла, что в лицо ей бросилась краска. Посмотрела в небо без облаков. Закрыла глаза, глубоко вздохнула и почувствовала – или ей показалось, что почувствовала, – дуновение ветра в лицо. Подошла к Рикардо и поцеловала его. Кратко, потому что Майя вдруг заплакала.
Стены в новом доме были белые, как полуденное небо, плитка на террасе светлая и однотонная, такая чистая, что можно было заметить строй муравьев вдоль стены. Строительство продлилось дольше, чем ожидалось, отчасти потому что Рикардо рвался всем руководить лично, отчасти потому что на участок не были подведены коммуникации и даже щедрые взятки, которые Рикардо раздавал направо и налево, не ускорили появление электричества и водопровода (о канализации не стоило и мечтать, но благодаря соседству с рекой можно было запросто оборудовать септик). Рикардо построил конюшню на две лошади, на случай, если в будущем Элейн снова захочет ездить верхом, и бассейн с горкой для Майи, которая пока даже ходить не умела. Там, где не было тени, он распорядился посадить перобы и сейбы и бесстрастно наблюдал, как, несмотря на протесты Элейн, рабочие красят белой краской нижнюю часть пальмовых стволов. А еще в двенадцати метрах от дома он выстроил сарай, точнее, то, что сам он называл сараем, несмотря на толстые, как у главного дома, бетонные стены, и там, в этом каземате без окон, в трех шкафах, запирающихся на замок, собирался хранить герметичные пакеты, наполненные аккуратно перевязанными пачками банкнот по пятьдесят и сто долларов. В 1973 году, незадолго до создания Управления по борьбе с наркотиками[94], рабочие по распоряжению Рикардо выжгли на доске название этого места: «Вилла Элена». Элейн сказала, что все это очень хорошо, но вешать доску такого размера им некуда, и тогда Рикардо распорядился построить нечто вроде портала из кирпича, с парой оштукатуренных колонн и поперечной перекладиной под навесом, покрытым черепицей, и подвесил доску к перекладине на паре массивных железных цепей, словно спасенных из кораблекрушения. А еще он повесил деревянную дверь в человеческий рост, выкрасил ее в зеленый и хорошенько смазал засов. Смысла в этом не было: чтобы проникнуть на территорию, достаточно было слегка раздвинуть колючую проволоку, но теперь Рикардо мог уезжать с чувством – искусственным и даже нелепым – что его семья защищена.
– Защищена от чего? – спрашивала Элейн. – Что с нами может случиться, ведь нас здесь все любят?
Рикардо снисходительно посмотрел на нее (как же она ненавидела этот снисходительный взгляд!) и сказал:
– Так будет не всегда.
И Элейн поняла, что он имеет в виду что-то еще, что он хочет сказать ей что-то еще.
Много позже, вспоминая этот период, чтобы рассказать о нем дочери или просто восстановить его в собственной памяти, Элейн признается себе, что три года после постройки «Виллы Элены», однообразные и монотонные, стали для нее самыми счастливыми за все время в Колумбии. Привыкнуть к тому, что это теперь ее земля, присвоить ее себе было непросто; Элейн прогуливалась среди пальм, садилась в беседке, пила холодный сок и размышляла о ходе своей жизни и о бездонной пропасти между своими корнями и этим местом. Потом вставала и шла к реке, даже в самую жару, смотрела издалека на соседние асьенды, на фермеров в шлепанцах из кусков старых шин – те криками погоняли скот, у каждого – собственный тембр, неповторимый, как отпечаток пальцев. Пара, которая сейчас трудилась у них, раньше смотрела за чужой скотиной. Теперь супруги чистили бассейн, поддерживали дом в хорошем состоянии (смазывали дверные петли, травили насекомых в детской), готовили для Элейн по выходным вьюдо[95] или санкочо[96]. Гуляя по лугам, чеканя шаг (ей сказали, что это отпугивает змей), Элейн радовалась, что успела, пусть и не так долго, как хотела бы, поработать на благо местных фермеров – но тут, словно тень грифа, летящего слишком низко, ее пронзала мысль, что теперь она сама стала одной из тех, против кого раньше, будучи волонтером Корпуса мира, неустанно боролась.
Корпус мира. Когда Майя чуть подросла, Элейн решила, что может оставить ее в надежных руках и вернуться к работе. Она позвонила в отделение в Боготе; Валенсуэла, заместитель директора, поздравил ее с рождением дочери и попросил перезвонить чуть позже: по протоколу он должен был переговорить с начальством в Соединенных Штатах. Когда Элейн позвонила снова, секретарша Валенсуэлы сказала, что ему пришлось срочно уехать, но по возвращении он перезвонит. Дни шли, а он не перезванивал, но Элейн не желала сдаваться. Она сама явилась на встречу с людьми из «Общественного действия», и те приняли ее так, будто с их последней беседы не прошло и дня. Уже через несколько часов Элейн приступила к работе над двумя новыми проектами: рыбацким кооперативом и строительством общественных туалетов. На время переговоров с местным начальством или с рыбаками (переговоры проходили за пивом на террасах Ла-Дорады, так здесь было принято вести дела) Элейн оставляла Майю со своей поварихой, у которой был маленький сын, или брала ее с собой на работу, где девочка могла поиграть с другими детьми. Рикардо она об этом не рассказывала: у того были вполне определенные взгляды на смешение социальных классов. Элейн снова стала говорить на английском, чтобы не лишать дочь своего языка, и Майя научилась, обращаясь к ней, безо всякого усилия переходить с испанского на английский; она переключалась с одного языка на другой, будто с одной игры на другую. Майя превратилась в живую бойкую обезоруживающе нахальную девчонку с длинными тонкими бровями. Она жила в своем собственном мире, то и дело исчезала и возвращалась то с ящерицей в стеклянном стакане, то абсолютно голая, решив по доброте душевной утеплить всей своей одеждой найденное где-то яйцо. Однажды Рикардо, вернувшись с Багамских островов, привез ей в подарок трехпоясного броненосца в клетке, полной свежего дерьма. Он не объяснил, откуда взял его, зато несколько дней после возвращения пересказывал Майе все, что, очевидно, только узнал сам: броненосцы живут в норах, которые роют своими собственными когтями; броненосцы, когда пугаются, сворачиваются в клубок; броненосцы могут провести под водой до пяти минут. Майя смотрела на броненосца с тем же восторгом – приоткрытый рот, брови домиком – с каким слушала отца. Понаблюдав пару дней за тем, как Майя встает ни свет ни заря, чтобы покормить броненосца, и часами сидит возле него, робко поглаживая морщинистый панцирь, Элейн спросила:
– А как зовут твоего броненосца?
– Никак.
– Как это – никак? Ты же его хозяйка. Ты должна его как-нибудь назвать.
Майя подняла голову, взглянула на Элейн, моргнула пару раз.
– Майк, – сказала она. – Моего броненосца зовут Майк.
Так Элейн узнала, что пару недель назад, пока она обсуждала с местной администрацией проекты, обреченные на провал, к ним заезжал Барбьери. Рикардо ей не сказал (почему?). Она тут же задала ему этот вопрос, а он попытался закрыть тему: «Потому что забыл». Но Элейн не отступала.
– А зачем он приезжал?
– Повидаться, Элена Фриттс, – сказал Рикардо. – И, может, заедет еще, ты не удивляйся. Мы же с ним дружим.
– Мы с ним не дружим.
– Я дружу.
Как и предупреждал Рикардо, Майк Барбьери снова навестил их, но не в лучший момент. Тогда, в апреле 1976-го, сезон дождей превратился в стихийное бедствие: в самых бедных районах крупных городов смыло домишки из чего попало вместе с их обитателями, а на горных дорогах обвалы парализовали движение, оставив целые деревни без связи с миром. Одна деревушка, в которой не наладили систему сбора дождевой воды, по жестокой иронии посреди потопа библейских масштабов осталась без питьевой воды. Река Ла-Мьель вышла из берегов, и Рикардо с Элейн пришлось помогать жителям затопленных домов рыть канавы, чтобы отвести воду. С экрана телевизора ведущие прогноза погоды говорили о ветрах, дующих в сторону экватора, о хаосе тихоокеанских течений, об ураганах с идиотскими названиями на Карибском побережье и о том, какое отношение все это имеет к ливням, разорявшим «Виллу Элену» и нарушавшим домашний уклад. Влажность стояла такая, что одежда на веревках не высыхала никогда, стоки забивались палыми листьями и мертвыми насекомыми. Раза три или четыре у них затопило террасу, так что Рикардо с Элейн пришлось вскакивать нагишом посреди ночи и обороняться метлами и тряпками от воды, которая уже плескалась в столовой. В конце месяца Рикардо уехал, и Элейн пришлось бороться с наводнением в одиночку. После этого она обычно возвращалась к себе, ложилась и пыталась еще немного поспать, но в конце концов сдавалась, включала телевизор и смотрела, будто зачарованная, как на экране тоже идет дождь, но другой, черно-белый электрический дождь, неумолчный шум которого странным образом успокаивал ее.