Наступил день, когда должен был вернуться Рикардо, но он все не возвращался. Такое уже случалось; задержки на пару-тройку дней были в порядке вещей в его непредсказуемом бизнесе, так что волноваться не следовало. После ужина, состоявшего из рыбы с рисом и жареным бананом, Элейн уложила Майю и прочла ей несколько страниц «Маленького принца», про нарисованного барашка. Майя умирала со смеху. Наконец она отвернулась и уснула, а Элейн по инерции продолжала читать. Ей нравились авторские иллюстрации и момент, когда маленький принц спрашивает пилота, что это за штука, а пилот отвечает: «Это не штука. Это самолет. Мой самолет. Он летает»[97]. Эта сцена напоминала ей о Рикардо. Она читала, как маленький принц встревоженно спрашивает пилота, неужели тот тоже упал с неба, когда снаружи раздался шум мотора и мужской голос – то ли приветствие, то ли окрик. Выйдя на улицу, она обнаружила там не Рикардо, а Майка Барбьери, который приехал на мотоцикле и вымок с ног до головы: волосы прилипли ко лбу, рубашка – к груди, а ноги, спина и предплечья были покрыты крупными плевками свежей грязи.
– Ты знаешь, который час? – спросила Элейн.
Майк Барбьери стоял на террасе, потирая ладони, с него ручьями стекала вода. На полу рядом с ним валялся, словно мертвый пес, рюкзак цвета хаки. Майк смотрел на Элейн пустым взглядом. Он как местные фермеры, подумала Элейн, смотрит, но не видит. Спустя пару долгих секунд он будто проснулся, очнулся ото сна, в который его погрузила дорога.
– Я был в Медельине, – сказал он. – Никогда не думал, что попаду под такой ливень. У меня руки отваливаются от холода. Я вообще не понимаю, как в таком жарком месте может стоять такой холод, это же конец света.
– В Медельине, – повторила Элейн, и это не был вопрос. – И ты приехал к Рикардо.
Майк Барбьери хотел было что-то ответить (она прекрасно видела: он хочет что-то сказать), но не стал. Он отвел взгляд от ее лица, взгляд пролетел над ней, как бумажный самолетик. Элейн обернулась, чтобы проследить за ним, и увидела Майю – маленькое привидение в кружевной ночной рубашке. В одной руке она держала мягкую игрушку, которая когда-то была белой, кролика с длиннющими ушами в балетной пачке, а другой убирала со лба медные волосы.
– Hello, beautiful[98], – сказал ей Майк, и Элейн удивилась такому нежному обращению.
– Hello, sweetie[99], – сказала Элейн. – Что такое, мы тебя разбудили? Не можешь уснуть?
– Я хочу пить, – ответила Майя. – А зачем дядя Майк приехал?
– Майк приехал к папе. Иди к себе, я тебе принесу воды.
– Папа уже приехал?
– Нет, пока не приехал. Но Майк приехал к нам ко всем в гости.
– И ко мне?
– И к тебе. Но сейчас тебе пора спать, так что прощайтесь, увидитесь в другой раз.
– Пока, дядя Майк.
– Пока, милая.
– Спи спокойно, – добавила Элейн.
– Она так выросла, – сказал Майк. – Сколько ей уже?
– Скоро будет пять.
– Ничего себе! Вот это летит время.
Эта банальность резанула ей ухо, разозлила ее гораздо больше, чем можно было ожидать, почти взбесила, она прозвучало как вызов; злость почти сразу превратилась в удивление. Элейн удивила ее собственная реакция на эти слова, нелепость этой сцены с участием Майка Барбьери, тот факт, что ее дочь назвала его дядей. Она попросила Майка подождать снаружи, потому что дома очень скользкий пол и входить мокрым опасно, можно покалечиться; принесла ему полотенце из ванной для прислуги и пошла на кухню за водой для Майи. Дядя Майк, думала она, what’s he doing here[100], да что он вообще тут забыл, и вдруг в голове у нее всплыла та песня – what’s there to live for, who needs the Peace Corps. Войдя к Майе, она почувствовала ее запах, непохожий ни на какой другой, и необъяснимое желание остаться и уснуть рядом с ней; Элейн решила, что, когда Майк уйдет, она отнесет Майю к себе в постель, и они вместе дождутся Рикардо. Майя спала. Элейн склонилась над изголовьем, посмотрела на дочь, вдохнула ее дыхание.
– Я принесла тебе воды, хочешь попить?
Но Майя не ответила. Элейн оставила стакан на тумбочке, возле карусели, на которой лошадь с оторванной головой медленно, но неутомимо пыталась догнать клоуна, и вернулась к двери.
Майк яростно орудовал полотенцем, растирал себе щиколотки и икры.
– Я все грязью заляпал, – сказал он. – В смысле, полотенце.
– Я тебе его затем и дала, – ответила Элейн. – Так ты приехал к Рикардо.
– Да.
Он посмотрел на нее с тем же пустым выражением.
– Да, – повторил он и снова посмотрел на нее. Элейн глядела, как по его шее сбегают капли, с бороды текло, как из сломанного крана. – Я приехал к Рикардо, но его, как я вижу, нет?
– Он должен был вернуться сегодня. Иногда такое случается.
– Да, бывает, он задерживается.
– Бывает. У него же нет четкого расписания. Он знал, что ты приедешь?
Майк ответил не сразу. Он был сосредоточен на собственном теле, на грязном полотенце. Снаружи, в ночной темноте, в темноте, которая сливалась с утесами и превращалась в бесконечность, снова начался ливень.
– Вроде да, – сказал Майк. – Если я сам чего-нибудь не напутал.
Он говорил, не глядя на нее: растирался полотенцем с отсутствующим взглядом, словно умывающийся кот. Тут Элейн поняла, что если она ничего не предпримет, Майк будет вытираться до скончания веков.
– Заходи, выпьешь чего-нибудь, – сказала она. – Хочешь стакан рома?
– Только безо льда. Может, хоть так согреюсь, а то холод запредельный.
– Дать тебе рубашку Рикардо?
– Неплохая идея, Элена Фриттс. Он же так тебя называет? Элена Фриттс. Да, от рубашки я бы не отказался.
Сидя у нее дома в чужой рубашке (короткие рукава, голубая клетка на белом фоне, на груди – карман с оторванной пуговицей), Майк Барбьери выпил не один, а целых четыре стакана рома. Элейн смотрела, как он пьет. Рядом с ним ей было комфортно; да, именно комфортно. Может, дело было в языке, а может, в общих кодах и отсутствии необходимости объяснять – с колумбийцами вечно приходилось объяснять, что ты имеешь в виду. Сидеть с ним за столом – это было удивительно знакомое чувство, она словно вернулась домой. Элейн тоже выпила и одиночество отступило; она почувствовала, что Майк Барбьери приехал в гости к ней, к ней и к Майе. Они поговорили о своей стране и о политике, как делали много лет назад, когда не было еще ни Майи, ни виллы «Элена», о своих семьях и о последних новостях – это оказалось так же удобно и приятно, как зимним вечером надеть шерстяной свитер. Хотя, конечно, сложно было понять, почему им доставляет удовольствие обсуждать двухдолларовую банкноту, которую только что выпустили в Америке, празднование двухсотлетия Независимости и непутевую Сару Джейн Мур[101] с ее неудавшимся покушением. Дождь перестал, свежий ночной ветер приносил запах гибискуса. Элейн было легко, Майк был как часть семьи, так что она не колебалась, когда Майк спросил, нет ли у них гитары. Через несколько секунд Элейн уже настраивала инструмент, готовясь петь Боба Дилана и Саймона и Гарфанкеля.
Около двух или трех часов ночи произошло нечто, что, как она поймет позже, взволновало ее меньше, чем должно было бы. Майк пел «Америку»[102], ту часть, где пара садится в автобус, когда снаружи, из ночной тишины, послышался шум и залаяли собаки. Элейн открыла глаза, Майк перестал играть, оба замолчали, вслушиваясь в тишину.
– Не волнуйся, тут ничего такого не бывает, – сказала Элейн, но Майк уже вскочил, вытащил из рюкзака большой серебристый пистолет – а может, он только показался Элейн большим и серебристым, – выбежал на улицу, поднял руку и выстрелил – раз, два. Первой реакцией Элейн было защитить сон Майи, унять ее страх, но, ворвавшись в комнату дочери, она нашла Майю спящей. Сон ее был крепок и чужд треволнений. И все же, когда Элейн вернулась в гостиную, что-то было уже не то. Майк попытался было оправдаться замысловатой фразой: «Раз тут ничего такого не бывает, сейчас-то уж точно вообще ничего не случилось», но Элейн уже не хотелось слушать песню: день был долгий, она устала. Она попрощалась, сказав Майку, чтобы тот лег в гостевой комнате – кровать застелена, завтра они могут позавтракать вместе. «Может, даже вместе с Рикардо».
– Да, – сказал Майк Барбьери, – если повезет.
Но когда Элейн проснулась, Майк уже уехал. Он оставил записку на салфетке, всего три слова, каждое с новой строки: Thanks, Love, Mike.[103] Позже, вспоминая ту странную ночь, Элейн почувствует две вещи: во-первых, ненависть к Майку Барбьери, ненависть, сильнее которой она никогда не испытывала; а во-вторых, невольное восхищение тем, как свободно он держался в ту ночь, как сумел, просидев с ней несколько часов, ни на секунду не выдать своего чудовищного обмана, как спокойно произнес те последние слова. «Да, если повезет», – эти слова будут непрестанно звучать у нее в голове. Так ей сказал Майк Барбьери, и ни один мускул не дрогнул у него на лице. Это был подвиг, достойный игрока в покер или любителя русской рулетки, ведь Майк прекрасно знал, что той ночью Рикардо не вернется на виллу «Элена», он знал это с самого начала, с того самого момента, как приехал на мотоцикле к дому Элейн Фриттс. Вообще-то именно за этим он и приехал – предупредить Элейн. Сказать ей, что Рикардо не вернется.
Кому было и знать, как не ему?
За несколько дней до этого он приехал к Рикардо, чтобы обсудить новый бизнес, который нельзя было упустить: плата за перевозку марихуаны – просто гроши по сравнению с тем, что они могли бы заработать теперь. Он рассказывал, как из Перу или Боливии прибывает паста из листьев коки и в неких волшебных местах превращается в белый порошок, за который весь Голливуд, нет, вся Калифорния, нет все Штаты, от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка, от Чикаго до Майами, готовы платить любые деньги. У Майка был прямой выход на эти волшебные места, где ветераны Корпуса мира, прожившие три года в Кауке или Путумайо, вдруг стали специалистами по эфиру, ацетону и соляной кислоте и где принялись производить брикеты продукта, который словно светился в темноте. Майк взял лист бумаги и подсчитал для Рикардо, что «Цессна», если убрать пассажирские сидения, сможет за раз перевезти двенадцать холщовых сумок, наполненных такими брикетами, всего около трехсот килограммов, а значит, если считать по сто долларов за грамм, за один полет можно выручить тридцать миллионов долларов, из которых пил