уду оберегать ее, подумал я, буду оберегать их с Летисией. Я уже их оберегаю. Это правильно, подумал я, и сделал это с полной, почти религиозной убежденностью в собственной правоте.
– Правда же? – сказала Майя. – Все говорят, что не поймешь, пока не заведешь своих. Так вот – мама сделала это ради меня. Взяла и выдумала папу, целиком и полностью.
– Например?
– Ну, например, его смерть.
Белый свет долины Магдалены бил мне в лицо, пока Майя говорила о том дне, когда Элейн, или Элена, Фриттс рассказала дочери, что случилось с ее отцом. В последний год отец с дочерью много разговаривали о смерти: Майя увидела, как забили корову, и тут же начала задавать вопросы. Рикардо отделался четырьмя словами: «У нее закончились годы». У всех заканчиваются годы, объяснил он, и у людей, и у животных, у всех.
– И у броненосцев? – спросила Майя.
– И у броненосцев, – подтвердил Рикардо.
– И у дедушки Хулио? – спросила Майя.
– И у дедушки Хулио, – подтвердил Рикардо.
И вот однажды, в конце 1976-го года, обессилев от настойчивых расспросов девочки об отце, Элена Фриттс посадила Майю на колени и сказала: «У папы закончились годы».
– Не знаю, почему она выбрала именно тот момент. Может, устала ждать, а может, получила новости из Америки от папиных адвокатов.
– Это неизвестно?
– Письма того времени не сохранились, мама их все сожгла. Но я думаю, что она получила новости – от папы, от его адвокатов. И решила, что теперь ее жизнь должна измениться. Что жизнь с папой окончена, начинается новая.
Она сказала Майе, что Рикардо пропал в небе. С пилотами такое случается, объяснила она, редко, но бывает. Небо очень большое, и море тоже, а самолет совсем маленький, а папа водил самые маленькие самолеты на свете. В мире полно таких самолетов, маленьких и белых, которые поднимаются в воздух, летают над землей и над морем и в конце концов оказываются далеко-далеко отовсюду, совсем одни, и некому рассказать им, как вернуться на землю. Иногда они пропадают. Пилоты теряются в воздухе, и самолеты пропадают. Забывают, где перед, где зад, где право, где лево, или наматывают круги, пока не закончится горючее, и тогда самолет падает в море, он падает с неба, как девочка, которая прыгает в бассейн. Он бесшумно уходит под воду, и никто этого не видит, потому что в тех местах никто не живет, и там, на дне морском, у пилотов заканчиваются годы.
– А почему они не выплывают? – спросила Майя.
– Потому что море очень глубокое, – ответила Элейн.
– Но папа там, в море?
– Да, папа в море. Он на дне моря. Самолет упал, папа уснул, и у него закончились годы.
Майя Фриттс никогда не подвергала сомнению эту версию событий. В последнее Рождество, которое они с матерью провели на вилле «Элена», Элейн распорядилась срубить желтоватый куст, чтобы украсить его хрупкими шарами, приводившими Майю в восторг, развесить оленей, сани и фальшивые сахарные трости, под весом которых сгибались ветви. В январе 1977-го года произошло сразу несколько важных событий: Элейн получила от бабушки с дедушкой письмо, в котором говорилось, что в Майами впервые в истории пошел снег; президент Джимми Картер простил уклонившихся от участия в войне во Вьетнаме; а Майка Барбьери, которого Элейн всегда втайне считала одним из этих уклонистов, убили выстрелом в затылок на реке Ла-Мьель (голое тело ничком на берегу, течение играет длинными волосами, борода мокрая, красная от крови). Местные фермеры, обнаружив его, первым делом помчались к Элейн: других гринго в этих краях не было. Элейн пришлось присутствовать на опознании: явиться в муниципальный суд с открытыми окнами и вечно работающим вентилятором, от которого материалы дел разлетались по кабинету, и подтвердить, что да, она знает этого человека, но нет, она не знает, кто мог его убить. На следующий день она забила ниссан под завязку своей и Майиной одеждой, погрузила чемоданы, полные денег, и броненосца, названного в честь убитого гринго, и уехала в Боготу.
– Двенадцать лет, Антонио, – сказала мне Майя Фриттс. – Двенадцать лет мы с матерью жили вдвоем, будто скрываясь. Она лишила меня не только отца, но и бабушки с дедушкой. Мы с ними больше не встречались. Они заехали в гости всего пару раз, и обе встречи кончились скандалом, я не понимала почему. Зато к нам приезжали другие люди. Квартирка была крошечная, в Персеверансии. К нам приходила куча народу, дом всегда был полон гринго – приходили из Корпуса мира, из посольства. Говорила ли мама с ними о наркотиках, о том, что происходило с наркотиками? Не знаю, я была маленькая и не понимала. Вполне возможно, что они говорили о кокаине. Или о волонтерах, которые теперь учили фермеров перерабатывать пасту из коки так же, как раньше учили их выращивать марихуану. Но бизнес еще не стал тем, чем стал позднее. Откуда же мне было знать? Ребенок ничего в этом не поймет.
– А про Рикардо никто не спрашивал? Никто из гостей о нем не говорил?
– Никто. Невероятно, правда? Мама создала мир, в котором Рикардо Лаверде не существовало, для такого нужен талант. Даже маленькую ложь так трудно поддерживать, а она вот что выдумала, это же целая огромная пирамида. Так и вижу, как она наставляет гостей: в этом доме не говорят о мертвых. О каких мертвых? Ну, о мертвых. О мертвых, которые умерли.
И тогда она убила броненосца. Майя не припоминала, чтобы отсутствие отца сильно на нее повлияло: она не помнила ни тяжелых чувств, ни агрессии, ни жажды мести, но однажды, лет в восемь, она схватила своего броненосца и потащила в патио.
– Знаете, бывают такие патио в старых домах, крохотные, неудобные. У нас там был каменный бак для стирки, бельевые веревки и окно. Помните эти баки? С одной стороны – ребристая доска, о которую трут одежду, с другой – что-то вроде колодца, ну да, для ребенка это был настоящий колодец, полный холодной воды. Я принесла из кухни лавку, влезла на нее, взяла Майка обеими руками, опустила на дно и положила обе ладони ему на спину, чтобы не шевелился. Мне говорили, что броненосец может долго сидеть под водой. Я хотела проверить, насколько долго. Броненосец стал вырываться, но я прижимала его ко дну бассейна, давила всем своим весом. Броненосцы не такие уж слабые, но и я уже не была маленькой девочкой. Я хотела посмотреть, сколько он продержится под водой, вот и все – так мне тогда казалось. Я отлично помню его чешуйчатую броню, и как у меня устали руки, и как потом болели; я будто с силой удерживала на месте колючее бревно, чтобы его не унесло течением. Как же он дергался! Помню прекрасно. Дергался-дергался, а потом перестал. Его нашла горничная, слышали бы вы, как она завопила. Меня наказали, мама дала пощечину, разбила мне губу своим кольцом. Потом спросила, зачем я это сделала, а я ответила: хотела узнать, сколько он продержится. А мама сказала: тогда почему у тебя не было часов? И я не смогла ей ответить. Этот вопрос не ушел совсем, Антонио, он все еще возвращается ко мне в тяжелые минуты, когда жизнь идет не так. Он возвращается – а я так и не нашла ответа.
Она подумала секунду и добавила:
– Но если подумать – что вообще делал броненосец в квартирке в Персеверансии? Какая нелепая идея, весь дом пропах дерьмом.
– И вы ничего не подозревали?
– О чем?
– Что Рикардо жив. Что он в тюрьме.
– Нет, никогда. Позже я узнала, что я не одна такая, что моя история не была такой уж необычной. Люди тогда толпами уезжали в США, вы же понимаете, о чем я? Имя им легион. Не все они везли груз, как мой папа, кое-кто прилетал коммерческими рейсами на самолетах «Авианки» или «Американ». Их семьям, оставшимся в Колумбии, нужно было что-то сказать детям, поэтому они убивали отцов, очень удобно. Сидишь ты в тюрьме в Америке – и вдруг умираешь, и никто не узнает, что ты вообще сидел в тюрьме в Америке. Это было проще всего – никакого стыда, никаких унижений (у нас в семье мул![107]). Таких случаев сотни. Сотни мнимых сирот, и я – лишь одна из них. Вот что хорошо в Колумбии: никогда не остаешься со своей судьбой один на один. Черт, ну и жара, невероятно. Вам не жарко, Антонио? Вы же из холодных краев.
– Немного. Но я держусь.
– Здесь чувствуешь, как открывается каждая пора. Мне нравится раннее утро, но дальше становится невыносимо. Привыкнуть невозможно.
– Вы наверняка уже привыкли на самом деле.
– Да, пожалуй. Может, мне просто хочется пожаловаться.
– Почему вы решили сюда переехать? Спустя столько лет.
– О, – сказала она, – это долгая история.
Майе только-только исполнилось одиннадцать, когда одноклассница рассказала ей про асьенду «Наполес». Это была территория площадью больше трех тысяч гектаров, которую Пабло Эскобар купил в конце семидесятых, чтобы построить там свой собственный рай. Рай, который станет одновременно его империей: Ксанаду на горячей земле, с животными вместо скульптур и вооруженными головорезами вместо таблички «No Trespassing»[108]. Асьенда простиралась по земле двух департаментов[109], от края до края протекала река. Но, разумеется, все это Майя узнала не от одноклассницы: в 1982-м году имя Пабло Эскобара еще не было на устах одиннадцатилетних детей; дети еще не знали ни о гигантской территории асьенды, ни о коллекции старинных автомобилей, все растущей в специальных гаражах, ни о существовании специальной взлетно-посадочной полосы для его бизнеса (оттуда взлетали и туда садились самолеты, подобные тому, что водил Рикардо Лаверде). Они не смотрели «Гражданина Кейна»[110]. Нет, обо всем об этом дети тогда не знали. Зато дети знали о зоопарке: за несколько месяцев он стал национальной легендой. Именно про зоопарк Майе рассказала подруга в 1982-м. Про жирафов, слонов и носорогов, про огромных птиц всех цветов радуги и про кенгуру, который умеет играть в футбол. Для Майи это оказалось таким невероятным открытием и превратилось в такую огромную мечту, что ей хватило выдержки дождаться Рождества, чтобы попросить в подарок поездку в асьенду «Наполес».