Мать ответила категорично:
– Ты туда не поедешь, и не мечтай.
– Но из моего класса все уже ездили.
– А ты не поедешь, – сказала Элена Фриттс. – И даже не вздумай просить меня об этом снова.
– И тогда я поехала тайком, – сказала мне Майя. – А что мне оставалось? Меня пригласила подруга, и я согласилась. Мама думала, что я поехала на выходные в Вилья-де-Лейва.
– Быть этого не может, – сказал я. – Мне тоже запретили даже мечтать об этом, я тоже соврал родителям и поехал. Асьенда «Наполес» – запретное место.
– А когда вы там были?
Я провел кое-какие подсчеты, поворошил воспоминания и совершил открытие. От удовольствия по спине у меня побежали мурашки.
– Мне было двенадцать. Я на год старше вас. Мы были там в одно время, Майя.
– Вы ездили в декабре?
– Да.
– В декабре восемьдесят второго?
– Да.
– Мы там были в одно время, – повторила она. – Невероятно. Невероятно, правда же?
– Да, пожалуй, но я не уверен…
– Мы были там в один день, Антонио. Я уверена.
– Совсем не обязательно.
– Бросьте. Вы ездили перед Рождеством?
– Да, но…
– Но уже были каникулы, так?
– Так.
– Ну вот. Точно были выходные, потому что иначе взрослые не смогли бы нас отвезти, по будням они работали. А сколько выходных было в декабре до Рождества? Допустим, три уикенда. Что был за день, суббота или воскресенье? Суббота, потому что из Боготы всегда ездили в зоопарк по субботам. Никому не хотелось на следующий день после такой поездки идти на работу.
– Хорошо, пусть так, но все равно получается три дня, – сказал я. – Три возможные субботы, и нет никаких гарантий, что мы выбрали один и тот же день.
– Я знаю, что да.
– Откуда?
– Оттуда. И хватит уже морочить мне голову, вы хотите услышать, что было дальше?
Но ждать ответа она не стала.
– Ну так вот, я съездила в зоопарк, вернулась домой и первым делом спросила у матери, где именно в Ла-Дораде был наш дом. Думаю, я узнала места по пути – может, гору, может, изгиб дороги, а может, путь от главной дороги до «Виллы Элены»: по пути на асьенду «Наполес» проезжаешь эти места. Видимо, что-то показалось мне знакомым, так что, вернувшись домой, я ни на секунду не отставала от матери со своими вопросами. Впервые с нашего отъезда я заговорила об этом, мама была потрясена. Годы шли, а я все задавала вопросы, говорила, что хочу туда вернуться, спрашивала, когда же мы вернемся. Дом в Ла-Дораде стал для меня чем-то вроде земли обетованной, понимаете? И я потихоньку стала делать все необходимое, чтобы туда вернуться. А началось все с поездки в зоопарк на асьенде «Наполес». А теперь вы мне говорите, что мы, возможно, видели там друг друга. Я не знала, что вы это вы, вы не знали, что я это я, и никто из нас не знал, что мы еще встретимся.
В этот момент что-то в ее взгляде переменилось. Зеленые глаза приоткрылись пошире, тонкие брови изогнулись домиком, будто их только нарисовали, а кроваво-красные губы приоткрылись. У меня не было никаких доказательств, любое замечание на эту тему можно было бы счесть легкомысленным или глупым, но в тот момент я подумал: «Это детское выражение. Такой ты была в детстве».
И тут она сказала:
– А вы там бывали с тех пор? Я нет, ни разу. Говорят, там все уже разваливается. Но можем съездить все равно, посмотреть, что там сейчас, что мы из этого помним. Как вам идея?
И вот мы уже ехали по дороге в Медельин, в самый жаркий час мы мчались по асфальтовой ленте, как мчались Рикардо Лаверде и Элена Фриттс двадцать девять лет назад, в том же самом ниссане костяного оттенка. В этой стране часто можно встретить на улице модели из шестидесятых – «Рено 4», «фиат» то там, то тут, старые грузовики «шевроле», так что в том, что внедорожник выжил, не было ничего странного или чудесного. Но это был не просто внедорожник «Ниссан» это был первый подарок, который Рикардо Лаверде купил жене на деньги, заработанные полетами, на деньги, вырученные от продажи марихуаны. Двадцать девять лет назад они ехали по долине Магдалены, как теперь ехали мы, целовались на этих сиденьях, в этой машине они впервые заговорили о детях. А теперь мы с их дочерью сидели на тех же самых местах, вдыхали тот же влажный жар и ощущали то же облегчение, когда машина ускорялась и в салон врывался воздух – правда, тогда нам приходилось кричать, чтобы слышать друг друга. Либо кричать, либо погибать от жары с закрытыми окнами; мы выбрали первое.
– Так ниссан все еще жив, – выкрикнул я неестественным тоном, как актер в слишком большом зале.
– Представьте себе, – ответила Майя. Потом подняла руку и указала на небо.
– Смотрите, военные самолеты.
До меня донесся шум самолетов, пролетавших у нас надо головами, но, высунувшись из окна, я увидел лишь стаю черных грифов, которые носились кругами в высоте.
– Я стараюсь не думать о папе, когда их вижу, – сказала Майя. – Но не могу.
Мимо пролетели строем еще несколько самолетов, и на сей раз мне удалось их увидеть: серые тени пересекали небо, воздух вибрировал от их движения.
– Вот это он хотел унаследовать, – сказала Майя. – Он был внук и наследник героя.
Дорогу внезапно наводнили юнцы в военной форме, вооруженные винтовками, которые висели у них на груди, как спящие животные. Перед въездом на мост через Магдалену мы сбросили скорость и проехали почти вплотную к военным, так что боковое зеркало ниссана чуть не касалось их стволов. Это были дети, вспотевшие испуганные дети, чья миссия – дежурство на военной базе – была им очевидно велика, как и их каски, форма и жесткие кожаные ботинки, чересчур закрытые для здешнего жестокого климата. Проезжая мимо зеленого забора, окружавшего базу, увенчанного затейливым лабиринтом колючей проволоки, я увидел вывеску с белыми буквами на зеленом фоне «Фотосъемка запрещена» и еще одну, с черными буквами на белом фоне, – «Права человека – наша общая ответственность». По другую сторону забора виднелась асфальтированная дорога, по которой курсировали военные грузовики, а дальше, словно ценнейший музейный экспонат, на подобии пьедестала взгляду являлся «Канадейр Сейбр». В моей памяти образ этого самолета, столь любимого Рикардо Лаверде, связан с вопросом Майи:
– Где вы были, когда убили Лару Бонилью?[111]
Люди моего поколения часто так делают: мы спрашиваем себя, какой была наша жизнь в восьмидесятые, в момент событий, которые определили или изменили ее, хотя тогда мы еще об этом не догадывались. Я всегда полагал, что таким образом, убеждаясь, что мы не одиноки, мы стремимся нейтрализовать последствия взросления в ту эпоху, приглушить ощущение собственной уязвимости, вечно сопровождающее нас. Эти беседы обычно начинаются с Лары Бонильи, министра юстиции. Он был первым, кто публично выступил против наркотрафика, и самым могущественным из законников. Образ киллера-подростка, который подлетает на мотоцикле к автомобилю жертвы и, не снижая скорости, расстреливает ее из «Мини-Узи», возник впервые после его убийства.
– Сидел у себя в комнате, делал домашку по химии. А вы?
– В больнице, – ответила Майя. – Мне только-только вырезали аппендицит.
– Он и у детей бывает?
– Как ни печально, да. Помню бардак в больнице, медсестры бегают туда-сюда, я как будто попала в фильм про войну. Потому что убили Лару Бонилью, и все знали, кто его убил, но никто и подумать не мог, что такое может случиться.
– Да, это было что-то новое, – согласился я. – Помню, папа сидел в столовой – локти на столе, держится за голову, ни куска не проглотил. И не сказал ничего. Это было что-то новое.
– Да, в тот день, ложась спать, мы были уже не те, что утром. Наша страна стала другой, правда же? По крайней мере, так мне это запомнилось. Маме было страшно, я смотрела на нее и видела, что ей страшно. Неудивительно: она знала много такого, что мне было невдомек.
Майя помолчала.
– А когда убили Галана?[112]
– Был вечер пятницы, середина года. Я был… с подругой.
– Какая прелесть, – Майя усмехнулась. – Страна разваливается, а вы веселитесь. Вы были в Боготе?
– Да.
– Она была вашей девушкой?
– Нет. Но должна была ею стать. Ну, я на это надеялся.
– Так-так, несчастная любовь? – рассмеялась она.
– По крайней мере ту ночь мы провели вместе. У нее не было выбора.
– «Любовь и комендантский час», – сказала Майя. – Хорошее название, правда?
Мне приятно было видеть, что ей весело. Приятно было глядеть на еле заметные морщинки у глаз, когда она улыбалась. Перед нами возник грузовик, полный контейнеров для молока, гигантских металлических цилиндров, похожих на невзорвавшиеся бомбы, на которых восседали трое подростков с голым торсом. Заметив нас, они ни с того ни с сего принялись хохотать. Они поприветствовали Майю воздушными поцелуями; она переключилась на вторую передачу, обогнала их и послала ответный поцелуй. Это была шутка, игра, но ее драматически сжатые губы и поза, достойная кинозвезды, наполнили момент неожиданной чувственностью – так, по крайней мере, мне показалось. С моей стороны дороги, в болоте, приоткрывшемся среди кустов, возлежала пара водяных буйволов: мокрые шкуры блестели на солнце, длинная шерсть прилипла к морде.
– А когда упал самолет «Авианки»?[113] – спросил я.
– Ох уж этот самолет, – сказала Майя. – Тогда-то и наступил полный каюк.
После гибели Галана его политические амбиции, среди которых была и борьба с наркотрафиком, унаследовал юный провинциальный политик, Сесар Гавириа. Пытаясь с ним покончить, Пабло Эскобар приказал подложить бомбу в гражданский самолет, который летел – должен был лететь – из Боготы в Кали. Но Гавириа в итоге не полетел. Бомба взорвалась вскоре после взлета, и разрозненные останки самолета вместе со всеми пассажирами, включая тех троих, которые, по всей видимости, погибли не от взрыва, а от удара о землю, – обрушились на Соачу, где незадолго до этого рухнул замертво Галан, застреленный прямо на трибуне. Но я не думаю, что это совпадение что-то значит.